Понедельник, вторник....

Подробности

Категория: Сергей Черепанов

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 2121

«О погоде на территории еврейской части Советского Союза: переменная облачность, в областях Украины возможны осадки.»
Газета «Вечерний Киев», 1953, январь

Список Шиндлера выставлен на аукцион.
Интернет

1953, Киев, угол Жилянской и Горького
Дом - двухэтажный, со слуховыми трубами с первого этажа на второй. «Стены имеют уши» - повторяет Соня и подходит к отвору слуховой трубы, осторожно вытаскивает небольшую подушечку и, прикладывая палец к губам, не без удовольствия разбирает таранчихино шипение и визги.
- Таран, - понизив голос, транслирует Соня, - опять явился в стельку - и это управдом? Это достойный пример для нашей советской молодежи?! А коленом под зад и к чертовой матери! - сорвалось однажды у нее в присутствии бабы Хаи, и как она ни жалела и каялась, - а слово не воробей, - Таранов «писал», все знали.
«Писал» - означало «стучал», или «сигнализировал», проявляя большевистскую бдительность, или «докладывал», или «капал». Много разных синонимов придумал наш, прошлый век.
Но так было не всегда. Еще при царе, проживал здесь писатель, философ, профессор Киевского университета, к мнению которого прислушивались и видные деятели и простой народ... Настоящий писатель, без кавычек.
Слуховые трубы… Говорили, еще до профессора здесь проживала одна вредная старуха, домоправителка. Нижний этаж она сдавала со скидкой, а за то требовала разные услуги: чтобы торговка на рынке скупалась для нее, а товарки-белошвейки - прибирали, бедный студент открывал ворота и подметал двор, а кухарка готовила на всех желающих столоваться. Почему, вы спросите, - вредная? А не давала покоя, все требовала, дергала, вмешивалась, интриговала, стравливала, укоряла, плакала по поводу и без повода. И чаще всего - из-за этих злосчастных труб, затыкать которые она запрещала - до визга, до истерики. Потому даже когда затихала, жильцам казалось, что вот она стоит за дверью и прислушивается, стоит и ждет чего-то.
Но это еще не все. По ночам она катала шары. И когда шар, тяжело приминая скрипучие половицы, приближался к отвору и звук железнодорожно нарастал - кто-то будто схватывал и сжимал невысокое строение, точно щупальцами, и умноженный трубами гул проникал во все комнаты первого и второго этажа, и не помогал ни ночной колпак, ни вата в уши, ни с головою под одеяло, ни «думка», прижатая к голове, ничего...
Старуха померла, но шары продолжали кататься, и по ночам ерзало и хрипело, вздыхало и постанывало, покашливало, выдыхало...
И только с появлением профессора дом будто стряхнул с себя паутину, откашлялся, наконец, отоспался.
Зазвучали в трубах умные и вдохновенные речи. На польском, украинском, идише запели одинаково грустные и веселые песни, а там и сказки, и байки, и молитвы…
Когда же с маршами и выстрелами ворвалась новая жизнь, дом потрясло-помотало, а потом – сжался он, съежился и притих, будто Старуха вернулась. И всё зажило по ее законам: и в мирные годы репрессий, и в оккупацию, и даже в озаренные счастьем месяцы после Победы, и в наползающие пятидесятые.
А зимой 1948 две комнаты в этом доме получила семья Бедерова Я.И., моего деда, переведенного из Кисловодска с должности директора санатория на должность Начальника Управления делами Министерства.

