Моя Абхазия

Подробности

Категория: Вадим Анастасиади

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 4022

"Моя Абхазия"...Озаглавив свои заметки, посвященные Абхазии, подобным образом, автор сразу же хочет предупредить, что и в мыслях не имел посягнуть на чужую собственность, а лишь написал о стране, которую, узнав однажды, запомнил и навсегда полюбил.

Моя первая встреча с Суху­ми состоялась в бытность студентом третьего курса факуль­тета журналистики Тбилисского госуниверситета. Это был первый выпуск русского отделе­ния журфака, насчитывавший 15 человек. Учебный год подходил к концу, и все мы с нетерпением ожидали лета и обещанной деканатом практики в Батуми, Суху­ми и Кутаиси. Не знаю, почему, но мысленно местом своей буду­щей практики я выбрал Сухуми. Наверное, привлекало море, привлекало прочитанное об этом городе, привлекала приближенность к тем местам - Хоста, Кудепста, Сочи, где я провел предыдущие летние каникулы. Но практику отменили. В деканате cказали, что денег на поездку нет и что вместо Сухуми, Батуми и Кутаи­си нас направят в редакции тби­лисских газет. Конечно, это было разочарование: практику в тби­лисских газетах мы уже проходи­ли. Мои попытки как-то утрясти вопрос ни к чему не привели. В деканате заявили, что если мне так уж хочется в Сухуми, я, ко­нечно, могу ехать, но лишь за свой счет.
"Что ж, за свой счет - так за свой", - после некоторых раз­думий решил я. А почему бы и нет: от Тбилиси до Сухуми билет в плацкартном вагоне стоил 7 рублей - это я осилю, а денег на еду на первое время хватит. Есте­ственно, потом придется добы­вать на пропитание самому, но меня это не пугало. На практику в незнакомый город я, собствен­но говоря, собирался именно за этим: проверить себя, посмот­реть, на что горазд. Единствен­ное, что останавливало, - не хо­телось отправляться в дорогу од­ному. И тогда я решился на не­большой обман. Пошел к своему однокурснику Юрию Гавва и, что­бы уговорить его на поездку в Сухуми, сказал: "Да, в деканате денег сейчас нет, но, возможно, они появятся осенью, и если мы поедем на практику, то позже проезд и небольшие суточные расходы нам, быть может, опла­тят". Долго агитировать Юру не пришлось, и уже на другой день мы выехали в Сухуми - с неболь­шими саквояжами и официаль­ным направлением на практику, адресованным из деканата тог­дашнему главному редактору га­зеты "Советская Абхазия".

Забегая вперед, скажу, что Юра, а теперь уже Юрий Влади­мирович Гавва, наверное, на всю жизнь останется благодарен мне за то, что тогда, в 63-м, я спровоцировал его на эту поездку. Ког­да после окончания университе­та он, уже имея жену и детей, предпринял несколько безуспеш­ных попыток устроиться на ра­боту в различных городах тогдашней стра­ны, именно "Советская Абхазия ", где его хорошо знали, стала той редакцией, которая гостеприим­но распахнула перед ним свои двери. В эту газету Юра пришел корреспондентом, стал заведую­щим отделом, потом был вторым секретарем Гагрского горкома партии и заведующим админист­ративным отделом Абхазского обкома КП Грузии, а завершил свой путь в журналистике на по­сту главного редактора той самой "Советской Абхазии".

Итак, в путь, на практику, в Сухуми! Перед отъездом мы с Юрой, казалось бы, предусмот­рели все, кроме одной "незначи­тельной" детали: где будем жить? Правда, был один адресок - на улице Орджоникидзе, где по на­шей информации, жила некая старушка, которая иногда пуска­ла к себе постояльцев. Так мы оказались у бабушки Маницы, без которой, сейчас я могу это точно сказать, наша практика в Сухуми вряд ли состоялась бы. Маленькая, согбенная старушка встала при нашем появлении, и ее морщинистое лицо вдруг озари­лось неожиданно доброй улыбкой. Не знаю, чем мы приглянулись Манице, но она, без видимого со­жаления, уступила нам свою боль­шую комнату, а сама перебралась на ночлег в… чулан. Жила, она в нужде, это было заметно, но, поселяя нас у себя, даже не заикнулась о каком-либо задатке, а в ответ на наши попытки завести разговор на эту тему только улыбалась.

Мы позвонили в Тбилиси приятелю - Лесику Аршба, передавшему нам "адресок": "Так и так, говорим, в чем дело? Старуха де­нег не берет..." - "Да, ладно, успо­койтесь, - ответил тот. - Вы живете у моей дальней родственницы. Это совсем одинокая женщина, и она рада уже тому, что ей есть, с кем перемолвиться словом".

