Эмигранты (повесть) 5 и 6 главы
- Подробности
- Категория: Наталья Вареник
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 850
Встреча эмигрантов - родственников в Таврии. Слева направо - потомки писателя В. Набокова - Марина Ледковская (США) и Виктор Фазольд (Германия), Борис Скадовский (Германия), Эдуард Фальц-Фейн и Фридрих Фальц-Фейн (Швейцария).
Г Л А В А П Я Т А Я
I
Баловень судьбы, изумляющий до седых волос тонким профилем, изящными маленькими руками и небесно голубыми глазами, барон фон Фальц-Фейн никогда не имел привычки отключать телефон или запирать дверь, останавливаясь в гостиницах.
В любое время дня или ночи к нему могли позвонить или даже войти совершенно незнакомые люди. Без сомнения, этот странный человек принадлежал к редкой породе людей, за которыми тянутся, как шлейф, поклонники, репортеры и авантюристы.
Ранним утром одного из августовских дней 1991 года, барон проснулся от назойливого стука в незапертую дверь.
Так и не дождавшись ответа, посетитель приоткрыл щелочку, и на пороге возникла слащавая физиономия обладателя пышной бороды и развязных манер.
- Эдуард Александрович! Мы вчера договорились... - начал штурм ранний гость, но барон перебил его раздраженно: "Хорошо, хорошо, встретимся после завтрака внизу", и физиономия исчезла.
Тяжело вздохнув, барон начал одеваться, он не спал почти всю прошедшую ночь.
На столике возле постели стояли две пожелтевшие от времени фотографии отца и матери, которые он всюду возил с собой.
Взгляд барона, устремленный в светлые огромные глаза Веры Николаевны Епанчиной, казалось, говорил: все повторилось, мама, спустя семьдесят пять лет...
Выйдя из номера, он стремительной походкой двинулся по коридору.
Двери всех номеров были распахнуты настежь, и он шел, словно сквозь строй включенных телеэкранов, на которых с арифметической последовательностью повторялось знакомое до оскомины лицо с растекшимся родимым пятном на лбу: Меченый.
Вся гостиница, от первого до последнего человека, была прикована к голубым экранам, на которых разыгрывался то ли чудовищный фарс, то ли трагедия.
- "Пуго застрелился" - шептала дна горничная другой в коридоре.
- "Они бежали на самолете за границу" - возражала ей возбужденная дежурная.
Обрывки этих фраз долетали до барона и цеплялись за разлетающиеся полы пиджака, как обрывки чужого биополя. Расстроенный неизвестно почему, он молча подсел в ресторане к молодому князю Юрьевскому, но к ним уже спешил назойливый чернобородый репортер.
- Вчера мы не успели поговорить о той исторической реликвии, которую Вы привезли в дар музею...
Джордж Юрьевский, совершенно не владеющий русским языком, начал рассказывать об уникальном блюде из царского сервиза, унаследованном от своего прадедушки Александра II.
- Я бы лучше продал этот антиквариат на аукционе, чем дарить этим...- презрительно оскалился бородач, подразумевая под словом "эти" то ли путчистов, то ли всех русских огулом.
- Послушайте, милейший! - оборвал его барон - Власть меняется, а Россия остается.
Боже, какой дурак - подумал он. Настроение было испорчено окончательно.
II
Каждый день, моросил ли серый унылый дождь или грело скупое осеннее солнце - странный постоялец уютной квартиры по Шлосштрассе в Берлине отправлялся на утреннюю прогулку. Крупный мужчина в тяжелом габардиновом пальто, он вызывал живейший интерес у своих соседей - лавочников и бюргеров, населявших окрестные
кварталы. Чистый немецкий язык, на котором он говорил, не вводил никого в заблуждение.
- Он иностранец, фрау Мюллер - говорила молочница хозяйке галантерейной лавки.
- Говорят, что он приехал из России - заговорщически отвечала ей приятельница.
Фридрих Александрович Фальц-Фейн регулярно уходил из дома, его гнало взашей невыносимое желание бежать от самого себя, от назойливых мыслей, но они догоняли его, куда бы он ни прятался - темные, разрушающие душу и волю.
Бог мой! - он был русским, несмотря на незначительное количество текущей в нем славянской крови, он тосковал по России...
Эта странная тоска - как чума, как неведомая зараза, поражала самых сильных и гордых:
слишком опасно дышать русским воздухом, любоваться неброским русским небом, держать в ладони горсть русской земли...