Их не было только в тамбуре - в общей прихожей, общем коридоре. Слуховых труб.
1953, январь, 13 (вторник), утро
Отрывной календарь, еще толстый, еще в самом начале, висел у трюмо и требовал решительных мер. С прошлым следовало расставаться без сожаления. Тем более «понедельник - день тяжелый» Но листок «12, понедельник» Яша сорвал аккуратно - там на обороте рецепт чистки хрусталя, Софа просила оставить. - Ты знаешь, такой хороший календарь, я полистала наперед, столько полезного! - Яша оторвал аккуратно, прижал гирькой-разновесом. И неслышно ступая, пошел умываться.
Понедельник и впрямь оказался муторным. В пятницу Софочкин день рождения, отмечали в воскресенье. Дома. И не могу сказать, чтобы так уже переел. А вчера еле высидел планерку. Изжога и вздутие мучили целый день. И этот металлический привкус во рту. Откуда? Все свежее… - А не надо было так нажираться. - Ну как не попробовать? Что я такого съел? - Софа так наготовила - и холодец, и жаркое, и рыбу, и голубцы. Федот Гурьяныч любит покушать. И Галя - всегда так хвалит, так хвалит. - Ну взял бы по кусочку того и того. Тебе можно селедку? - Ты же вымочила. - ВОСЕМЬ КУСКОВ? Посмотри на свой живот! Как с голодного края. Стыдно, ей-богу.
Яша посмотрел на живот. В зеркале он казался меньше. - Живот как живот… Что она говорит… Я же не мальчик… Майка стала задираться. А взять на размер больше - плечи спадают.
Яша - статный, корпусный. Сразу видно - руководитель. А убери живот - Яша попробовал втянуть - не то! Гибкость какая-то входит, искательность. Официант. Или швейцар… - Яша на секунду задумывается - и череда типов такого рода - от гоголевских до кукрыниксовских или вот: бор.ефимовских - английских, корейских и прочих прихвостней дяди Сэма - а ведь и он бывал таким, и не раз… - Череда… Яша отпускает живот и тот ложится на свое место. - А майку можно расклинить по бокам…
Сегодня - вторник. Спокойно можно идти на 8.15. И потому он не торопится, и водит помазком, что-то напевая, подмурлыкивая, превращаясь на минуту в Деда Мороза с курчавою пенистой бородой, и, поменяв лезвие, уверенно проходит станком, освобождаясь от пены.
«Что-то готовят... Что-то готовят, Яков...» - повторил Федя, выбираясь из уборной на скользкую дорожку, утоптанную жильцами, и Яша, освещавший дорогу фонариком, не услышал тогда, не обратил внимания. В тамбуре, отряхиваясь и обметая веничком, переспросил было, но Федя - Федот Гурьяныч - мотнул головой - не время, мол, или не место: - Потом… А потом - сладкое - не что-нибудь, а струдель, и даже не струдель - ради дорогих гостей были поставлены груши - настоящий цимес на меду – по Сониному фамильному рецепту.
- Это первый и последний раз! - заявила Софа, когда разошлись, и проводили гостей до машины. Министра с супругой, - Федота Гурьяныча и Галю принимали дома впервые – Соня стеснялась: и «будки» - уборной во дворе, и покосившегося крыльца, и соседской ругани...
- Ну, почему? По-моему, они пальчики облизывали, а Федя - сколько раз пил здоровье хозяйки? Твое здоровье. Я начинаю ревновать, - заворковал и попытался обнять женушку. Но Соня так дернулась - подожди! И зашептала:
- Она мне говорит: «Очень жаль, если вам придется уехать. Мы так полюбили… И Федя…»
А я, идиотка: - Куда? Из Киева - что вы, у меня и в мыслях…
А она: - Что, Яша не говорил? - это при наших-то стенах - я показываю пальцем - а она как не слышит, нет-таки Галя дура - а она опять «Яша разве ничего не…» Голову даю на отсечение - они слышали всё и вся - и Полужиткова, и Тарановы. Я ей делаю - тише, показываю пальцем на слуховую трубу, а она как ни в чем не бывало. - Очень будет жаль, если вас…
- Яшуня, это то, что ты говорил?
Яша кивнул.
На покатом крыльце было скользко. Яша поддержал, - две ступеньки - и ступив на верхнюю, уже Соня протянула ему руку.
- Когда? - спросила в тамбуре.
- Потом. Я кое-что делаю.

