Перекличка женщин - прозаиков разных стран и континентов
- Подробности
- Категория: Публикации
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 2782
Дорогие женщины! С праздником весны 8 марта!
Татьяна ГУРЬЕВА (Киев)
ЗАБЫТАЯ МЕЛОДИЯ ДЛЯ СТАРЫХ ВЕЩЕЙ
Когда я приступила, наконец, к разбору старого ящика с вещами, чудом сохранившимися от переезда со старой квартиры, зажатого в кладовке кастрюлями, старым пылесосом и банками с засахаренным вареньем, в голове появились странные мысли. Вещи, как люди, старели, теряли актуальность и угасали. Но справедливо ли это? Неужели вот эта истертая шляпка с пером и стеклярусом, не может кого-то порадовать?
Или эта брошь в виде цветка, с отломанной застежкой, расцвеченная всеми цветами радуги. Я представляла себе, сколько радости и энергии дарили незатейливые безделушки женщинам, готовившим себя к таинству преображения. Это таинственное состояние больше всего интересовало меня. Покойная свекровь рассказывала мне, что неизменным атрибутом женщины довоенного и послевоенного поколения был тюбик губной помады. Даже в военные годы, женщины умели наспех «сделать» себе лицо. Иметь при себе зеркальце было необязательным. Свекровь предпочитала черный карандаш, которым рисовала брови. Это было модно – тонкие, выгнутые дугой брови в стиле Марлен Дитрих. А почему я вспомнила Марлен? Наверное, потому что она тоже была, как и моя свекровь, певицей. В свое время низкий голос с хрипотцой приобрел популярность благодаря образу Лолы-Лолы, певички из портового кабака - героини фильма «Голубой ангел». Но великолепная Марлен выбивалась из образа простой кабацкой певицы. Уже тогда было понятно, что это восходящая звезда кинематографа. Кроме того, что совсем немаловажно, Марлен встретила своего режиссера Джозефа фон Штенберга, который и создал то, что вошло в историю кинематографии – символ, образ, микс из непостижимой сексуальности, утонченности и холодной сдержанности. В том числе и нарисованное лицо. Видимо, женщины разных времен понимали, что лицо можно нарисовать как портрет на холсте, выпячивая одни черты лица и затушевывая другие. А песни, которые исполняла Марлен низким хрипловатым голосом? «Мальчики толпятся возле меня, как мотыльки вокруг огня. И если их крылышки горят, это не моя вина». Ну и текст! Фантастика! Брызги шампанского!
Голос, который призывно устремляет слушателя к счастью или катастрофе, какая разница, западает в душу. Голос моей свекрови оперной певицы Люси напоминал голос великой Соломии Крушельницкой. Оперные арии – символ музыкального эстетизма утончают вкусы, и, если вы заметили, никогда не выходят из моды. Женственность тоже никогда не выходит из моды. Перед Второй мировой ее было особенно много. Шляпки и броши, замысловатые фасоны платьев и пальто, туфли на шпильке, перчатки и никакого минимализма. Шик, блеск, красота! Вопреки сложным временам, вопреки подступившей войне, вопреки нацизму. Да здравствует невероятная женственность! Которая, в конце концов, спасет мир!
Свекровь была очень женственной и хрупкой похожей на лилию, королевский цветок с примесью жасмина. И даже ее подушечка источала подобный запах. А горло! Какие нежные звуки оно издавало. Когда из окон доносилось пение, люди улыбались. Поют, значит, счастливы. Значит, в доме мир. А если в доме горе, окна зашторены тяжелыми шторами как во время налетов. Там, за шторами, порхала она среди своих любимых хрустальных вазочек с фруктами. А вот Марлен была соткана из противоречий и недоговоренностей. » ... Даже если бы у нее не было ничего, кроме голоса, им одним она могла бы разбивать сердца. Но она еще обладает таким прекрасным телом и таким бесконечным очарованием лица», — писал один из знаменитых поклонников женщины-загадки Эрнест Хемингуэй.