Фридрих Александрович садился на скамейку в аккуратном маленьком сквере возле кирхи. По аллеям прогуливались молодые фрау с аккуратными немецкими ангелочками в колясках, иногда его деликатно обнюхивали грустные породистые собаки, спущенные хозяевами с поводка.
Но Фридрих Александрович ничего этого не замечал, он был далеко отсюда - посреди оплавленной солнцем степи, которая зовется "нагайской степью".
Эта удивительная земля, прилегающая к Каркинитскому заливу, составляла в древности часть Геродотовой Скифии, что на юге России. Звалась она тогда Гилеей и была населенна скифами-намадами, то есть пастухами.
Фридрих Александрович видел перед собой низовья Днепра, изборожденные волнообразными изволоками, среди них возвышались гребни холмов - кучугуры.
А между кучугурами темнели многочисленные пады или полонины - низменные влажные земли, на которых мужики сеяли хлеба и косили сено.
Он вспоминал, как в знойный полдень жадно пил пресную воду из озер, именуемых "саги", как однажды забрел в зыбучие пески в западной половине Днепровского уезда, которые зовутся "алешковскими песками", и чуть было не сгинул.
Но чаще всего он видел себя в папахе, с плеткой в голенище сапога, весело кричащего "Митька, запрягай тачанку!"
Бешено ржали и рвались кони, кося злыми сверкающими глазами, безобразно ругался Митька, натягивая поводья.
И вот - полетело, закружилось! - только ветер свистит в ушах и Митькин крик издалека: "Понесут, барин, ей богу, понесут!"
А впереди - слепящий багровый солнечный диск, песчаные вихри и соленый вкус на губах - будто бы змеится струйка крови.
Вдалеке темнеют нелепые горбатые силуэты - бизоны, зубры, с этими нужно осторожно - затопчут в миг. И снова бешеный полет по серебряным космам ковыля и стайки птиц, взлетающих с криком из-под колес тачанки в прозрачное осеннее небо...
В центре ныне покойный Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, Борис Сергеевич Скадовский и автор книги Наталья Вареник, Москва
III
В Константинополе жили надеждами и слухами.
Каждый день приходили пароходы с новыми беженцами, каждый день ожидали весточку из России - дурную или добрую.
Все понимали, что Константинополь - это ворота: обратной дороги нет, впереди - дорога в никуда. Западные союзники не спешили с военной помощью, всего-то и хватило их - на лагеря для переселенцев да скудное пропитание.
Но никто не уезжал, все чего-то ждали.
Осенним днем 1919 года Костя Фальц-Фейн вернулся из порта взъерошенный и радостный: белая армия движется на Москву. Новость оказалась достоверной, срочно созвали семейный совет. Ехать? Обождать?
Николай Александрович отказался - здоровье в последнее время сильно сдало, да и Катюшу оставлять не хотелось. Приглядывать за ними взялась Мария Александровна Скадовская, а Сергей Бальтазарович с Костей и Машей стали собираться в дорогу.
После долгих уговоров решили взять с собой Сережу - извелся парень вконец.
Возвращение было тяжелым - разграбленные поместья, гибель Софьи Богдановны - все это пронзило их леденящим дыханием небытия. Сережа исчез, его искали целый день по городу, и нашли ночью на причале, заплаканного, с воспаленными глазами, бессвязно шепчущего: "Степка...убью гада..."
Пронеслось известие, что белая армия отступает, это был конец.
Сергей Бальтазарович предпринял отчаянную попытку хоть что-то спасти: у Фальц-Фейнов уцелела большая яхта "Остара", ее перевезли в Скадовск и погрузили все, что оставалось ценного. Сережа и Костя с Машей должны были плыть на яхте, Сергей Бальтазарович с дальними родственниками вышел в море на катере из порта Хорлы.
Стоял январь 1920 года, штормило, на яхте паруса были закручены и покрыты льдом. Матросы отказались уезжать. Решили, что катер возьмет яхту на буксир, чтобы плыть в направлении Румынии до первой гавани...
Сережа стоял у борта, отрешенно глядя на темные волны, бьющие с силой в хрупкое тело "Остары". Брызги хлестали по измученному лицу, как пощечины предавшей его Родины.
Волосы развевались по ветру, смешиваясь с рваными клочьями туч на фоне свинцового неба.
Вспомнив что-то почти забытое, Сережа попытался разглядеть в просветах между облаками маленькую голубую точку.
