Эмигранты (повесть) 3 и 4 главы
- Подробности
- Категория: Наталья Вареник
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 1313
Государь! Мы не во время Вас потеряли,
Вы оставили нас, нарушая земной этикет…
В Ваших зимних дворцах догорает лампада печали,
И от Ваших шагов до сих пор холодеет паркет.
Затуманен Ваш взгляд, и от боли – морщинки косые,
И улыбка, в которой – грядущее до мелочей…
Если был Иисус, он, конечно, родился в России.
На портретах – святой. Но ему не приносят свечей.
Ваши светлые дети еще безмятежно смеются,
А уже над могилой ученые бьются умы.
Мы безумно устали от путчей и революций,
А кресты на церквах не сдержали нахлынувшей тьмы.
Вы стоите один и глядите в продажные лица,
И, как облако, грусть, проплывает над Вашим челом…
Леденеет душа – всюду празднуют Ваши убийцы
Под Андреевским флагом и Вашим двуглавым орлом.
(Стихи автора книги)
Москва. 1 Конгресс Соотечественников. Слева направо: Эдуард Фальц-Фейн, автор книги Наталья Вареник, профессор Никита Толстой - потомок писателя Алексея Толстого, князь Ганс-Георг Юрьевский..
Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я
I
- Sixteen floor, please - пропел женским голосом лифт гостиницы "Россия",
выталкивая толпу проживающих и заглатывая очередную партию пассажиров.
Среди них стояла Варвара Скадовская, потрясающая неудачница, тридцатисемилетняя женщина с внешностью подростка. Как всегда, она не знала, куда девать свои глаза и руки, пока пожилая пара напротив пристально рассматривала табличку на ее груди:
"В. Скадовская. Франция. Участник Конгресса", и с облегчением сошла на втором этаже, где располагался "аквариум". Это странное название с чьей-то легкой руки было моментально подхвачено эмигрантами и намертво "приклеилось" к солнечному фойе, огороженному от мира стеклянными стенами. Прозрачные стекла или пестрота мелькающей за ними публики действительно придавали помещению определенное сходство с аквариумом, населенным пестрыми рыбками.
Но сегодня веселье покинуло это место.
Что-то неладное творилось внутри: в центре внимания, на низком кожаном диване сидела американская семья - муж с женой и трое детишек мал, мала меньше.
Ясное дело, американцы они были липовые. То есть паспорт и виза у них были в полном порядке, а лица и разговор - наши, что ни на есть русские.
Эмигранты или дети эмигрантов - подумала Варвара.
Мать семейства рыдала навзрыд, прижав к себе детей, отец мрачно насупился, а довершала картину груда огромных чемоданов, сваленных тут же...
- Отчего же не плакать? - услышала Варвара над ухом чей-то скорбный голос: пожилой швейцар доверительно придвинулся к ней - Привезли детишек за тридевять земель и нате, здравствуйте: танки, путч! Куда теперь? Назад в Америку? Рейсов нет, все расхватали, сматываются...
- Вам звонили из посольства?! - к Варваре плыла ополоумевшая дама, на чьей внушительной груди тоже колыхалась табличка "Франция" - Всем звонят из посольств и настоятельно просят покинуть Россию. Я ужасно боюсь ехать на торжественное открытие Конгресса - говорят, нас захватят в заложники, а потом в Сибирь...
Варвара отшатнулась, стараясь убедить себя, что это бред и чушь собачья, но тень сомнения закралась в ее душу. Она представила, как плачет мать: "Ведь говорила тебе - не езжай в эту страну!"
Почему я такая невезучая? Все в жизни заканчивалось полным крахом для Варвары - работа, замужество, отношения с родителями. Поездка в Россию была последней отчаянной попыткой сыграть в рулетку с судьбой, невероятной надеждой на что-то светлое и важное, что непременно должно было случится в ее жизни, но так и не случилось.
- Поезжай на Родину - сказал ей отец незадолго до смерти, и она поняла его слова, как последнюю волю.
Приглашение и оплаченный счет за участие в конгрессе пришли по почте месяц назад.
Варвара долго ломала голову - кто этот неизвестный доброжелатель, пожелавший остаться неизвестным? Но как бы то ни было, ей удалось устоять против материнских слез и истерик, она в Москве. Стоило ли ехать сюда, чтобы оказаться в эпицентре потрясающих событий, рисковать своей непутевой головой?