1953, январь, 13 (вторник), 7.45
На работу Яша ходит пешком, какие-то три с половиной квартала, а возвращается домой кружным путем, заходя в торговые точки, киоски, мастерские. Дорога занимала минут пятнадцать-двадцать, и он выходит пораньше, идет не торопясь. Даже зимой, даже в лютые холода, напоминавшие о войне и болезни, путь на службу был беззаботен, но наполнен смыслом, и хотя Яша не думал о делах, не планировал, не прокручивал – весь путь ощущался значимым, и только морозец щипал, покусывал.
Вчера, выслушав Сонину тираду, спросил, когда укладывались:
- Может стоит временно развестись? Временно... – пояснил. И Соня, будто не расслышав, переспросила, а когда поняла – фыркнула:
- Не дождут! Вот им! - и по тону было ясно, что имеет она в виду и кому в усы сунула смачную полтавскую дулю. Хорошо сказала – как в кино: «Если ранили друга – перевяжет подруга...».
Вот и сейчас - что за погода: и холодно, и промозгло. Ветер налетает порывами – жесткий, колючий. А на душе - хорошо. Тепло. Значит, надо думать.
1953, январь, 13 (вторник), 8.15
Начальники управлений появляются обычно к 8.00, хотя рабочий день - с 9.00. Так было принято – за час до, а вечером – когда отпустят. Но за четыре года Яшу только раз пригласили в Приемную к 8.30. И потому сегодня он шел на 8.15. Вторник – не понедельник, хотя и тринадцатое. Окна на втором этаже светились. И он заторопился, но подходя, заглянул в котельную. Это не его вопрос, но начальник АХО прибежит к нему, когда выберут фонды; впрочем, угля пока хватало.
Сегодня пожилой охранник. Некоторых Яша не то, что не любил, но отмечал прежде всего бдительность. А сегодня – пожилой. Они обмениваются улыбками, - Здравствуйте, Яков Исаакович! – первым, вставая, приветствует охранник. И Яша протягивает ему руку. Еще в тамбуре он обмел веничком валенки, предпочитая не следить. Отряхнул папаху. Охранник улыбается одобрительно.
Кабинет управделами на первом этаже, налево. Дверь в приемную не заперта. - А Настя где? – и Настя выходит из его кабинета с графином – менять воду.
- Здравствуйте, Яков Исаакович!
- Здравствуй, красавица! Никто не спрашивал?
- Тихо пока...
- Хорошо.- говорит Яша. Заходит в кабинет, раздевается в своем шкафу, надевает ботинки вместо валенок, причесывается, и два раза прыскает на виски одеколоном. Стол уже протерт. Настя заносит графин, ставит на маленьком круглом столике у окна. Полупрозрачные выпуклые груши на графине – точно Сонины.
- Занеси мне приказ по Берездовскому райсобесу, по фельетону. Да, и то,что на Коллегии решили по сигналу из Нежина – «о запрете носки мягкого инвентаря тому, кто не является подопечным».
Настя кивает.
- И Виноградского пригласи на 9.30. Он знает.
На столе две папки: «На подпись» и «Приказы Министра». Яша раскрывает первую. И подписав, что положено, откладывает.