Вдруг яхту сильно дернуло, раздался какой-то отдаленный треск, и судно беспомощно заплясало на гребнях волн, то, проваливаясь в бездну, то, взлетая с безумной отчаянностью канатоходца.
- Трос оборвался! - закричал с кормы Костя Фальц-Фейн.
Заплакала Маша, глотая слова молитвы вперемешку со слезами.
А шторм все усиливался, небрежно играя прогулочной яхтой. Расстояние между катером и парусником увеличивалось с каждой секундой. На катере решили плыть за подмогой -
яхту стремительно уносило к берегу, но никто не знал - к какому?
Отчаявшиеся люди потеряли ощущение времени и пространства.
Наконец вдали показались какие-то скудные береговые огни, это был безлюдный румынский берег - всего несколько рыбаков и пограничная стража.
Яхту швырнуло и проволокло, затрещали, ломаясь, мачты и "Остара" рухнула на бок, медленно погружаясь в ледяную воду.
Румынские пограничники услышали крики на русском языке. Они получили приказ не впускать красных в страну. Недолго размышляя, солдаты открыли огонь по терпящим бедствие.
Когда раздались первые выстрелы, Сереже удалось встать на ноги, и он увидел перед собой Костино лицо в крови, похоже, его ранило шальной пулей.
- Это красные, мы в России, все кончено...
Костя вытащил из разорванного кителя браунинг и протянул Сереже.
- Надеюсь, ты не посрамишь честь офицера...
Он хотел сказать что-то сердечное, теплое, но так и не смог.
Отвернулся и пошел, шатаясь, навстречу Маше, которая смотрела на них расширенными от ужаса глазами.
Выстрелы с берега зазвучали громче и ближе, вспенивая воду вокруг корабля.
Сережа видел обнявшиеся фигурки родных ему людей. Вспышка. Маша вскрикнула, и начала медленно падать, цепляясь руками за Костю. Еще вспышка, и Костя рухнул к ногам жены.
Негнущимися пальцами Сережа ощупал браунинг и неуверенно прижал дуло туда, где бешено билось сердце. Это было не малодушие - он был молод и ему хотелось жить.
В тот момент, когда палец надавил на курок, огромная волна обрушилась на "Остару" и Сережу бросило в море. Жгучая боль была его последним воспоминанием о том удивительном мире, где ему выпало счастье жить.
Прообраз одного из персонажей книги Илья Иванович Толстой (Франция), потомок писателя Льва Толстого
Г Л А В А Ш Е С Т А Я
I
Спас на крови.
Народ никогда не ошибается, давая название Храму, оно подсказано ему метким природным чутьем.
Храм Воскресения, открытый и освященный 19 августа 1907 года на месте гибели царя Александра II, по сию пору именуется не иначе, как Спас на крови - дивной красоты имя, словно алые ягоды калины, рассыпанные по снегу, словно стылое облачко дыхания в сверкающем морозном воздухе...
В один из осенних дней 1991 года сюда направлялась небольшая группа людей.
Странные молчаливые и взволнованные, эти пришельцы добились, казалось, невозможного - получили разрешение на посещение храма, уже двадцать пять лет закрытого на реставрацию, их впустили в святая святых, нарушив все мыслимые запреты.
Чуть позже незнакомцы посетили могилу Александра II в Петропавловской крепости.
В церкви Александро-Невской Лавры состоялся молебен по убиенному русскому царю.
Во время панихиды высокое духовное лицо много раз назвало царя освободителем,
присутствующие плакали, но больше других был потрясен молодой мужчина с внешностью европейца, скорее, скандинава - это был первый Романов, посетивший Россию после семнадцатого года, правнук Александра II Ганс-Георг Юрьевский.
Подле него стоял Эдуард Александрович Фальц-Фейн, патриарх первой эмигрантской волны, странный человек, в чьем сердце изгнанника не нашлось места для ненависти и обиды. У него было слишком мало времени и слишком много забот, но сегодня он был почти счастлив сознанием исполненного долга.
В Москве продолжалась вакханалия безвластия.
Постепенно заполнялась зияющая пустота рухнувшего режима, но из аморфной массы, хлынувшего в нее, еще не проступили конкретные черты, чтобы поразить (в который раз!) сознание мирового сообщества.
Санкт-Петербург после семнадцатого года попал на вторые роли и закатил пышный бал в Петродворце по поводу пришедшегося кстати Конгресса Соотечественников.