Странно, но она не испытывала страха, а словно бы оказалась в своей стихии - должно быть, виноваты загадочные русские гены...
Варя спустилась вниз и только теперь заметила, что наступил вечер, и у входа выстроились длинной колонной исчезнувшие с утра автобусы. Она нырнула в первый попавшийся и заняла место у окна. В автобусе было темно, пассажиры разговаривали шепотом, что придавало особую таинственность обстановке.
Огромная процессия, минуя Красную площадь, выехала переулками на улицу Горького.
Ехали, сопровождаемые эскортом местной полиции - вплотную, в полной тишине, что было очень странно и напоминало вторжение инопланетян на улицы осажденного города.
И вдруг Варвара увидела, как с обеих сторон вдоль пути следования автобусов выстроились живые цепочки москвичей - они приветствовали своих русских, улыбались, говоря всем своим видом: мы с вами!
Варвара почувствовала, к своему ужасу, что глаза ее наполняются слезами и ничего поделать с этим уже нельзя. Сквозь мутную завесу слез взмыл вверх, над площадью Маяковского, огромный дирижабль с русским трехцветным флагом.
Это было фантастично, как в романах Уэллса или Жюль Верна.
Это была Россия. И это - не сон.
II
С самого утра Катя металась по дому сама не своя: Скадовские приезжают!
И вместе со всеми впервые за последние четыре года - Сережа...
Он все-таки поступил в Сергиевское военное училище и ни разу не заехал к ним, даже на каникулы.
В сотый раз Катя подбегала к зеркалу и придирчиво, как все девочки ее возраста, оглядывала свое отражение.
В доме царила суматоха, ставшая привычной в последнее время, ходили разговоры об отъезде, и никому не было дела до бледной одиннадцатилетней барышни с длинными худыми ногами, блестящими глазами и торчащими косичками.
Катя была предоставлена сама себе.
Одна лишь Софья Богдановна сохраняла непоколебимое спокойствие, как гранитный утес посреди океана бушующих страстей, и подолгу секретничала с внучкой. Но сегодня и ей было не до того.
Катя боялась встречи с Сережей и ждала ее, замирая.
И вот, он соскочил с лошади и пошел к дому - убийственно взрослый, ослепительно красивый, совсем не ее Сережа, а новый другой человек.
Она отшатнулась от окна и бросилась в дальнюю темную комнату, надеясь, что про нее забудут и не позовут. Но двери вдруг распахнулись, хлынул свет и на пороге стоял Сережа. Вопросительно, с каким-то странным выражением, он разглядывал ее, как диковинного жука - в увеличительное стекло, то ли изучая, то ли удивляясь.
- Здравствуй, Катя! - сказал он незнакомым взрослым голосом, как говорят с детьми и умными собаками. И протянул руку, взяв ее ледяную ладошку в свою горячую ладонь.
И тут, слава богу, позвали обедать, но за столом она ничего не ела, исподтишка бросая взгляды в его сторону. Он тоже был хмур, молчалив, с нескрываемой скукой слушая болтовню взбудораженных родственников.
И едва убрали десерт, позвал ее: "Пойдем, погуляем!"
Лето клонилось к августу, степь выгорела, и они долго бродили в поисках прохлады, пока не уселись на траву возле каменной скифской бабы. Сережа грустно провел рукой по шершавой каменной поверхности, хранившей отпечаток прошедших веков. Долго никто не решался нарушить молчание.
И вдруг Катя выдохнула: "Хочешь, покажу что-то интересное?"
Они побрели по выжженной траве, срывая полевые цветы, и с каждым шагом Катя становилась более естественной и взбалмошной, а Сережа смягчался и походил на прежнего Сережу.
- Кто она? - Он даже остановился, не смея подойти к мраморной скульптуре, неожиданной, как удар в грудь. Что-то античное и вместе с тем близкое, знакомое, было в белоснежной обнаженной женской фигурке.
- Это Оксана - загадочно прошептала Катя - Дядя Федя привез ее из Одессы и поставил в память о той девушке, что умерла. Он каждый день приходит и смотрит на нее, потому что она похожа на ту, настоящую Оксану.