1953, январь, 13 (вторник), 9.29
В кабинет, приоткрыв дверь, заглядывает востроносая мордочка Радика.
Начальник общего отдела – долговязый, как михалковский дядя Степа, – а когда заглядывает – нос чуть выше дверной ручки:
- Вызывали?
И протискивается из тамбура, не позволяя себе открыть дверь широко, прикрывая обе двери тщательно, присаживается к столу. Эти – Соня как-то сказала «фигуры» - ему тоже не по душе, а вот аккуратность с бумагами – тут у Радия Михайловича полный ажур. И ответ на фельетон напечатан в трех экземплярах.
Работает общий отдел слаженно. Доведение приказов и распоряжений по системе, подготовка кустовых совещаний, месячников и декад, смотров, постоянно-действующих выставок в центре и на местах, подведение итогов соцсоревнования - все в срок, оперативно, как говорится - на должном уровне. Радий Михайлович, - а за глаза многие называют его Радиком, - выглядит моложе своих 29, только что расстался с комсомолом, и как кандидат в члены ВКП(б) в качестве постоянного поручения является ответственным за наглядную агитацию, стенную печать, проведение политинформаций (по субботам) и громкие читки передовиц в управлениях (по вторникам и четвергам).
Яше он нравится. Аккуратный, инициативный. И все у него «горит», как когда-то у самого. Такому хочется помогать, а оказалось, и сам он взял на себя то, что Якову Исааковичу как раз претит - бумаги, канцелярщину. Отправляясь в командировки по наведению порядка и восстановлению санаториев и домов отдыха, Яша знает - Радик не только подстрахует, а выполнит все исключительно. А это... и он бывал таким, и не раз... Нет, не коробило. Может быть немного удивляла услужливость в такой-то показной форме: заглядывает в кабинет михалковский персонаж, востроносая головка просовывается, личико над ручкой на двери: - Разрешите?...
Обсудили вопросы. Наметили неотложное. Поинтересовался, что будет на читке сегодня.
- В «Правде», Яков Исаакович, за вчера была передовица об опыте технических кружков Пензенского УБО, а сегодня… сегодня, - Радик положил на стол свежий номер, - читали? Вам оставить?
- Настя занесет… А техкружки - это интересно, за этим, знаешь ли - перспектива. Давай - кружки.
И Радик согласился и вышел.
1953, январь, 13 (вторник),10.00
Фельетон «Берездовский свинтус» о завхозе Берездовского дома сирот Матвийчуке Л.Г., напечатанный не где-нибудь, а в союзной прессе, в «Труде», органе ЦК ВЦСПС, шуму наделал много. Сам факт откармливания свиньи «не был бы столь вопиющим, если бы не отходы столовой для подопечных, которые и шли на откорм». Учет отходов отсутствовал. Сумма, за которую «свинтус» (так в фельетоне) был продан на рынке подтверждена только самим завхозом, и то косвенно и частично - чеками на покупку тетрадей, канцтоваров и подарков наиболее отличившимся сиротам ко Дню рождения Отца народов. И хотя сам завхоз настаивает на том, что разница была истрачена на закупку картофеля там же на рынке, о чем есть акт оприходования, кладовщик не отразил их в отпускной накладной в столовую, что вызывает серьезные нарекания и справедливый гнев…
В ответе, который готовил Шварбер, - а упреки касались его парафии - учета и отчетности, - в ответе все было правильно: и полное согласие с выводами статьи; и ее особая актуальность в свете положений последней книги великого вождя и учителя товарища Сталина, которую активно прорабатывали и обсуждали на местах; и конкретные решения Коллегии Министерства по данному конкретному вопросу; и уже поступившие с мест предложения об усилении персональной ответственности всех и каждого; и почин Краснолуйского УТОДа «Об искоренении фактов ротозейства, повышении большевистской безотходности и бдительности».
Все было в ответе. Не было главного - поощрения завхоза за попытку улучшить питание подопечных. Все было повернуто так, чтобы отбить охоту что-то делать, как-то крутиться, искать резервы, налаживать… А как же призывы к развитию артелей? Поговорят - и хлопнут, как нэпманов? Вот и его командировки точно также можно трактовать. И третировать за то, что там - рабсилу, там - цемент, там - кирпич… И пусть все заактировано и списано согласно положений учета, - все равно фельетон с названием «Великий комбинатор» просился на третью страницу. Не дай бог, конечно.
«Хорошо, хоть не еврей. - подумал Яша. - Матвийчук Леонид Григорьевич. Леонид?..» Яша поправил концовку, усилив ее словами «разгильдяйство и самоуспокоенность».
Взялся за смету по восстановлению Курятиского пансионата УТОЗ. Смета была смешная, «И половины не покроет. А директор там - трус и дурак. Не поеду. Пусть сами решают. Не поеду.»
Оставался Вайсман. - Яша ознакомился с докладной. - Просит разрешить брать обрезки кроя у швейников. Он договорился. По цене вторсырья. Ну, молодец, умеет же! Просит разрешить, а без министра нельзя. Закупки строго фондированы, разнарядки утверждены на Коллегии. В 10.30 Вайсман идет на прием к первому заму; просит Яшу зайти с ним, убедить, а уже потом - к Феде, к Федоту Гурьянычу. На часах 10.20.
- К Вам - Вайсман, Яков Исакович.
- Давай.
1953, январь, 13 (вторник),11.00
Хорошо. Первый зам с Вайсманом пошли выше. А он вернулся к себе. Производственная гимнастика – дело святое.
Настя заносит чай. Подстаканник и сахарница блестят как серебрянные. На блюдечке - лимон - три дольки - тоже светится. И Настя - беленькая, ладная - до чего хороша! - Гриша-таки понимал не только в вырезке и цукерштюке…
- Как Беллочка? Замуж не просится?
- Ой, Яков Исакович! У нас же выпускной, какие свиданки. Учится. Сидит, корпит. В институт готовится.
- Медицинский?
- В пищевой. Там конкурс пониже.
- Ну и правильно. Гриша бы одобрил. Ты бы подумала, может сходила бы к Ковпаку - он помнит, я знаю, помогает, чем может - а Гришу твоего и подавно, не может не помнить…
- А-а… Даже и не знаю… Беспокоить как-то неловко…
- Ничего, дочери героя грех не помочь.