Почуяв безудержное веселье, самые экзальтированные эмигранты ринулись назад, в Москву, за оставленными с испугу бальными платьями, в спешке "взламывали" брошенные чемоданы, и, хлебнув шампанского, возвращались ночным поездом в Питер.
В этой неразберихе никто так и не понял: а что, собственно, произошло?
Что же все-таки случилось, господа?
II
Весной 1926 года по одной из парижских улиц медленно шел молодой мужчина.
Он разглядывал рекламы магазинов, читал устаревшие афиши и курил недорогие сигареты. Парижанки оглядывались ему вслед, примеряя на лицо самые очаровательные улыбки этого сезона, но их чары пропадали впустую из-за дурной привычки незнакомца прятать глаза, глядя себе под ноги.
Он был скромно одет, а походка выдавала в нем бывшего офицера. Седые пряди волос не вязались с юношеской угловатостью, тонкие пальцы говорили о его истинном происхождении.
Это был Сережа Скадовский - похороненный и оплаканный близкими, он продолжал жить.
Далеко в прошлом осталась памятная ночь, когда его, раненного в плечо, отнесло далеко от места гибели "Остары". Он пролежал без сознания до рассвета, когда местные рыбаки подобрали и перенесли его в маленькую хижину на берегу моря. Несколько дней он метался в горячке, вызывая испуг и сострадание этих бедных людей.
Так и не решившись выдать его местным властям, рыбаки сами выходили Сережу.
Яхта была разграблена пограничниками, а прибывшим на место трагедии родственникам предъявили тела застрелившихся Кости и Маши.
Сережу посчитали погибшим. Сергей Бальтазарович вернулся в Константинополь, он был, пожалуй, в худшем состоянии, чем Сережа, лежащий в бреду.
Через несколько недель раненый пошел на поправку, хотя был страшно бледен и истощен.
Рыбаки вернули ему все ценные вещи, которые были при нем. Поблагодарив своих спасителей, Сережа пустился на поиски родных.
Но в Константинополе их не оказалось: следы семьи затерялись в хаосе гражданской войны...
Стоит ли описывать кружной путь по Европе, который привел Сережу в Париж?
Он явился сюда без средств, без надежды - как тысячи эмигрантов. В то время на Елисейских полях русская речь звучала так же привычно, как нынче - на Брайтон-бич. Нужно отдать должное - тогда она сильно отличалась от языка Дерибасовской, но в этом явлении проскальзывала общая тенденция: наши соотечественники были одинаково не нужны и здесь, и там, и в 20-е годы, и теперь.
Среди эмигрантов не было аристократов и мещан - были бедные и богатые - последние успешно зализывали раны, обращая мало внимания на сирых и убогих своих собратьев.
В поисках случайной работы Сережа опускался на самое дно человеческого существования - ночевал, где придется, часто голодал, но следы перенесенных страданий еще не погасили свет на его лице.
Однажды вечером, обессиленный и равнодушный ко всему, он сидел на скамейке, глядя на прохожих невидящими глазами. Огни фонарей растекались тусклыми пятнами, словно на картинах импрессионистов, яркие платья гуляющих казались ему вызывающими, лица напоминали карнавальные маски.
На скамейку подсела женщина. Сережа неприязненно отодвинулся - женщина показалась ему навязчивой и вульгарной, на вид ей было около сорока.
Если бы не болезненное состояние Сережи, он бы заметил, что лицо незнакомки выражает искреннее сочувствие и интерес. Она не была красивой, но правильные черты лица и ясные глаза говорили о честной натуре.
Заметив, что его разглядывают, Сережа хотел сказать что-то резкое, но женщина опередила его, неожиданно спросив по-русски: "Не хотите горячего чаю с пирогами?"
Через полчаса он уже сидел в маленькой уютной квартирке и пил, обжигаясь, горячий чай.
Он не чувствовал унижения от того, что его привели поесть, словно бездомного бродягу.
Уютно светила лампа под абажуром, восхитительно пахли пирожки с мясом, а он - наследник одного из богатейших людей России, жадно поглощал их один за другим, слушая незатейливый рассказ своей хозяйки.
История Елизаветы Николаевны была самая тривиальная: по происхождению из провинциальной дворянской семьи, она потеряла родных еще в революцию, и вместе с мужем эмигрировали в Париж. Супруг оказался подлецом и оставил ее без средств и профессии, одну в чужой стране и на всем белом свете. С тех пор Елизавета Николаевна приучила свои белые руки к любой, самой черной работе - была прачкой, посудомойкой, шила и гладила белье. Удалось снять квартирку на верхнем этаже большого грязного дома, где селилась беднота. Вместе с ней эти стены делил тульский дворянин, ныне исполнитель-гитарист Дмитрий Васильевич Сухотин, друг Елизаветы Николаевны. Он зарабатывал на жизнь, играя по вечерам в ресторанах.