- Расскажи! - Сережа почти умоляюще взглянул на Катю.
- Они запрещают об этом говорить - призналась Катя - но я слышала, как нянька говорила прислуге: дядя Федор ездил за работниками в Полтаву и привез девушку, очень красивую. Он был тогда молодой, и они полюбили друг друга. В соседнем имении жил дядя Саша, сводный брат дяди Феди, он был больной, не совсем нормальный человек, зато талантливый изобретатель. Когда он увидел Оксану, то захотел на ней жениться.
Дядя Саша обозлился на брата и подложил взрывное устройство в дом дяди Феди,
ночью бомба взорвалась, и Оксану убило рухнувшей стеной, а дядя Федя чудом спасся.
Потому он и не женится до сих пор - так бабушка говорит и бранится...
Но Сережа уже не слышал Катю. Его заворожило это странное место: дикие заросли и мраморная скульптура прекрасной незнакомки, каменные башенки и журчащие под ногами невидимые ручьи. Он смотрел в Катино милое лицо и воспринимал происходящее, как странное наваждение.
Была ли эта Оксана счастливой? Или несчастной? Он мысленно представил Фридриха Александровича, приходившего украдкой в этот потаенный уголок - сильного, всегда хмурого человека с холодными серыми глазами и властным крупным подбородком.
Одни называли его "умницей" и "светлой головой", другие "барином", но было в нем и то, и другое.
- Сережа! Ты хочешь уехать отсюда?
Катин голос долетал как бы издалека, но бесхитростный вопрос мгновенно вернул его на землю. Недобро блеснули глаза, и какая-то незнакомая морщина рассекла щеку, как шрам, скривились губы в недоброй улыбке.
- Уехать? Куда?
- Моя француженка говорит, что это просто счастье: мы поедем путешествовать, будем жить в Европе. И еще она говорит, что мы увидим ее родной Париж, и у меня будет много новых платьев по последней моде!
- Свернуть бы голову этой твоей дуре! - зло бросил Сергей.
Катя испуганно замолчала.
Зачем я так? Она ведь еще глупая, ничего не понимает...
В последнее время Сережа часто срывался на пустяках, искал ответ на множество вопросов и не находил их. Вдруг вспыхивал непримиримой ненавистью к окружающим и тут же задыхался от бессильной любви и жалости. Все было предано, все поругано. Степка, с которым они мечтали вдвоем на берегу, назвал его "белой сволочью".
И это потому, что встретил на улице в офицерском мундире.
Разве не он, Сережа, был руган и бит за свое наивное стремление к справедливости?
Разве не он доказывал до хрипоты, что все должны быть одинаково счастливы - и рыбак, и дворовая челядь, и помещик? Как ни мучался Сережа, как ни ломал голову, он не мог понять - почему их выгоняют, почему они стали лишними: его отец, построивший замечательный город, Фридрих Александрович, основавший уникальный заповедник, Софья Богдановна, вдохнувшая жизнь в неизвестный никому до этого порт Хорлы?
Инстинктивно, скорее внутренним чутьем, чем путем логических размышлений, Сережа пришел к страшному открытию: с его Родиной хотят сотворить что-то непотребное, против чего восставало все его человеческое естество. Собранное по крупицам целыми поколениями безжалостно уничтожалось, пускалось по ветру...
Так он постепенно преображался из мечтательного мальчика в замкнутого молодого офицера, к которому стало вполне применимо меткое словечко "голубая кровь",
научился ненавидеть, но не в результате муштры и промывания мозгов в училище, а выстрадано - устав от бессонных ночей наедине с горькими мыслями.
Ничего не досталось на его долю - война была окончена, семнадцатый год уже внес определенность в их будущее, резня на подступах к Крыму была всего лишь временной отсрочкой.
Сереже было мучительно стыдно перед матерью, которая успела поработать под обстрелом сестрой милосердия. Целый год Мария Александровна ухаживала за раненными на Западном фронте, отличилась около Львова, за что получила Георгиевскую ленту. Отец в это время был главноуполномоченным всероссийского дворянства в отряде Красного Креста. Костя Фальц-Фейн, женившийся недавно на Маше Скадовской, ушел добровольцем в белую армию, воевал в звании штабс-капитана артиллерии, был ранен и отправлен домой на выздоровление. Вернуться на фронт он уже не успел - события развивались слишком стремительно. Один Сережа ничем не отличился, и хотя ему никто этого не ставил в вину - "по возрасту маловат" - день ото дня становился все мрачней.