Настя занесла газеты.
Он взял «Правду» - всегда начинал с «Правды» - и сразу на первой странице - «ПОДЛЫЕ ШПИОНЫ И УБИЙЦЫ ПОД МАСКОЙ ПРОФЕССОРОВ-ВРАЧЕЙ»
Прочел. Взял карандаш и прочел еще раз. Пометки не делал.
Вот о чем говорил Федя. «Что-то готовят». Значит… значит отмашка дана… Зачем такой большой кабинет… Последний год он следил, ни с кем, понятно, не обсуждая, за центральной и местной прессой, обращая внимание на общий настрой, на фельетоны, на рубрику «партийная жизнь», тоже содержавшую критику, на заметки «по следам выступлений газеты», на стиль подачи материала, который Соня окрестила «опять евреи?» А он со свойственной кабинетному работнику скурпулезностью отмечал, что русские и украинские фамилии печатали как попало - с инициалами или без, типичные еврейские - Глузман, Лернер, Зильберман, Кац и т.п. - без инициалов, а нетипичные, польские или русские и украинские у евреев - с непременно полным именем-отчеством, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что прокурор Чернина - по отчеству Израилевна, а директор Робуров - Абрам Моисеевич. Хорошо запоминались и воспринимались конструкции, в которых коммунисты Архипов, Кравченко и Сафронов подвергали справедливой критике Гарбера и Резника, а старший инженер Сафонов не раз сигнализировал о темных махинациях Зиновия Соломоновича Мешеля, Бориса Давыдовича Каминского, П.А. Шварцмана (тут и без расшифровки все ясно) и «других им подобных мошенников». Временами он отмечал определенное изящество стиля - в одном из фельетонов автор пишет о семье проворовавшихся Туркелей, о Туркеле-кладовщике, Туркеле - завпроизводством, Туркеле - продавщице, позволяя себе отсутствием развернутых имен-отчеств интриговать читателя, может все-таки не те, вдруг - литовцы или туркмены, - и только в самом конце вбрасывая «и их родственник Глузман» - чтобы все стало на свое место. Иной раз материал подавался с перехлестом, с чрезмерной экспрессией, скажем: «Я к вам, Михаил Яковлевич, от Михаила Янкелевича насчет трудоустройства меня, Янкеля Мойшевича Гуревича…», который в конце оказывался однофамильцем известного троцкиста, бундовца, сиониста и английского шпиона. Это уже был перебор, и приходилось в следующем номере давать фельетон с незнакомыми народу фамилиями - какими-то архиповыми, диденко, матвийчуками… Впрочем, уже через номер в статье «Недостойное поведение секретаря райкома» изобличался другой Матвийчук, взявший под защиту Мельмана, Зильбермана, Штейнберга, Каца, Фрейлиха и примкнувшую к ним Коновалец. И читатель вздыхал с облегчением, пропуская мимо глаз и ушей недопустимую в таких статьях иронию насчет того, как Наум Иосифович Ицкин получал деньги под псевдонимом Б.Я.Кацнельсон. А это, граждане, уже ротозейство…
Он ждал этой статьи. Или - не статьи - выступления на съезде, или опубликованной стенограммы суда. Или закрытого письма ЦК… Ждал, потому что слухи, слухи из каждого отвора, и не какие-то мелкие, районные или областные, и даже не министерские, даже не маленковские козни, а бери – боялись и подумать об этом – выше?
Ждал уже год, нет - больше, предчувствовал, и все же гнал эти мысли, не хотел ни думать, ни искать выхода.
С каждым санаторием, или домом отдыха инвалидов, или домом сирот, приведенным в порядок, восстановленным, начиная с укомплектованного врачами и сестрами коллектива и заканчивая благоустройством территории, с новыми пахнущими краской палатами, с озокеритом и гальванотерапией, и пенкой, обязательно фиточаями и пенкой, с хорошим калорийным питанием и деятельными, энергичными зав.клубом и зав.библиотекой, и физкультурником - тоже молодым, веселым и загорелым, с каждым рапортом на Коллегии - ему все меньше верилось, что наступит вот такой январский, не очень в общем-то холодный понедельник или вторник. И ему придется решать - так же быстро, оперативно, как тогда, в августе 1941, отправляя в эвакуацию литерный.