Так и жили бы мы, наверное, у бабушки Маницы, ничего о ней не зная и не ведая, если бы не сухум­ский писатель и журналист Роман Петрозашвили, услышавший от нас однажды рассказ о нашей хозяйке и дополнивший его новыми под­робностями.

Отца, мать и мужа бабушки Маницы в 30-е годы репрессиро­вали. Больше она их никогда не видела. Та же участь постигла бы и Маницу, если бы в день ареста членов ее семьи она не оказалась случайно в Тбилиси. Узнав о случившемся, женщина срочно выехала в Сухуми, хотя несколько дней тяжело хворала и лежала в кровати с высокой температурой. Ночью в поезде с ней случился приступ, температура поднялась до 40 градусов, в горячечном бреду она выскочила в тамбур и спрыгнула с поезда. Живой осталась чудом. Утром ее подобрал путевой обходчик-грузин, и вся его семья в течение 10-12 дней буквально не отходила от пострадавшей, отпаивая травами, медом и другими снодобьями. Потом ее нашли родственники, у которых она, по­стоянно меняя адреса местожительства, долгое время скрывалась. Единственный сын Маницы, ко­торого после ее бегства взял на воспитание дальний род­ственник мужа, погиб в Великую Отечественную войну. Не­сколько лет назад скончался брат Маницы, потом и сестра. Теперь она совсем одинока, живет на не­большую пенсию.

... Квартплату мы принесли ба­бушке Манице с первого же гоно­рара. В ответ она лишь приподня­ла клеенку большого стола в на­шей комнате и сказала: "Кладите деньги сюда. Если понадобятся -возьмете".

Газета "Советская Абхазия" в то время считалась в Грузии одной из лучших региональных газет. Возглавлял ее Георгий Семенов, многоопытный журналист. Уди­вившись нашему прибытию, т.к. предварительно о практике сту­дентов в Сухуми его, естественно, никто не уведомлял, он, не мудр­ствуя лукаво, распределил нас с Юрой по отделам: меня - в про­мышленный, Юру - в пропаганду, а кроме того, выделил отдельную комнатку, в которой была (о, сча­стье!) даже печатная машинка, с помощью которой мы могли с утра и до позднего вечера предаваться творческой деятельности.

Несколько лет спустя, прочитав повесть Фазиля Искандера "Со­звездие Козлотура", я обнаружил, что многие ее эпизоды родились в стенах редакции "Советская Абха­зия", куда Искандер, как явствует из его биографии, приехал на ра­боту после окончания МГУ. И ис­тория с Козлотуром - вовсе не высосанный из пальца эпизод, как может кому-то показаться. Я вспомнил, как, листая однажды подшивку старых номеров "Со­ветской Абхазии", обнаружил на одной из ее страниц фотографию самого настоящего Козлотура - тогда мне и в голову не приходило, из какой она оперы - эта песня.

Конечно, газета "Советская Абхазия" тех лет и описанные Искандером "Красные субтропи­ки" - это две совершенно разные редакции, и все-таки, все-таки... Ну как не вспомнить, например, человека с чеканным римским профилем, светлая ему намять, ставшего прообразом веселого пустозвона из "Созвездия Козлотура", командированного из центра в колхоз для пропаганды передо­вого опыта по разведению "передового животного". В период моей абхазской практики этот человек носился с идеей превращения Су­хуми в международный центр ту­ристической индустрии, казавшей­ся мне тогда почему-то бредовой. "Представьте себя в кабине лифта, - в очередной раз превозносил он передо мной достоинства одной из своих фантазий. - Дверцы лифта закрываются, лифт опускается вниз, и... вы оказываетесь на дне Черного моря. Какая захватываю­щая картина!" Тогда эти слова ка­зались мне забавным прожектер­ством. Теперь, с высоты сегод­няшнего прагматичного времени, я бы, наверное, воспринял их го­раздо серьезнее.

Впрочем, определенное фрондерство и хвастовство, склонность ко всякого рода преувеличениям отличали многих моих сухумских знакомцев, что не мешало мне, однако, искренне их любить, как я любил, к примеру, Джемала Антия, проработавшего на различных комсомольских должностях большую часть отпущенной ему жизни. Мы встречались либо в Абхазии, если туда меня забрасывали журналистские пути-дороги, либо в Тбилиси, когда в столицу на какое-нибудь совещание приезжал он. Обычно разговор, начатый в служебном кабинете или редакционной комнате молодежной газеты, где я работал, получал продолжение в закусочной или ресторане - выбор места, естественно, зависел от наших финансовых возможностей. Разговоры нередко затягивались допоздна. В комсомольской среде Джемал слыл «белой вороной». То, за что в другой аудитории удостоили бы похвалы, в этой вызывало насмешки. По многим вопросам его мнение расходилось с мнением «руководящих товарищей». Сколько раз бывало: выступает на совещании кто-нибудь из комсомольских «вождей» и говорит одно, вслед выступает Джемал и говорит нечто совершенно противоположное. Причем сплошь и рядом опирается на собственный опыт, тут же с трибуны спешит о нем рассказать, сыплет примерами. Там, по-моему, и услышал я от него историю о Юрке «Чугунном зубе» - Юрии Якубовском, молодом сухумском парне, бывшем уголовнике. Совсем еще мальчишкой Якубовский попал в дурную компанию, оказался в воровской шайке, был осужден. Вернулся из мест заключения и… оказался в «сетях» Джемала Антия, который решил избрать молодого парня объектом своего шефства. Дошло до того, что он поселил бывшего вора в своей квартире. Они чуть ли не побратались: вместе ели, пили, гуляли, ходили в кино… Тема, согласитесь, интересная и, вернувшись в редакцию, я внес в свой план работы на очередной месяц поездку в Абхазию.