Последняя новость добила Сережу окончательно: они уезжают, как последние трусы, бросив все на произвол судьбы.
Будь его воля - не отдал бы на поругание не единого клочка земли, но идти против всей семьи Сережа не мог.
В уезде было неспокойно. Банды всех мастей грабили богатые экономии, жгли поместья, резали овец. Подоспевшие войска жестоко расправлялись с мужиками за грабежи помещиков. Скадовских народ любил и не давал жечь, но приближение красной армии ощущалось с каждым днем все сильней. Сережа чувствовал, как им "дышат в затылок".
Пора было уезжать. Впереди была целая жизнь - без будущего. Пепелище, посреди которого, как оазис, запечатлелась знойная степь в полуденном мареве, ласковое море и худенькая девочка - подросток: все, что он любил на этом свете, не признаваясь самому себе.
III
- Не поеду!
Звучный низкий голос Софьи Богдановны прозвучал, как гром среди ясного неба.
В гостиной, где собрались члены двух семейств, стояла гробовая тишина.
Софья Богдановна обвела присутствующих тяжелым пристальным взглядом и повторила, отчетливо, выговаривая слова: "Не поеду!"
Испуганно опустила глаза побледневшая Маша, медленно залилось краской лицо старшего внука Константина, застыли в неестественных позах на стульях Сергей Бальтазарович и Мария Александровна Скадовские.
А Николенька, последний оставшийся при матери сын, сразу как-то сник, осел и выглядел постаревшим на тысячи лет. Зашевелилась, зашепталась по углам дальняя родня.
- Мама! Это невозможно - остаться здесь одной, старой женщине...
Николай Александрович огляделся вокруг в поисках поддержки.
Софья Богдановна в своем кресле походила на большую нахохленную птицу.
- Я всю жизнь делала только добро, кому я нужна - старуха? Довольно с меня, что младший мой, Сашенька, уехал в семнадцатом году, и я не знаю - жив ли он?
Кто скажет мне - где мой внук? Хватит с меня, что Федя, едва доехав до Германии, шлет мне такие страшные письма, от которых я не сплю по ночам...
Всем показалось, что выдержка покинет Софью Богдановну и старуха расплачется, но она только сжалась и упорно повторила: "Не поеду!"
- Хорошо, тогда и мы все останемся - покорно сказал Николай Александрович.
- Но это безумие! - взорвался Сергей Бальтазарович, вскочив со стула - Вы не хуже моего знаете, что сталось с семьей Игнатьевых. Да, тот самый Игнатьев, что эмигрировал через Дальний Восток в Японию, теперь добрался до Германии и собирает средства на выкуп своих близких у советской власти, по две тысячи золотых рублей за человека...
А наши родственники Шлиппе? Едва доехали до Риги, как их арестовали большевики и все оказались за решеткой - от восьмидесятипятилетнего Владимира Карловича до трехлетнего Алеши. Каждую ночь из камер выводили людей на расстрел, и никто не знал: чья теперь очередь?
- Николенька, поезжай! - неожиданно ласково сказала Софья Богдановна, глядя на сына такими же, как прежде, ясными глазами - Поезжай, сынок, тебе жить, у тебя дети.
За меня не бойтесь, я свое отжила, хочу умереть на родной земле. Вам, молодым, этого не понять...
Стало слышно, как на каминной полке тикают ходики, а на подворье бранятся мужики, распрягая лошадей. Николай Александрович медленно поднялся, рванул ставший вдруг тесным воротник и выдохнул: "Я чувствую себя подлецом, подлецом! Как я буду жить после этого?!"
Эдуард Фальц-Фейн возле поставленного на свои средства памятника бабушке Софье Богдановны Фальц-Фейн, зверски убитой большевиками.
Г Л А В А Ч Е Т В Е Р Т А Я
I
Ночь опустилась на Москву - бессонная, тревожная. Не спит дежурный администратор гостиницы - пишет что-то в своей тетради, зевают устало швейцары, бродит по этажам милицейский патруль. На лестнице можно встретить встревоженных депутатов Верховного Совета, прилетевших в спешке со всех концов страны.