Я знала, что жизнь Марлен не была такой уж легкой и невесомой, как ее легенда. Однако после ее появления оставался шлейф духов, миф о прекрасной Женщине, сказка…Неразгаданная мистерия об ангеле, спустившемся с небес. Зачем кому-то знать, что за этим стоит обыкновенная индустрия. Пластика, новая прическа, контуры лица и фигуры, взмах ресниц, скулы, сводящие с ума, и запах, - аромат Angelique Encens «Голубой ангел». Даже духи этой удивительной даме посвятил великий парфюмер маэстро Крид, и они стали визитной карточкой Марлен.
Платочек с легким запахом духов я обнаружила среди лоскутков кружевного вечернего Люсиного платья. Платье несло в себе замысел отчаянной авантюры. Фантазируя и перемещаясь во времени, я представила себе, что в нем собиралась встретить после войны мужа моя свекровь. Тоненькая как березка, с девичьей фигуркой, оперная певица, она не просто шила себе платья, она создавала образ. В том числе, и трагический. Когда шьется подобное платье, ты же не знаешь, вернется с войны твой любимый или нет. Возможно, крой и моделирование фасона отвлекают тебя от невеселых мыслей, что всякое может быть. Настроение платья невольно передалось и мне. Разложив лоскутки на твердой поверхности, я анализировала проймы, прошвы, вставку из кружев, складки и вытачки. Что делать? Платье неумолимо восставало из пепла как Феникс. Удивительные прежние ткани не расползались, а четко ложились на размеченные мелом места. Порой они напоминали мне крылья бабочки, с которых стряхнули пыльцу.
Жаль того времени, когда каждая женщина сочиняла свой фасон за швейной машинкой, представляя себя в самых выигрышных позах. Наверное, после долгожданной встречи, они бы выпили коньяку или крепленого вина с замысловатым названием вроде «Курдамюр» или ликеру «Северное сияние», за здоровье вернувшегося. А потом платье, шурша, спустилось бы к ногам, как старая кожа, обнажая вожделенное тело, потянувшееся к ласке. Скатерть, залитая вином, слезы, смешавшись, дополняли картину встречи. Наверное, белая сорочка мужа стала великовата, он же похудел и ссутулился. Но прежние вещи вернули его к прежней жизни. Он всегда любил белые накрахмаленные сорочки. И музыку патефона, тихую, потому что она пела всегда под патефон для него. А пластинки создавали настроение. Прищур любимых серых глаз был гораздо желаннее, чем взгляды всех невероятных красавцев мира, вместе взятых. И руки…конечно, они тоже оставались прежними, знакомыми, но не совсем…после стольких лет разлуки!
Лиловая бархатная портьера помогла сохранить ей равновесие, когда она устремилась в спальню, а сил идти, как оказалось, не было. И ватные ноги в туфлях на высоком каблуке, сослужили плохую службу. А если она их сбросит, что поможет ей сохранить изящность и утонченность, которую он так любил и ценил в ней? Получалось, что она не шла, а подтягивала тело вслед за ним, теряя на ходу шпильки, мысли, брошку, и себя, чтобы возродиться для новой жизни…
Жизнь продолжалась, в новом качестве, а платье сыграло свою роль…Старые вещи помогали сыграть роли, поддерживали как проверенные друзья в сложные минуты жизни и уходили…Я понимаю, что платье с кружевными вставками хранили долго, не в силах расстаться с ним. И даже лоскутки играли свою роль, заставив задуматься над тем, как мы играем свои роли, приходим и уходим, оставляя после себя события, значимые и не очень…
Потом я вспомнила, как у меня сжалось сердце, когда осенним ненастным днем мы избавлялись от старых вещей перед перездом. Ратиновое пальто, костюмы, вышедшие из моды, галстуки с незатейливым рисунком. Тогда в моде все было сдержанное и неброское.