…В Сухуми я попал уже под вечер. В горкоме комсомола, где в то время работал первым секретарем Джемал, естественно, никого уже не было, но Антия был заметной фигурой в городе, и найти его в летний вечер на приморской набережной не составляло труда. Как ни странно, Джемал ничего не знал о нынешнем местонахождении Юрки, хотя согласно той "картины маслом", которую он рисовал перед комсомольским активом, «Чугунный зуб» без его ведома не ступал и шагу. Принялись искать. Взяли машину и объездили чуть ли не весь Сухуми, даже такие его закоулки, где я ни до, ни после этого никогда не бывал. Джемал входил в темные подворотни, похожие на притоны, откуда появлялся через некоторое время в сопровождении каких-то подозрительных субъектов. Но Юрки не было нигде. Наконец, уже глубокой ночью мы нашли «Чугунного зуба» у какой-то его пассии, причем нельзя было сказать, что он очень обрадовался нашему визиту. Во время разговора герой моего будущего материала в основном молчал и лишь редкими кивками головы сопровождал живописный рассказ Джемала о своем нравственном исцелении. История эта закончилась появлением на страницах молодежной газеты материала под названием «Конец «Чугунному зубу». Одна фраза из него в моей памяти запечатлелась особо. «Он пребывал в том прекрасном возрасте, когда люди презирают лифт и взбегают на пятый этаж одним махом», - написал я о Юрке, имея в виду, разумеется, самого себя, ежедневно взбегавшего на пятый этаж нашего тогдашнего редакционного здания. Многим запомнился и заголовок материала. Например, если после работы мы оказывались в каком-нибудь питейном заведении и количество бутылок на столе начинало зашкаливать, мой заведующий отделом Владимир Валерьянович Осинский громко восклицал: «Конец «Чугунному зубу!». И мы, хоть и не очень охотно, но достаточно быстро закруглялись.

Что касается Джемала Антия, то жизнь его завершилась трагически. Находясь спустя несколько лет на учебе в высшей партийной школе в Баку, он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна верхнего этажа общежития. Вечная ему память!

Мой первый материал в "Со­ветской Абхазии" - о строителе Хазарате Гулариа заслужил похва­лу на редакционной летучке и был вывешен на доску лучших матери­алов. Хазарат был видным, пред­ставительным парнем. Его бри­гада возводила дом в центре Суху­ми. Перед тем, как представиться, я некоторое время наблюдал за ним со стороны: работал Хазарат уве­ренно, красиво, кирпичи ложи­лись у него ровными радами. У меня до сих пор хранится наша с Хазаратом фотография, сделанная редакционным фотокорреспонден­том Григорием Михайловичем Толмачевым: я - делающий в блок­ноте какие-то записи, и Хазарат, что-то демонстрирующий мне широким взмахом руки.

Толмачев был прекрасным фо­торепортером, хорошо видел кадр, имел опыт: ведь с камерой в руках прошел всю Великую Отечественную войну. Но что-то не заладилось, видимо, у него в пос­левоенной жизни. Он стал пить, и чем дальше - тем больше, о чем в редакции говорили с сожалением, искренне сочувствуя этому во всех отношениях порядочному челове­ку. Быстро проникся к нему сим­патией и я, чему не только не помешали, но, наоборот, способ­ствовали наши с ним две или три совместные командировки.

Помню, как год спустя, уже в Москве, во время другой практики - в "Известиях", местные коллеги после моего рассказа о командировках из Сухуми в Гудауга или в Гагра потешались: "Ну, подумаешь, Гагра, что это за командировка - рукой подать". "А какая разница, - отшучивался я. - Из Сухуми до Гагра - 2 часа на электричке. Это даже дольше, чем перелет самолетом из Москвы до Казани".