Когда Сережа поднялся, чтобы поблагодарить хозяйку и уйти, она просто сказала: "Оставайтесь с нами"...
С тех пор прошло шесть лет. Сережа остался.
Директор заповедника Аскания-Нова Иван Говриленко (слева) и барон Фальц-Фейн (в центре) с местными жителями
III
Итак, молодой мужчина шел по весеннему Парижу.
Он был доволен своей жизнью, насколько может быть доволен человек, похоронивший в себе не только близких людей, а нечто более значительное - похоронивший в себе Родину.
В душе каждого эмигранта возвышается этот могильный холм, понятный только тому, кто сам пережил подобную утрату.
Судьба неожиданно улыбнулась Сереже - Елизавета Николаевна встретила старинную подругу, которая работала у одного из модных в то время кутюрье. Восходящие светило парижской моды занималось разработкой новых видов тканей, открывались дорогие салоны, расширялось производство. Нужны были энергичные молодые люди, и Сережа Скадовский получил работу на фабрике, где быстро освоил новое ремесло.
Обладая от природы тонким вкусом, он прилежно учился и вскоре был замечен, появилась надежда на неплохую карьеру.
Свободное время он проводил в кругу своей новой семьи, где по вечерам вспоминали Россию, пели русские песни, случалось - плакали и ругались по-русски.
Он по-прежнему был одинок, дичась женщин, как это было в шестнадцать, хотя было бы несправедливо думать, что молодость и свойственные ей радости были ему совсем безразличны. Часто он останавливался возле дорогих ночных ресторанов, куда стекалась "золотая" парижская молодежь, и с любопытством рассматривал шумную публику, выходящую из роскошных автомобилей. Он любовался фантастическими прическами женщин и дорогими изысканными костюмами мужчин. Скромный и незаметный, он лишь иногда удостаивался удивленного взгляда какой-то ночной красавицы, разглядевшей в призрачном свете реклам его синие глаза и седые волосы...
В этот весенний вечер ему совсем не хотелось идти домой.
Сережа прислонился к стволу густой акации, мечтательно наблюдая из своего укрытия за жизнью ночного города.
Вскоре его внимание привлек черный автомобиль, резко притормозивший у входа в казино. Компания молодых людей начала высаживаться из машины, перекидываясь шутками и весело хохоча. Последней из автомобиля выпорхнула молоденькая девушка лет семнадцати, не больше, изящная и хрупкая, чей смех показался Сереже знакомым.
Что-то в ней привлекло его внимание и заставило выйти из тени деревьев.
Опираясь на руку холеного хлыща, девушка уже шагнула на лестницу, когда взгляд в спину заставил ее обернуться.
Сережа сделал шаг вперед, их взгляды встретились.
- Катя?!
- Сережа?!
Ах, как медленно, словно во сне, она высвободила руку из чужой скользкой ладони!
Как неуверенно побежала навстречу, шатаясь на высоких каблуках!
Отчаянным движением сбросила туфельки и, босая, кинулась к нему, обхватила за шею, дрожа и прижимаясь мокрыми щеками к его лицу!
Зашептала, обжигаясь словами: Сережа! Сереженька!
А он стоял под перекрестными взглядами собравшейся толпы, боясь отпустить ее хоть на миг, не в силах ничего сказать.
Вдруг она оттолкнула его, будто опомнившись. Вытерла по-детски слезы, торопливо зашептав: "Завтра в то же время на этом месте" и медленно пошла к своим спутникам, застывшими с открытыми ртами, виновато объясняя им что-то по-французски.
IV
Сколько помнила себя, Катя всегда любила Сережу. Самое первое детское воспоминание выплывало из тумана пятилетнего возраста, когда она забралась в малинник, заросший высокой - по пояс - крапивой и отчаянно плача, стала звать на помощь.
Сережа ринулся в самую чащу, спасая свою маленькую подружку, и скомандовал: "Лезь на спину!" Неуклюже цепляясь, Катя взгромоздилась на него, обвив за шею руками, да так и поехала верхом, ощущая восторг и благодарность к своему рыцарю...
Это была любовь.