Макинтош, соломенная шляпа произвели в свое время на кого-то впечатление , но…Сердце болело, мне казалось, я хороню своих друзей, что-то ушло из моей жизни безвозвратно…Я просмотрела собственный гардероб. Конечно, ничего похожего на вещи в стиле Марлен Дитрих, я не находила. Почему-то было мало вечерних платьев, платьев-коктейль, бальных, видимо, я не Женщина-праздник. Не думая особенно над тем, почему так произошло, пыталась смоделировать и понять, за что меня любит мой муж. Не пресна ли я, не обыденна , и не утеряла ли тот редкий статус любовницы, который навсегда придает женщине блеск в глазах, кураж, авантюрное настроение…Парча, ажур, атлас, нежный мех, брюссельские кружева, органза – не могу похвастаться, что всего этого было в избытке. А также - декольтированных сарафанов, горжеток, боа, накидок, горностаевых палантинов…Видимо, я была простой обыкновенной женщиной - - обладательницей невыразительного скучного гардероба.
Ш-ш-ш-ш…- прошуршало в ответ. Шелест шелковых лоскутков, которые я сложила в сундучок вместе с кружевным платочком и старенькой пудреницей из агата, остановил меня в желании провозгласить миру нашу общую с Люсей тайну.
– Какая же ты барахольщица! - заявила мне мама.
- Пусть, - сказала я сама себе.
Храня преемственность Люсиной жизни, возможно, я сохраняю свое, личное? Кто знает?
Нина КРОМИНА
НО…Я ЗАБИРАЮ ДЕТЕЙ!
В рабочие дни Олимпиада Ивановна с каким-то особенным трепетом ожидала обеденного перерыва. Она то поглядывала на настенные часы, висевшие напротив неё, то, заметно нервничая, поправляла наручные и, посмотрев на циферблат, вздыхала. И чем ближе стрелки приближались к цифре два, тем большее нетерпение выдавали её движения, взгляды и порозовевшие щечки. Со стороны глядя, можно было предположить, что её ждёт любовное свидание… Но… ровно в два, когда дамочки, сидевшие с ней в одной комнате, разбегались по окрестным магазинам в поисках съестного или галантерейного, она хватала чистую библиотечную карточку и хорошо заточенным карандашом мелким бисером, почти точками, начинала выводить прозо-поэтические экзерсисы.
Она писала о монистовом перезвоне подсохших за лето листьев на дереве, которое росло рядом с её окном, о воробьях, подлетавших к соседнему, откуда нет-нет сердобольные машинистки, просунув руки через прутья решётки, выбрасывали им крошки хлеба, о пожилой женщине, которую она часто видела за окном. Женщина, переходя через трамвайные пути крепко держала за руки двух растрёпанных мальчишек с портфелями, которые иногда вырывались и перебегали перед трамваем на недопустимо близком расстоянии. Порой Олимпиада Ивановна писала о своей тоске по собственным деткам, которые, как ей казалось, горюют без неё, прильнув к железной ограде детского сада. Сюжеты вились над её бедной головушкой, напоминая полчища комаров в лесных июньских чащах…
Несколько раз случалось так, что её уединение прерывалось появлением молодцеватого журналиста из соседнего с библиотекой здания и тогда она торопливо убирала написанное в верхний ящик стола и, чуть нервничая и краснея, принималась перебирать лежащие справа и слева от неё книги.
Обычно журналист садился за стол напротив и, вытянув ноги, бесцеремонно пялился на Олимпиаду Ивановну, пристально рассматривая что-то за треугольным вырезом её блузки. Как-то летом он предложил ей прогуляться после работы по Москве. На что услыхал испуганный шёпот:
- Но… я забираю детей.