... Итак, стоял жаркий июльс­кий день. Мы с Толмачевым приехали на привокзальную площадь Су­хуми, откуда, согласно расписа­нию, через 10 минут должен был отходить автобус в сторону гудаутского села Ачадара, где нам было поручено сделать очерк о передо­вом табаководе. Но прошло 10 минут, потом 20, а автобус все не появлялся. "А не выпить ли нам бутылочку красненького?", - осто­рожно осведомился Григорий Михайлович. В его голосе чувство­валась некоторая неуверенность - он не знал, как я отреагирую на это предложение. Несмотря на разни­цу в возрасте, из нас двоих именно я был пишущим журналистом, а следовательно, ведущим в нашей с ним корреспондентской связке. Я отреагировал правильно. В Ачадара мы приехали под вечер, да еще с головной болью: хмель выветрился, но какая-то со­ставная часть "красненького" - "Альб де Масе" (производитель -Молдавия) никак не хотела уми­ротворяться и продолжала буйство­вать в голове. Видимо, Толмачеву тоже нездоровилось: сделав прямо в поле несколько фотографий, он задремал тут же на травке, пока мы с моим героем Шулей Джениа раз­бирались в тонкостях табачного производства. Шуля оказался пар­нем что надо. Отслужил в армии, выучился на агронома в вузе. Сей­час бригадирствовал в колхозе.

Стал накрапывать дождь, и мы перебрались под навес, где Дже­ниа и его табаководы высушивали табачные листья. Когда наш разго­вор стал выдыхаться, Шуля вдруг сделал то, что за время моих мно­гократных посещений колхозов и совхозов мало кто делал: стал водить меня по домам каждого члена своей бригады и знакомить меня с домочадцами. Несмотря на головную боль, я все это стойко терпел. После того, как мы навес­тили последнего члена бригады, Шуля пригласил нас с Толмачевым к себе домой, где его сестра Нана уже хлопотала у накрытого стола. Стол стоял на веранде, сте­ны которой были в изобилии уве­шаны рогами то ли туров, то ли козлотуров, - тогда об этой разно­видности животного мира мне еще ничего известно не было. Перед тем, как отправиться на покой, Толмачев сделал на веранде Шули Джениа несколько фотографий.

На одной из них фотоаппарат запечатлел черноокую Нану, раз­ливающую из небольшого графи­на в наши рюмочки домашнюю водку. Я вглядываюсь в ту фотографию и читаю в своих глазах вопрос, адресованный Нане: "А почему, красавица, ты не прися­дешь за стол вместе с нами?" "Нельзя, - также взглядом отвеча­ет мне она. - По нашим обычаям нельзя, чтобы женщина сидела за одним столом с мужчинами".

Что ж, недаром говорят: чужая душа - потемки. Да и чужие традиции и нравы - тоже темный лес. И о многих абхазских обычаях мне, как, наверно, и большей части моих сограждан было известно в таком утрированном и препарированном воде, который не имел ничего общего с действительностью. Да разве только об обычаях идет речь?!

Я с сожалением покидаю гос­теприимный дом Шули Джениа и перебрасываю в своем повествовании мост в 80-е годы, в Тбилиси, во Дворец пи­онеров и школьников, на пленум ЦК комсомола Грузии, где меня, работавшего в то время главным редактором газеты "Молодежь Гру­зии", вместе с тогдашним первым секретарем Абхазского обкома ком­сомола Сергеем Багапш избирали членами бюро Центрального ко­митета. На следующий день в "Молодежке" появилось информаци­онное сообщение о пленуме, есте­ственно, собственноручно мною написанное, в котором фамилия Сергея воспроизводилась в родительном падеже (избрали кого? - Багапша - В.А.), т.е. в соответ­ствии со всеми известными мне правилами грамматики русского языка. А еще через несколько дней в моем кабинете раздался теле­фонный звонок из Сухуми. На проводе был Багапш. Поговорив о каких-то текущих делах, он вдруг сказал: "Между прочим, Вадим, прими в качестве информации: фамилия Багапш в абхазском пра­вописании не склоняется, ее во всех падежах следует писать Ба­гапш". "Не может быть", - хотел было возразить я, но вовремя спох­ватился, т.к. понял, что, конечно же, Багапш (я чуть было не напи­сал Багапшу) виднее, чем мне, что в абхазском правописании, с точ­ки зрения грамматики, правиль­но, а что - нет.

Так к моим повседневным ре­дакторским заботам прибавилась еще одна, навеянная звонком из Сухуми, - следить за тем, чтобы написание абхазских фамилий у меня в газете выполнялось по аб­хазским, а не по каким-то иным правилам. Кстати, эту обязанность я выполняю по сей день, хотя, честно говоря, не совсем понимаю этой особенности правописания.