Не спят эмигранты, потрясенные событиями этого дня. И всюду - разговоры, разговоры...
Нервно крутит телефонный диск высокий мужчина лет сорока, отбрасывая со лба непослушные темные пряди, близоруко щурит умные глаза за стеклами очков.
Из трубки - наконец-то! - доносится рокочущий бас: "Димка? Шлиппе? Откуда - как снег на голову?! Не вовремя ты, брат, видишь какие у нас дела..."
Володя Кадышевский, академик и директор лаборатории теоретической физики ОИЯИ вот уже двадцать лет числится другом Димы Шлиппе, с тех самых пор, как они познакомились на международной конференции совсем молодыми ученными.
- Страшная ночь, Димка, как ее пережить? - встревожено говорит Кадышевский.
- Я из гостиницы всех наших обзвонил. Ребята сами не свои - у кого сын, у кого дочь - все ушли на улицы. Не могу я в номере торчать, все равно не засну.
- Ты с ума сошел дружище. Иностранный поданный - сиди не высовывайся!
- Это я-то чужой? Я, может, всю жизнь этого ждал, что ж мне сидеть, сложа руки?
Странная, необычная ночь плывет над Москвой...
Стараясь не шуметь, выходит из своего номера Владимир Шлиппе, запирает дверь, сворачивает в безлюдный переход из южного сектора в западный.
Прямо перед ним с высоты семнадцатого этажа открывается поразительное зрелище:
сияют рубиновым светом кремлевские звезды, кажутся игрушечными величественные башни...
Чудится - только протяни руку - и можно дотронутся до всей этой красоты, такая она близкая, яркая, чуточку бутафорская.
И еще мерещится потрясенному профессору, будто это не он смотрит вниз, застыв перед стеклянной стеной этажа - это сама Красная площадь заглядывает в окна, сама история напоминает о себе, предостерегая дерзких безумцев, осмелившихся потревожить ее вековой сон.
Витают в воздухе тени великих царей, шелестят одежды бояр, бряцает оружие стрельцов...
Многое из событий той ночи останется в памяти Владимира: безлюдные улицы, по которым не ходит транспорт, поездка в душном вагоне метро, где со всех сторон на него испугано смотрят глаза москвичей - безмолвных свидетелей небывалой трагедии, троллейбусы, перегораживающие путь бронетранспортерам.
Костры на площадях, самодельные баррикады, чистые доверчивые лица и пьяная орущая толпа. Эйфория митинга победы и шествия к Красной площади.
Владимир дошел с толпой до Старой площади, затем к Лубянке, где около здания ЦК кто-то громко крикнул: "Хватит!" Позже он видел похороны погибших защитников Белого дома.
Пережитое вызвало в его душе странное двойственное чувство: так бывает, когда прочитаешь книгу, смысл которой ускользает, распадается на отдельные фрагменты. Жизненный опыт подсказывал Владимиру, что время - единственный автор, способный дописать продолжение.
II
В Скадовске взорвали церковь. Она стояла на холме, и золотые ее купола были видны за двадцать верст в округе.
Церковь была одной из первых построек в городе, возводить ее приезжали казаки из Крыма, гарцевали на норовистых лошадях, закручивали молодецкие усы, встряхивали роскошными чубами - смуглые, поджарые, красивые.
Собирались поглазеть на них девки, перекидывались словечком - так и строили храм - с песней, с любовью, с душой.
И вот, дрогнула земля, стало на мгновение тихо от страшного грохота, и поднялась церковь в воздух, будто невидимая божья сила призвала ее к себе. Устремились ввысь белые колокольни, повисли в воздухе на краткий миг, и все распалось, рассыпалось в пыль чудовищным грибом - дьявольским прообразом грядущего века.
Метался по подворью обезумевший от невиданной беды священник, крестились из-за заборов старухи, плакали ребятишки. Не было больше хозяев в Скадовске, осиротел город, стал какой-то беспризорный, хоть не на кого нынче было гнуть спины. Вошли в Скадовск красные, застав опустевшее родовое гнездо.
Пусто было в имениях - Гавриловке, Бальтазаровке, Черноморье...
Только в Хорлах доживала свой век восьмидесятилетняя Софья Богдановна.