Однажды, войдя в комнату, и развязно усевшись на привычном месте, он завёл разговор о театральных премьерах, о том, что ему, как человеку вхожему в разные культурные сферы, ничего не стоит достать билеты и в Большой, и на Таганку. Он расспрашивал Олимпиаду Ивановну любит ли она театр и часто ли ходит на спектакли. Узнав, что Олимпиада Ивановна с детства неравнодушна к сцене и даже сама участвовала в каких-то капустниках, он… предложил составить ему компанию.
- Знаешь, - сказал он, - у меня два билета в Большой, на “Кармен-сюиту”. Ну, конечно же, с Плисецкой. Кроме неё Кармен никто и не танцует. Так вот, два билета в ложу.
- А, тебя интересует моя жена? - На вопрос Олимпиады Ивановны ответил журналист, – и его глазки замаслились, засмеялись, расплылся в полуулыбке рот, - нет, она предпочитает оперу. ТЫ составишь мне компанию? – спросил он, выделяя это “ТЫ” из всех прочих слов и пристально, почти в упор, взглянул на Олимпиаду.
- Да, - выдохнула Олимпиада Ивановна, глядя на журналиста чуть ли не с восторгом, - Но, я… забираю детей.
- В конце-то концов, - возмущённо, почти гневно, повысил голос её визави, - муж-то у тебя есть? Может он хоть раз в жизни тебя куда-нибудь отпустить?
И, сделав паузу, добавил:
- От такой жизни, как у тебя, я давно бы умер.
Олимпиада Ивановна, изрядно оробев, протянула:
- Вечерами он подрабатывает. – Она хотела сказать “преподаёт в институте”, но почему-то добавила, - на почте…
С тех пор журналист перестал отвлекать Олимпиаду Ивановну от её обычных пристрастий и она, по-прежнему, продолжала писать что-то мелким буковками, похожими на точки…
И, как только в коридоре раздавались шаги или голоса сотрудниц, она поспешно разрывала листья, воробьёв, старушку, мальчишек с портфелями, а также статного журналиста, о котором тоже пыталась что-то написать, на мелкие кусочки и выбрасывала их в стоящую у её ног корзину для мусора. Улетали прочь и комары, кружившие над ней. Она брала из стопки одну из книг и принималась выискивать в них то, что было необходимо для библиографического описания. До шести часов она с завидным упорством отделяла зёрна от плевел, ставила на книжечках какие-то таинственные знаки и чеканила на семнадцатой странице прямоугольный траурный знак.
Ровно в шесть она срывалась с места и неслась в детский сад, по дороге забегала в “Продукты”, чтобы, схватив какую-нибудь кость под названием “мясо”, бежать дальше. Её дети, измаявшись ожиданием родительницы, тузили друг друга в коридоре детского сада.
Потом она варила, кормила, убирала, мыла, купала, стелила, укладывала, стирала, гладила, развешивала около кроваток одежду на завтра и, клюя носом, минут пять смотрела какой-нибудь фильм. Например, “Доживём до понедельника”.
До понедельника она доживала также мажорно, как и до субботы. С той лишь разницей, что обеденного перерыва не поджидала, потому что обед был обедом, но отнюдь не перерывом. Зато были прогулки по Нескучному саду, откуда её мальчики сбегали в Парк культуры, где было весело и ярко, где гремела музыка и разнообразные аттракционы опустошали её кошелёк. Приобщение детей к искусству тоже требовало от Олимпиады Ивановны определённой бодрости: попав в анфиладу музейных залов, детишки устраивали весёлые догонялки с ней и со смотрительницами, защищающими собою особенно ценные объекты. На музыкальных же утренниках мальчики утомлялись и порой уютно отдыхали, распластавшись в гардеробе под ногами многочисленной публики. В эти минуты, отвернувшись и рассматривая на стенах афиши, отдыхала и Олимпиада Ивановна. На вопросы: “Чьи это дети?” не отзывалась.