Ныне, увы, покойного руководителя Абхазии Сергея Багапш, видимо, нет нужды представлять читателю, в отличие от тогдашнего Багапш, который был выдвиженцем руко­водителя комсомола Грузии Жиули Шартава, - точно так же, как до него таким выдвиженцем был Пачик Барциц, а после него - Саид Таркил, Нугзар Ашуба, Эдик Шам6а...

Пачик (Пач) Харитонович Барциц был приглашен в Тбилиси на долж­ность второго секретаря ЦК ком­сомола Грузии - прежде абхаз та­кого поста в комсомольской организации республики никогда не занимал. Он курировал рабочую и сельскую молодежь, занимался экономическими вопросами. Ему же больше подошло бы работать с творческой интеллигенцией, вес­ти диспуты с литераторами и дея­телями искусства. Пачик был нео­быкновенно мягким, добрым че­ловеком. Но дело в том, что он в свое время закончил сельхозин­ститут, и диплом агрария наложил отпечаток на всю его последую­щую служебную карьеру. В Тбили­си он, помимо многих других положительных качеств, мне запомнился тем, что составлял комсомольские документы, писал свои доклады и другие выс­тупления на обратной стороне уже побывавшей в употреблении бу­маги, как бы демонстрируя этим комсомольскую бережливость и ра­чительность. Из Тбилиси Пачик Харитонович был переведен в Су­хуми - секретарем обкома партии по сельскому хозяйству, потом стал министром сельского хозяйства, руководил департаментом леса... Словом, поработать с интеллиген­цией ему так и не довелось.

Впоследствии Жиули Шартава стал делать ставку на других: более зубастых и клыкастых, чем интел­лигентный Пачик, более приспо­собленных к работе в новых, все более усложнявшихся условиях. Насту­пал 1979 год. На Абхазию накаты­валась очередная волна выступле­ний с требованиями о выходе ав­тономной республики из состава Грузии, достигавшая своего пика, по странному стечению обстоя­тельств, каждые 10 лет. В то время я, как уже было сказано, занимал пост редактора "Молодежки". Помню, с каким волнением следили в Тбилиси за событиями в Сухуми, в селах Гудаутского района, на гагрском стади­оне... Телевизор у меня в кабинете буквально раскалялся от выплес­кивавшихся из него эмоций и стра­стей. Но вот, к счастью, ситуация несколько разрядилась - увы, лишь на какое-то время, чтобы к концу 80-х вновь взорваться неисчислимыми бедами.

Жиули Шартава возвратился в Тбилиси после абхазских событий со словами: "Надо что-то делать!". Сейчас я не готов к ответу на вопрос: "А возможно ли было во­обще что-либо сделать для предот­вращения разразившегося 13 лет спустя кровавого конфликта?". Скажу лишь одно: попытки избе­жать рокового противостояния предпринимались. И Жиули Шар­тава, словно предвидя свой траги­ческий конец, делал все, чтобы предотвратить надвигающуюся гро­зу.

С чего начать рассказ? Начну, пожалуй, с рождения праздника дружбы грузинской и абхазской молодежи в селе Рухи Зугдидского района. Именно здесь несколько столетий назад грузины и абхазы совместно пролитой кровью, как писали тогдашние газеты, скре­пили свое боевое братство в сражении против турецких захватчи­ков. И именно в этом месте, согласно замыслу Жиули Шартава, было решено ежегодно проводить дружеские встречи грузинской и абхазской молодежи.

Помню, как мы в редакции го­товились к этому празднику: пере­водили на русский язык историческую повесть какого-то автора, воскрешавшую в памяти сражение близ Рухи, подбирали к ней иллюстра­ции... Чуть ли не ежедневно звонил Жиули, интере­совался: как дела? Что-то подска­зывал, советовал - словом, тормо­шил... Давал понять, сколь боль­шое значение он придавал пред­стоящему событию. Однажды ска­зал: "Возьмите интервью у режиссера Гоги Кавтарадзе - он утвержден поста­новщиком праздничного представ­ления". Позже мы узнали, что на праздник едут и другие звезды те­атрального искусства и кинема­тографа Грузии, видные поэты, пи­сатели...

В 1986 году праздник в Рухи, в ходе начавшейся в республике после отъезда руководителя Грузии Эдуарда Шеварднадзе на работу в МИД СССР в Москву "борьбы с пережитками формализ­ма", неожиданнно отменили. По этой же причине были преданы забвению традиционные встречи историков в Боржоми. Что ж, это у нас обычная история - отрекать­ся от того, что имеешь, ничего не предлагая взамен. Ну, кому, ска­жите, могли помешать ежегодные встречи молодежи или встречи историков? Ведь совершенно оче­видно, что когда люди общаются, когда они смотрят в глаза друг другу и когда у них есть возмож­ность провозгласить за партнера тост с заздравной чашей в руках, если даже предположить, что они ничем другим на этих праздниках и встречах не занимаются, вряд у них в ближайшее время появится желание ввязаться друг с другом в ссору. Или в драку...