2013, январь
Позвонил Саша, мой дядя.
- Я прочел твое «Воскресенье». Есть претензии.
- Ну, сразу претензии.
- Нет, в хорошем смысле. Но не только. Короче, этого мало. То, что написано о папе - это может быть роман, или я не знаю, но больше, значительнее. У меня уже и название есть. Приезжай, я тебе расскажу.
- Так ты вроде все рассказал...
- А? (дядьке девятый десяток)
- Я говорю - рассказал уже.
- А что ж ты написал двадцать человек, а там было семьдесят. Яша посадил тогда почти семьдесят, даже больше, какие двадцать?
- Подожди, я написал двадцать семей.
- Нет, «человек». Ты написал, 20 человек, а не семей!
- (Допустим, - подумал я) - И что?
- А ты же занизил, он больше спас. Или правду - или зачем обижать?
- Кого?
- Яша обиделся бы. Ты не знаешь, а у него список был, он хранил его в партбилете. Приезжай, я тебе расскажу.
- Список кого?
- Так кто из нас глухой? Список тех, что он посадил на литерный. Евреев. Так и назови роман.
- Как?
- Литерный. Ли-тер-ный.
- И у тебя есть список…
- Приезжай, это не телефонный…
- То есть списка у тебя нет.
- А? (Дядька у меня хитрый.) Списка нет. Но я его видел. И я помню тех, кто в нем, и я помню как все было, я был в тот день на вокзале.
- Хорошо,- сказал я - на той неделе.
Он бросил трубку.

1941, август, 24 (воскресенье), Полтава, раннее утро, нет и пяти...
У Гаевого на вагоноремонтном снова аврал - третий день - и ночь. Только обшили броней бронепоезд - и паровоз, и бронеплощадки - «Маршал Буденный» назвали! - а попал под бомбежку - снова нужен ремонт. Завтра будет сам маршал, лично принимать. И не дай бог что - застрелит - самолично - так говорили…
Светало. Погрузку литерного закончили. Машины с семьями областного руководства приходили ночью. Размещал, устраивал. Еще раз сверил списки и прошел по вагонам, посматривая, куда бы мог подсадить стариков – «две семьи, с одним чемоданчиком» - места были в каждом вагоне, но третий - обкомовский, и четвертый - решил не трогать, не надо, обошел посты и вернулся к себе в кабинет. Час-полтора можно поспать, но прежде перекусить. Кипяток есть. И чай, сонины котлетки…
- Товарищ Бедеров, товарищ Бедеров! - проснитесь. - Солдатик тормошил. - А? Что? - Товарищ Бедеров, там на перроне… Ну, что? - Там люди… К Вам…
На перроне стояли люди, группами. И в центре каждой - один или два чемоданчика, небольших, как и было говорено. Яша огляделся - человек сто, никак не меньше, и тут он увидел: навстречу идут старики - Борис и Матвей - как обычно, неторопливо…
- Что? Кто это?
- Это беженцы… Но наши не все - есть провожающие…
- Наши? Я сказал только вам... Две семьи!
Старики молчали.
- Только вам! - переводя взгляд с одного на другого, - Что?.. Молчание - гельд…
- Яков, посади нас. Ты же знаешь, что ждет их - тех, кто останется, кого не возьмешь…