Шли годы… Дети росли, Олимпиада Ивановна старилась.
И вот в то время, когда Олимпиаде Ивановне пора бы уже на пенсию да заняться любимыми экзерсисами не только в обеденный перерыв, а в минуты блаженного поэтического озарения, она стала бабушкой.
Сначала девочка и ещё девочка, потом мальчик, потом два мальчика сразу и ещё мальчик, а чуть позже и девочка. Ангелочки, да и только…
“А как же её буковки, точечками расползающиеся по библиотечным карточкам?” – спросите вы.
Ну, во-первых, никаких библиотечных карточек уже не стало: всё в компьютере, во-вторых, Олимпиада Ивановна переквалифицировалась из библиотекарей в продавщицы и, в-третьих, она решила, что если не сейчас, то уж никогда и, придя с работы, запирается в своей комнате и всё что-то пишет, пишет, пишет. Правда, с некоторых пор больше переписывает, потому что поняла несовершенство написанного раньше… И вскоре её повесть появилась в журнале, правда издавался тот журнал далеко-далеко от столицы, где жила Олимпиада и где немногие знали тот язык, на котором она писала. Потом напечатали ещё и рассказы. На этот раз в журнале, который к её дому был поближе. А потом и вовсе отыскалось издательство, которое готово было её сочинения напечатать. Конечно, не бесплатно… Всё звонят ей, звонят. “Приезжайте, - говорят, - договор подписывать. Но днём-то Олимпиада Ивановна на работе. “Приезжайте после работы, мы вас подождём”.
“Но… после работы я забираю детей” и бегом… на трамвайчик, в метро, маршрутку.
“Бабушка!” - восторженно восклицают дети, бросаясь к ней.
Они бегут наперегонки к калитке детского сада, обгоняют друг друга, на детской площадке мальчик, который побольше, срывает с головы девочки, которая поменьше, новую шляпку, бросает в песок, толкает с горки, зло и с торжеством смеётся. Девочка плачет.
Олимпиада Ивановна нервничает и повторяет про себя:
“Завтра же поеду в издательство, пусть сидят до ночи в детском саду. Есть же у них в конце концов родители”.
И наступает завтра…
“Сегодня-то вы приедете?” - слышит она голос из трубки.
“Да! – восклицает она, - и тихо, как бы про себя, добавляет, - но…забираю детей…”
Ирина КЕДРОВА (Москва)
С ДЕТСКИХ ЛЕТ ДО ВЗРОСЛОСТИ
Если вы спросите, что для меня самое важное, отвечу – любовь. Так же ответят миллионы женщин, да у каждой – свое понимание любви.
Для меня любовь – это поляна, окруженная высокими сильными соснами, и солнце над ней, льющее теплые лучи, похожие на руки. «Не бойся, – слышу я от солнца, – ты под моей защитой». Это море, ласкающее и зовущее: «Иди ко мне». Это ветер, пролетающий сквозь меня, нашептывающий в ухо: «Жди, я приду».
Сколько себя помню, любила всегда.
Сначала маму – гордую красавицу, недоступную ни для кого, и для меня тоже.
Потом сестренку. Я – пятилетняя девочка стала ей первой няней. Мама укладывала Милку в подушках на полу, меня оставляла присматривать за малышкой, а сама убегала на работу. Время было такое, что без работы никак нельзя. С работы время от времени прибегала к домашнему окошку глянуть, все ли в порядке. Поглядит, успокоится и бежит назад выполнять государственные планы. Я же знала: дети растут, когда спят. И чтобы сестренка скорей выросла, все делала, чтобы та подолгу спала. Только не понимала, почему мама меня ругает и требует, чтобы не давала малышке уснуть. Странные взрослые?!