Сейчас, когда я пытаюсь ра­зобраться в мотивах, побудивших тогдашнего главу уже независимой Грузии Эдуарда Шеварднадзе на­править в 1993 году Жиули в каче­стве предсовмина Абхазии в самое пекло абхазской войны, то все как бы лежит на поверхности. Просле­дить это логическое построение особой сложности не представля­ет: ряд влиятельных чинов в тог­дашней Абхазии, определявших ее политику, выросли под крылом Шартава, были выпестованы им и, надо полагать, считали себя обя­занными ему своей карьерой. Сле­довательно, если продолжить это логическое построение, у Шартава имелся шанс, используя личные связи, как-то повлиять на ситуа­цию в Абхазии, смягчить ее, ну и, если удастся, попытаться расхле­бать кашу, столь неумело заварен­ную доморощенными политичес­кими "виртуозами".

Думаю, все-таки, что эти на­дежды были построены на песке. Личные взаимоотношения, конеч­но же, имеют большое значение, но они перестают или почти пере­стают играть свою роль, если на чашу весов брошены ценности более значимые, нежели эти отно­шения. И мой упрек в адрес абхаз­ских выдвиженцев Шартава со­стоит вовсе не в том, что они ничего не предприняли со своей стороны для реализации шеварднадзевского замысла, а в том, что спокойно дали убить Жиули Шартава...

И вновь праздник в Рухи. И вновь музыка. И вновь встречи, знакомства, рукопожатия. Замечаю в толпе знакомое лицо. В руках у человека палка, на которую он тяжело опирается. Постой, по­стой... "Вы Шуля Джениа?" - "Да, - улыбается он. - Вот привез на праздник своих табаководов - это уже новое поколение". - "Пойдем, - приглашаю его к накрытому столу, - отметим нашу встречу". "Нет, что-то нездоровится, - отне­кивается он. - Видишь, с палкой хожу". И вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, спрашивает: "По­кажи мне этого мужика - Шартава, который он?".

Между прочим, слово "мужик" применительно к Шартава я впер­вые услышал от Сергея Багапш. "Да, он - жесткий, он - строгий, он - суровый, но он - мужик", - сказал тогдашний заведующий отделом рабочей и сельской молодежи ЦК комсомола Грузии о первом секре­таре ЦК. Меня не удивили уважи­тельные интонации, прозвучавшие в этой фразе, т.к., по моим наблю­дениям, сам Сергей тоже относил­ся к этой категории людей: был с товарищами ровен, приветлив, но чувствовалось - самолюбив, при случае может жестко постоять и за себя, и за своих сослуживцев. Значит - мужик.

Не помню уже по какому воп­росу, но однажды на совещании в ЦК Жиули устроил разнос сотруд­нику отдела рабочей и сельской молодежи, который, как я уже ска­зал, возглавлял Багапш. Такое на совещаниях, проводимых Жиули, случалось не раз. Его требователь­ность была хорошо известна. Если ошибку он еще мог простить, то леность, неисполнительность -никогда. Его критика бывала бес­пощадной, подчас излишне рез­кой, но в целом - справедливой.

Лучшей тактикой в этой ситуации было отмолчаться, И отмалчива­лись. Я что-то не припомню слу­чая, чтобы кто-нибудь из "жертв" этих разносов встал и сказал что-либо в свое оправдание. Это сумел сделать Багапш. Когда Шартава начал резко отчитывать его инст­руктора за какую-то провинность, Сергей встал и сказал примерно следующее: "Я являюсь заведую­щим отделом, а потому именно я несу ответственность за промах своего сотрудника. И прошу вашу критику адресовать мне". От нео­жиданности Жиули на мгновение утратил дар речи, потом засмеял­ся... Все вздохнули с облегчением - инцидент был исчерпан.

Я заметил, что Жиули всегда чем-то выделял, как-то по-особо­му относился к Сергею, а потом к Саиду Таркил, который появился в аппарате ЦК после избрания Сергея первым секретарем Абхаз­ского обкома комсомола, к Нугзару Ашуба...