Когда Сергей Бальтазарович вернулся в Константинополь со страшной вестью, Катя словно заледенела изнутри. Вокруг нее страдали и гибли близкие - один за другим, но на будто этого не замечала, все ее чувства притупились, все потеряло значение и казалось лишь продолжением дурного сна, который по инерции назывался жизнью.
Оставив по всей Европе несколько могил близких людей, она попала во Францию.
Понемногу раны начали рубцеваться...
Неожиданное воскрешение Сережи, их случайная встреча перевернула всю душу Кати.
Целую ночь она металась в постели, лицо ее горело, но утро она встретила спокойно, как человек, принявший важное решение.
Сережа уже ждал ее в сквере, нервничая и перебирая в памяти главные слова - он был счастлив.
Как и Катя, он тоже принял важное решение.
Она подошла, села рядом, взяла его руки в свои, и у него словно оборвалось все внутри - столько грусти было в ее глазах, словно бесконечная бездна разделяла их: он - на одном берегу океана, она - на другом.
- Мы похоронили Машу и Костю в Константинополе - медленно сказала Катя - В Италии похоронена твоя мать, Мария Александровна, она не прожила и года, все тосковала за Машей и тобой...
Катя замолчала, словно у нее перехватило горло. Собравшись с силами, взглянула в белое, как мел, Сережино лицо и продолжала: "Мой папа умер через несколько лет, тоже в Италии, гибель Кости и бабушки свела его в могилу. Дядя Федя похоронен в Берлине на городском кладбище, он умер в Германии еще в 20 году. Второго моего дяди, Александра, не стало через год после революции, но мы об этом ничего не знали. Его тоже убила эта страшная тоска. Где-то затерялись его вдова и сын, но я не смогла их найти..."
- Так ты совсем дна? - Сережа с трудом шевелил пересохшими губами.
- Со мной моя француженка, помнишь? - Катя заставила себя улыбнуться - После папы
остались кое-какие средства, и она уговорила меня переехать сюда, теперь я живу в Париже, сама себе хозяйка.
Катины слова ужаснули Сережу. Сжав ее руку и не замечая, как ей больно, он заговорил торопливо и горячо: "Ты не можешь жить одна, слышишь? Я не могу этого допустить, тебе слишком мало лет и, в конце концов, я - единственный, кто остался из твоих близких".
Она, поморщившись, освободила руку.
- Расскажи лучше о себе, как тебе удалось спастись?
Сережа начал рассказывать. Катя слушала, не перебивая, широко раскрыв глаза, а когда он закончил, наступило долгое молчание.
Сережа поднялся со скамьи и неожиданно опустился перед ней на одно колено, шутливо поцеловав руку.
- Барышня! Я люблю Вас. Позвольте предложить Вам руку и сердце!
Этот жест русского дворянина посреди парижского бульвара выглядел столь дико, что случайные прохожие с удивлением оглядывались на них, но реакция Кати была еще более непредсказуемой.
Закрыв лицо руками, она горько заплакала, шепча сквозь слезы: "Нет! Я ненавижу Россию, она всегда будет между нами! Я хочу все забыть, хочу не помнить, что я русская! Ненавижу! Ненавижу!"
- Катя, ты не можешь говорить так... Родину нельзя ненавидеть.
- Я потеряла все. Что ты мне можешь дать? Я стану француженкой, передо мной весь мир, и тебе в нем нет места!
Она встала, решительно глядя мимо него.
Сережа почувствовал, что земля уходит из-под ног - Катя уходила от него, навсегда. Цепляясь за последнюю надежду, он вытащил из кармана листок бумаги и протянул ей:
- Здесь адрес моего отца в Берлине, я недавно нашел его, может быть, тебе пригодиться.
Она машинально спрятала адрес в сумочку и медленно, как слепая, пошла прочь по аллее...
Через несколько дней фабрика, в которой работал Сережа, закрылась.
После отчаянных попыток найти работу, он получил место торгового представителя фирмы в Алжире, но судьба приготовила подлый последний удар: в связи с возникшей напряженностью в этой стране, фирма внезапно отказалась от первоначальных планов.
Сережа оказался на улице - с визой, иностранным паспортом и билетом. Он вышел из конторы, сделал несколько шагов и сел на ступеньки лестницы. Никогда в жизни он так не плакал - не от обиды или отчаяния - он плакал над собой, будто видел себя, лежащего в луже крови посреди отвратительной толпы обывателей.
Продолжение следует...