Всегда любила отца – веселого кумира любой компании. И пел, и стихи читал, и смешные истории рассказывал, и на баяне играл. Прогулка с ним, когда мы сбегали вдвоем из дома, была огромным девчоночьим счастьем. Считалось, что я была его любимой дочкой. Не знаю, мне кажется, его душевной щедрости хватало и на меня, и на сестренку, и на всех людей, оказавшихся когда-либо с ним рядом.
В школе любила одноклассников и училку, научившую меня укладывать слова в мысли, показавшую богатство родного языка. Спасибо Вам, Людмила Ефимовна, за то, что всю жизнь прислушиваюсь к красоте русской речи, наслаждаюсь языком Пушкина, Тургенева, Тютчева, переживаю поэзию Цветаевой и Ахматовой, с замиранием сердца слушаю Беллу Ахмадулину с ее великолепными старинными оборотами.
Но главная и бесконечная моя любовь – к Мужчине. В детстве это был литературный герой – граф Монте-Кристо, Атос, Овод. Сколько радости открывалось в узнавании их жизни, характера, приключений! Какие таинственные истории сочиняла я о наших встречах. Долгое время мое сердце принадлежало Андрею Болконскому. И не могла я простить Наташу Ростову, сбежавшую с Курагиным. Один – мощная, сильная Скала, другой – мелкая, красивенькая мошка. Как Наташа не рассмотрела? Впрочем, теперь я не столь непреклонна: с позиции взрослой женщины мне жаль ту запутавшуюся девчонку, не сумевшую познать Скалу.
В шестнадцать лет влюбилась в одноклассника. Робкая и в себе неуверенная среди умников класса, в который случайно попала, я увидела добрые, улыбающиеся мне глаза. «Ну что вы на нее налетели?» – заступился Он в момент непреклонного осуждения школьными активистами моих двоек. Я, моментально влюбившись, кинулась в эту защиту. Выплыть из школьной любви не могла года два, хотя предмет моих чувств в моей любви не нуждался, и, как часто случается, даже о ней не догадывался. Рядом с ним была первая красавица школы. Зато я открыла для себя поэзию, и с тех пор всегда с ней рядом: с величайшими поэтами и с неумелыми, тихими собственными стихами.
Влюблялась постоянно. Достаточно было увидеть прищур глаз, загадочную улыбку, поворот головы, взмах руки, и я вся отдавалась новому чувству, обычно безответному.
Любовь пришла в институте. И снова Он – умный, обаятельный, тонко чувствующий, пишущий стихи, устало глядящий на суетную жизнь. Когда его не было рядом, не жила. Словно выключенный приемник. Нет меня. Не дышу, не вижу, не слышу. Конечно, отвечала на вопросы, и слушала лекции, и видела друзей-студентов, и слышала каверзно настроенных преподов. Только все сквозило мимо. Он появлялся, и я видела его усталые глаза, чуть ироничную улыбку, сильные руки. Когда эти руки ложились на мои плечи, взлетала на самые высокие небеса. Летела к счастью!
Влюбленные пары, создававшиеся в нашей компании, время от времени менялись, но в целом стабильно определенная группа, объединенная общими интересами, просуществовала до окончания института. Это были яркие ребята, способные организовать концерт, разыграть капустник, провести соревнования. Мы сбегали с лекций, мотались по музеям, просиживали в кафешке, пели под гитару, писали стихи и спорили до хрипоты.
Замечательное время! Не могли его испортить даже провалы на экзаменах. Свободная и счастливая, я пролетала по институту, попадала в аудиторию и снова видела усталые, слегка ироничные глаза.
А когда мы возвращались из института домой, Он учил меня жизни. Мы ехали в метро, я глядела на него преданными глазами и слушала о том, что дело женщины растить детей, следить за домом, помогать мужчине, и нечего ей лезть в высшее образование: оно ей все равно не пригодится. Хотелось возразить против ограничения моего, бабьего, удела. У меня даже был довод и не один: воспитание детей требует разносторонних знаний, поддержка мужчины только тогда серьезна, когда ты в состоянии понять глубину и широту его проблем.