Когда Шартава возглавил оргот­дел в ЦК партии. Саид вскоре перебрался туда же - стал инспек­тором отдела, затем был избран председателем Гудаутского райис­полкома. Разумеется, с перспекти­вой на дальнейшее должностное повышение. Помню, я как-то обратился к Саиду с просьбой. О чем просили в ту пору тбилисцы своих абхазских приятелей? Наверное, в первую очередь, об организации летнего отдыха на море - в каком-нибудь санатории, доме отдыха или пансионате. Вот и я с моим другом и его семьей как-то воспользовались протекцией Саида. Стояла прекрасная солнечная погода. После долгой и утомительной дороги автомашиной из Тбилиси мы сидели в прибрежном ресторане в Гудаута, о чем-то беседовали, провозглашали тосты, договаривались о будущих встречах... И вот наступило лето 1993 года. Я встретил Саида в са­мый разгар абхазской войны. Это было в Сочи, в гостинице "Жемчу­жина", где он принимал участие в подписании грузино-абхазского мирного соглашения уже в ранге... министра иностранных дел гудаут­ского правительства. Я же приехал туда в качестве журналиста. На лице Са­ида, которое даже в юношеские годы было суровым и словно высе­ченным из камня, лежала печать какой-то ожесточенности. После некоторых колебаний я подошел к нему и спросил: "Не скажешь ли что-нибудь для нашей газеты?". Саид натянуто улыбнулся: "Не спрашивай меня, пожалуйста. Ко мне уже подходили журналисты, и я сказал, что говорить ни о чем не буду". Он вновь как-то натянуто улыбнулся и замолчал. Почувство­вав, что молчание затягивается, отошел и я.

Что касается Нугзара Ашуба, многие годы проработавшего спи­кером местного законодательного органа, то, говорят, что этого своего выдвиженца Жиули не толь­ко опекал, но и в буквальном смыс­ле спас чуть ли не от верной смер­ти. В Тбилиси Нугзар тяжело забо­лел, потребовалось срочное вме­шательство. Жиули сделал все, что­бы предотвратить беду: привозил лучших врачей, обеспечивал боль­ного лекарствами...

Я знаю, что Жиули ехал в Аб­хазию с намерением содейство­вать миру. Разумеется, в рамках переданных ему полномочий, ко­торых, как выяснилось, оказалось недостаточно, чтобы распутать сложный абхазский узел. Или все уже зашло слишком далеко?!

Как мне кажется, он делал все возможное, чтобы своими действиями и поступками быть услышанным и понятым другой стороной. Даже в простом перечислении конфликтующих сторон в своих публичных выступ­лениях он старался соблюсти ра­венство, и если, скажем, в одном случае начинал перечисление с Грузии, то сразу же повторял ту же фразу, поставив на первое место уже Абхазию. Иногда это выглядело просто наивно.

Мой однокурсник и друг Юрий Гавва утром 27 сентября 1993 года шел к дому правительства в Суху­ми, уже понимая, что город обре­чен. Грузинское население поки­дало свои дома. Юра был челове­ком гражданским, и ему, навер­ное, надо было последовать при­меру других сухумцев, но дело в том, что зять Гаввы Вахтанг Парцвания состоял в охране предсов­мина Жиули Шартава, и бросать родственника в столь критический момент Гавва не считал себя впра­ве. И он так и дошел до здания совмина.
В Грузии, наверное, нет чело­века, который хотя бы однажды не посмотрел видеокадры, запечатлев­шие последние мгновения жизни Жиули Шартава и других защит­ников сухумского дома правительства 27 сентября 1993 года. Вот он- пылающий в огне Сухуми. А вот- Жиули Шартава и другие плен­ники, взятые в кольцо ликующи­ми победителями. Юра Гавва сто­ит в этой группе крайним. Как он вспомнит впоследствии, зять Вахтанг из охраны несколько раз мах­нул ему рукой: подходи, дескать, к нам поближе. Вахтанг стоял рядом с Жиули, и ему, видимо, казалось, что рядом с шефом надежнее и безопаснее. Какое заблуждение! Пройдет всего несколько минут, и он в этом убедится лично, когда пронзенный длинной автоматной очередью будет падать на мосто­вую, провожая угасающим взгля­дом падающий с неба одинокий осенний лист. Несколько месяцев спустя его жена Нана случайно обнаружит фотографию уже бездыханного тела Вахтанга на обложке какого-то зарубежного иллюстрированного журнала. Тогда и узнала она о гибели мужа.