Прислуга по привычке приходила прибирать в полупустом доме и боязливо убегала.
Софья Богдановна ни с кем не разговаривала, никого не звала. Странная мысль донимала ее в последние дни: почему построенная ею пристань на северном берегу Каркинитского залива называется "Хорлы", что в переводе значит "Горький кут"?
Из-за отсутствия на полуострове пресной воды, которая была здесь горько-соленой?
Или "Горький кут" - это божий знак, пророчество ее горького конца?
Какое-то недоброе предчувствие томило местных мужиков, будто бы готовится злодейство, а они всем миром закрывают на это глаза - дескать, знать ничего, не знаем.
И когда однажды на улице раздался истошный бабий крик: "Софью Богдановну красные зарубили!" - никто даже не удивился, а только вздрогнули все, как от удара.
Батюшка местный слег с горячкой, несколько ночей метался между жизнью и смертью, и сподобился увидеть странный сон: будто бы носятся в воздухе белые хлопья пепла - несет их ветер с пожарища, где еще дымятся останки церкви.
С потемневшего неба моросит дождь, но не простой, а кровавый, так и струится по лицам и рукам мужиков. Все бегают, кричат, показывают пальцами друг на друга: половина - забрызганных кровью, красных, половина - запорошенных пеплом, белых.
Не приведи господи, увидеть такой сон!
III
...Все лето и осень шли ожесточенные бои в Таврии.
Рота, в которой служил молодой красноармеец Степа Гавриленко, была расквартирована в имении Фальц-Фейнов. Телефонная и телеграфная аппаратура ротсвязи размещалась прямо в гостиной, где стояло пианино, красный, обтянутый бархатом диван и добротный стол, на котором в часы дежурства спали телефонисты.
Пианино выглядело ужасно: клавиши были ободраны, много надписей на лаковой поверхности, но играть было можно, хотя оно было сильно расстроено.
Диван выглядел еще страшнее: со спинки и валиков бархат был содран на портянки.
Во время дежурств на этом диване дремал Степа, бессильно вытянув усталое тело.
Иногда он не мог уснуть, и перед глазами проплывали картины его недавнего довоенного бытия: пыльные улочки родного города, острый рыбный запах на пристани, прогретый солнцем песок лимана, в который он блаженно погружал босые ноги...
И только одно воспоминание сверлило душу, как незаживающая рана: в имении незримо витал дух Сережи Скадовского, закадычного друга, ставшего злейшим врагом - никогда больше им не увидеть друг друга.
Степу потрясла гибель Софьи Богдановны.
Однажды, еще мальчишками, они с Сережей попались на глаза старухе. Софья Богдановна поманила их строго, долго разглядывала похолодевшего с испугу Степку, а потом неожиданно ласково проворчала: "Пойдите, поешьте чего-нибудь, небось, голодные"...
Так и запомнилась она - бабушкой, а не властной жестокой помещицей.
Куда бы ни посылали Степу - на чердак, подставлять посуду под изрешеченную пулями крышу во время осенних дождей; прилаживать фанеру в разбитые стекла окон - всюду его преследовал дух запустения, и стояло перед глазами бледное Сережино лицо с прикушенной от боли губой, когда Степа бросил ему посреди улицы: "Белая сволочь!"
Имение было разорено, дворовые постройки и флигель сожжены снарядами, на подворье валялись разбросанные сельхозмашины.
Рядом простиралась Аскания-Нова, но животных и птиц стало мало: бандиты в заповеднике часто открывали стрельбу по уткам и черным лебедям...
Однажды, когда Степа от нечего делать начал наигрывать на бренчащем инструменте свою симфонию "Чижик-пыжик", в зал вошли два комдива - Блюхер и Раудмиц, Степа знал их в лицо. Весело переглянувшись с Раудмицем, Блюхер сказал "Хорошо играешь, после Крыма пошлем в Москву в консерваторию"...
Так начиналась новая жизнь - уничтожив начисто прошлое, возводя фантастический каркас будущего на испепеленной обугленной земле.
А Степе снились по ночам сказочные дворцы и эхом отдавались в их гулкой пустоте смеющиеся голоса - его и Сережи.
Борис Сергеевич Скадовский и настоятель храма г. Скадовск отец Максим
Продолжение следует...