Возразить мне хотелось, однако я молчала, считая его слова самыми умными и значительными. Он распалялся, видя перед собой понятливую слушательницу, доезжал до своей остановки и прощался. Мне же предстояло переваривать полученные назидания.
Весной на курсе состоялось комсомольское собрание, и меня опять, как в школьные годы, обсуждали. Теперь сокурсницы. Это был бабий всплеск зависти к нашей компании, к моей непредсказуемости. Весь первый год учебы в институте обо мне ходили сплетни. Я не мешала. Более того, мне даже нравилось: наговаривают то, чего нет. О, эти бабьи мелкие языки!
Меня обсуждали на собрании, а я ждала, что друзья поднимутся и защитят. Они сидели и молчали.
Из того события я вынесла серьезный урок: друг – не тот, кто бездумно с тобой веселится, а тот, кто умеет тебя понять, встать на защиту, порадоваться твоим удачам и не покинуть в беде.
После собрания заболела. Недели две отсутствовала, а когда пришла в институт, сразу поняла: Он ушел от меня. Любовь захватывала всю, и я ожидала не столько защиты друзей, сколько самых главных слов от него. Он этих слов не сказал. Наверное, устал от моей влюбленности, преданности и желаний.
«Ненасытностью своею
Перекармливаю всех»,
– прочла тогда у Цветаевой.
И поняла: вот мой крест, только не думала, что навсегда.
Он уходил из моей жизни постепенно, долгие годы. Мы иногда встречались в компаниях, сокурсники рассказывали о его успехах, однажды сообщили, что женился. И, хотя пути наши разошлись, слова о нем всегда больно ранили.
Лет через пятнадцать мы случайно встретились. Он отдыхал на даче, как и я. Поболтав о чем-то незначительном, договорившись вместе загорать на пруду, мы расстались до следующей встречи. Тогда подумалось: ушло мое студенческое чувство, и я наконец-то освободилась.
Еще лет через семь судьба нас свела. Мне срочно оказался нужным доброжелательный отзыв на статью. Сотрудник сказал: «Записывай телефон, я договорился с приятелем. Он напишет». Услышав имя приятеля, рухнула: в огромном мире не нашлось другого. Судьба дарила новую встречу с институтской любовью. Шла с замиранием сердца: какой он теперь? Такой же усталый? Да, он оказался таким же, только появилась легкая усмешка над самим собой и мечтами молодости.
Когда сейчас слышу по радио его голос, вновь убеждаюсь: никуда не ушла та любовь. Она со мной. Только стала другой: не бешено-жаждущей, а спокойно-вспоминающей.
Моя студенческая любовь многое определила в жизни.
Снежана МАЛЫШЕВА (Киев)
Любовь это величайший дар Богов.
Вода это величайший дар Богов.
Так говорили и так говорят, я расскажу тебе притчу о воде чтобы ты понял что такое любовь.
Шло племя людское по пустыне и долго уже оно не встречало на своём пути ни источника, ни колодца, и жажда становилась всё нестерпимей.
Отставший человек брёл покачиваясь, еле переставляя отяжелевшие ноги..., но вдруг его потускневший взор привлекло мерцание на склоне бархана.О великая сила любопытства! Он свернул с проторенного пути и нашёл кувшин. Кувшин был полон прозрачной жидкости. Что страх неизвестного перед жаждой и он, закрыв глаза, глотнул.
Три параллельных мира возникли из этого глотка...:
Нега разлилась по языку, нёбу, тело впитывало прохладную влагу и воскрешалось. Он вспомнил о красивой девушке из племени и поспешил к ней. Он хотел предложить ей этот дар, спасти её от неминуемой смерти в этой безводной пустыне. Но рядом с девушкой стоял его брат и угощал её водой из такого же кувшина. В ярости бросил свой кувшин человек и ушла в песок спасительная влага.