... Я вновь и вновь всматрива­юсь в эти драматические кадры, и мне хочется вмешаться, остано­вить события, написать другой сюжет этой печальной повести.
Представьте себе: война или, иначе, междоусобный конфликт. Осажденный город, разрушенные дома, слезы, кровь...При этом среди тех, кто возглавляет противоборствующие стороны, - люди, близко знающие друг друга, Жизнь развела их по разные стороны баррикад, но возникшие еще в юности дружеские чувства живы.
Город вот-вот должен пасть. Оборонять его осталась горстка людей во главе с командиром. Когда стало ясно, что ни командир, ни его приближенные не сдадутся, у людей из противоположного лагеря возник дерзкий план: спасти обреченных. Изменой тут не пахло, все было просто и понятно: в ходе решающего штурма, когда кровь застилает глаза и в сердцах нет места жалости и состраданию, избежать худшего...
Не буду излагать подробности. Скажу только, что перед самой атакой командир и его сподвижники были спасены.
Красиво, не так ли?! Есть, значит, в нашей жизни вещи важнее, чем гордыня, вражда и ссора...
В этой истории, дорогие читатели, все правда, кроме одного: на помощь осажденным никто не пришел. И в реальности ликующие победители вели пленников через центр пылающего города подальше от людских глаз - на расправу. Ее подробности неизвестны: в Тбилиси из Сухуми доставили лишь изувеченное тело одного человека - командира, Жиули Шартава. А где остальные?
До сих пор тщетно пытается выяснить что-либо о судьбе мужа и отца семья Джумбера Беташвили. Известно лишь, что когда Джумбера - одного из защитников города - вели со связанными руками, какая-то женщина подбежала к нему и вложила в распухшие от побоев губы дольку мандарина. "Его не могли убить. Даже под бомбами он помогал всем без различия, вызволял стариков, женщин и детей, он жил надеждой на примирение и вселял ее в других , - не уставала повторять жена Джумбера Нелли.
"Да ни один сухумчанин не поднял бы руку на Джумбера! - вот ответ с другой стороны. Но что произошло? Тьма тьмущая...
Юру Гавва везли из горяще­го Сухуми в Гудаута вначале на небольшом автобусе, потом, от­делив от остальных пленников, пересадили в "Ниву". В машине, кроме водителя-абхаза, находи­лись еще два боевика, тоже абха­зы. Одному из них лет 10 назад завотделом административных органов Юрий Владимирович Гавва помог устроиться на рабо­ту. Он изучающе смотрел на Гавву, несколь­ко раз попытался всучить ему пистолет, сопровождая каждую свою попытку словами: "Юрий Вла­димирович, а я на вашем месте пустил бы себе пулю в лоб". Самое интересное, что обращал­ся он к Гавве на "вы" и по имени-отчеству. Другой боевик, наконец, не вы­держал: "Да успокойся ты, нако­нец, мы же его в Гудаута везем...".

Юрий Владимирович Гавва будет освобожден из гудаутской тюрьмы три месяца спустя.

Борт самолета "ЯК-40" в аэропорту Адлера. Сюда только что доставили из Абхазии изуве­ченное тело командира - Жиули Шартава. Через несколько минут самолет возьмет курс на Тбилиси.

"Я был единственным из дру­зей Жиули, которому разрешили вылететь с группой наших пред­ставителей в Адлер за телом уби­того предсовмина Абхазии, - рас­сказывал мне однокурсник Жиули Рамаз Абашидзе, недавно ушедший из жизни. - Тело Жиули покоилось на возвышении в цен­тре самолета. В салоне, кроме меня, никого не было, да и я сам, не помню уже почему, находился за шторами - так что меня не было видно. Вдруг в самолет вошел Сергей Шойгу, возглавлявший в тот период рос­сийскую миротворческую мис­сию в зоне конфликта. Он подо­шел к телу Жиули, низко покло­нился ему и сказал: "Прости, друг, что мы тебя не уберегли". Уверен, что Шойгу даже не по­дозревал, что за ним кто-то на­блюдает".
...Это было незадолго до начала драматического противостояния. Я возвращался из очамчирского села Поквеши, в кото­ром не был 25 лет. И опять, как в прошлый раз, стояло лето. Дул легкий вете­рок. По обе стороны дороги шелестели высоченные деревья. Я вышел из машины и пошел пешком. Как и ожидал, моя нынешняя поездка в Поквеши навеяла грустные воспоминания. Люди, которых я знал в этом небольшом горном абхазском селе, уже отправились в мир иной. Ушла из жизни ста­рая Агра - мать героя Володи Пачулия, закрывше­го в 1943 году грудью амбразуру вражеского пулемета и повто­рившего таким образом подвиг русского парня Александра Матросова. Вскоре после нее не ста­ло и Шота, младшего брата Во­лоди.

25 лет назад Володю Пачулия посмертно наградили боевым орденом, и меня, тогда корреспон­дента молодежной газеты, приехавшего пи­сать очерк о семье погибшего воина, по этой дороге из Поквеши провожал именно Шота. Помню, хозяин посадил меня на лошадь, а сам шел пешком. Лошадь подо мной была молодая, ей не терпелось понестись вскачь, а я был неважным наездником и с трудом усмирял ее нрав. В доме у Пачулия я прожил всего два дня, но мы расставались, как родные. "При­едешь еще?" - спросил на про­щание Шота, заглядывая мне в глаза. А сегодня утром этот же вопрос задал мне на прощание уже не Шота, а его племянник Володя, брат сестры : "Когда приеде­те еще раз?". И я не знал, что ему ответить.
На дворе стоял июль 1988 года.

• < Назад
• Вперёд >