Нега разлилась по всему телу от первого глотка и он в радости своей воскликнул.
- О прекрасная из девушек и родственники её, о соплеменники мои придите ко мне я поделюсь с вами божественным даром.
Люди пили воду и славили его но скоро вода закончилась и жажда вновь запустила свои щупальцы в тела соплеменников.
-Что же так мало воды было у тебя, - сказали люди и отвернулись от него.
А прекрасная девушка только грустно смотрела на него своими иссушенными жаждой глазами.
Первый глоток вернул к жизни его тело, второй сознание, он посмотрел на людей печально идущих по безводной пустыне, на красивую девушку и подумал, я мог бы выпить это сам но тогда я останусь один, я мог бы поделить этот дар с ней, но печаль потери соплеменников навсегда омрачит нашу жизнь, что же делать мне?
И привиделся ему старец.
-Разве может кувшин воды удовлетворить твой народ, найди источник и пусть он дарит людям жизнь вовеки веков.
-Но как же найти мне источник в этой безводной пустыне.
-Ты умираешь от жажды а в тебе ещё целый кувшин воды, земля трескается от засухи но в ней неиссякаемые источники. Почувствуй путь воды внутри себя и ты поймёшь пути подземных рек.
Лёг человек на землю и сказал
-О великая земля я часть тебя, пусть вода пульсирующая во мне укажет мне реки текущие в тебе.
И он нашёл источник и напоил народ и основал род.
Татьяна ЯНКОВСКАЯ (Нью-Йорк)
ПОВОД
Дело было в начале 80-х. У неё, как обычно, собрались гости, и кто-то принёс бутылку хорошего вина, привезённую из-за границы. Все уже потирали руки и облизывались в предвкушении, но она поставила вино на полку и сказала, что откроет, когда будет достойный повод.
Жизнь её протекала бурно. Порой ей улыбалась удача, иногда друзья чем-то радовали, опять же праздники календарные. И каждый раз кто-нибудь из гостей хватался за бутылку: «Ну что, достойный повод?» - «Нет», - говорила она и ставила бутылку обратно.
Однажды у неё было особенно много народу. Стол ломился от еды и выпивки. Любители-дегустаторы были, как всегда, начеку.
- Ну уж теперь-то достойный повод, открывай!
- Поставь на место.
- Ты что, ты же замуж выходишь!
- Подумаешь, замуж! Первый раз, что ли?
Это был её третий брак.
- Не, ну не жмотничай, давай откроем!
- Нет, это ещё не повод.
Ну уж это слишком! Друзья перестали её понимать. Раньше верили, что ждала особого случая, а тут стало ясно, что просто выпендривается.
Время шло. С мужем у них всё было непросто, но интересно – сошлись два ярких, независимых человека без предрассудков, которых соединила страсть и родство душ.
В один прекрасный день она поняла, что беременна. Ей было двадцать пять, пора рожать. Она хотела мальчика, чтобы назвать сына его именем, он – девочку, её копию и тёзку. Когда она была уже сильно беременной, остерегалась резких движений, побаивалась далеко ходить и ездить, театр, где работал муж, собрался на гастроли в Таллин. Он не должен был ехать, не был занят в этом спектакле, но она уговорила: «Поезжай, развейся! Хорошая компания, артисточки там всякие, город красивый. Со мной сейчас всё равно неинтересно». И он уехал.
Уехал – и стал звонить, что скучает, с каждым днём всё сильней. Она отвечала – развлекайся, отдыхай, пока можешь, скоро начнётся другая, беспокойная жизнь. И вот очередной звонок: «Я здесь! Я вернулся, не мог больше без тебя. Звоню с вокзала, скоро буду».
Ну, она тут же одной рукой курицу в духовку, другой рукой голову под кран – в общем, когда он открыл дверь, в доме всё сияло. Она усадила его за стол и сняла с полки заветную бутылку.