1953, январь, 13 (вторник) 11.20
Чай с лимоном остыл. Зато настоялся.
Если правда, что на ДВРЗ – дарницком вагоноремонтном - в ударном порядке ремонтируют теплушки - плохо: они повезут всех. Во имя гуманизма, спасая от народного гнева. И половину не довезут. А кого-то просто высадят где-нибудь в Казахстане или в Сибири – зимой, в голой степи... То есть есть вот что - такой вариант - не ждать, не дожидаться своего часа, а взять детей и уехать туда - а вот - куда? - уехать, ну скажем, на Дальний Восток, в Биробиджан - самим. Сесть на поезд, все бросив? А если по дороге что-то новое, страшное... Все-таки ехать. Но это означает признать, что дети, записанные русскими, на самом деле – евреи. Начнут копать, как пить дать начнут - к передовикам внимание особое. Если начнут - раскопают.
Оставить детей и уехать вдвоем, или самому - начнут копать по службе, в министерстве… Нет, и это не годится… Он припомнил, как детей Иконина, зампреда и врага народа, принуждали отречься от отца. А через год и они пропали… Нет, уехать сейчас, значит привлечь внимание, а привлекать внимание нельзя. А что же тогда?..
Чай совсем побледнел. Все-таки три куска лимона - не один. Он любит такой. И съедает лимончик на закуску...
Нет, выпрыгивать нельзя. Надо раствориться, обесцветиться, исчезнуть из поля зрения. И тогда, - если повального выселения не будет - а будет, как и было до сих пор, - постараться, чтобы никто, чтобы по возможности никто не капнул - ни на работе, ни дома.
Яша пососал и прожевал вторую дольку.
2013, январь
Легко сказать - «написать». А что я знаю? Столько лет прошло. Эпохи сменились. Написать… Суть ведь я передал. В повести. И о том, как он шепнул двум своим директорам (дед был завгорторгом), чтобы пришли к отходу литерного, без вещей, с одним маленьким чемоданчиком. Двум. А пришло 20 семей, - дядька напутал, - и как дед всех-таки посадил, всех…
О том, что он хранил список, я и вправду не знал. Да, было бы любопытно взглянуть, подержать в руках... Почерк у него был с наклоном в обратную сторону. Если читать справа налево - идут буковки друг за другом, тянут будто бурлаки эту ежедневную лямку, или без лямки, но все равно – с поклоном, с просьбами, кланяясь, умоляя… А если читать слева направо - нет, идут литеры гордо, как на первомайской демонстрации, откинув головы назад, радостно - пусть ветер в лицо, в открытое лицо...
Если разобраться, и туда и сюда - под наклоном... И неизвестно, как лучше читать – по-русски или по-еврейски. Один так посмотрит, другой – так. Главное, чтобы не косо. «Книжечку заведи, а списков не делай.» И все же он хранил список?.. Но что это меняет. Где я возьму ту жизнь, тот язык, тех людей…
Зазвонил телефон.
- Что-то оборвалось…
- Бывает.
- Так вот, я помню сапожника. Ты слушай. Он пришел с двумя авоськами. И в них - в газетах - были завернуты пары обуви. Его обувь. И еще две пары - на шнурках - висели на шее…
- Ты помнишь его?
- Длинный, худой, как Дон Кихот, только без усов и бороды. И пришел сам. В пальто… Я видел, я знал их - соседей, яшиных друзей… Не тяни, приезжай. Пока я не забыл.
Сапожник... Запах кожи... Согнутая спина в полумраке полуподвала... Что я, человек с одним трудовым мозолем от шариковой ручки – что я знаю? Яша бы мог. «Это деревянные гвоздики?» – спрашиваю, - вот интересно! – и Яша не разжимая губ, кивает. Губы и руки заняты – он подбивает каблук – «А почему деревянные?» - торчат меж губ, как спички, Яша шпильку вгоняет ловко, одним ударом молотка – наживил – тюк, наживил - тюк! Яша бы мог рассказать. А я? Тем более о довоенном сапожнике Шлеме, Шлеме Вайсмане, ни имени, ни фамилии которого я не знал и не знаю, и дядька мой ни биографии, ни фамилии не помнил.
1953, январь, 13 (вторник) 11. 24
Значит так. В «личном деле» - первое - автобиографию переписать, и «личный листок по учету кадров» переписать - заменить - вместо упоминания 614 патронного в Саратове и 545 патронного в Чкалове - указать «на предприятиях оборонной промышленности» - нам запросы на заводы не нужны. Чтобы Сонина девичья фамилия - Гринберг – не всплыла. Я, кажется, везде писал «Бедерова», но твердой уверенности не было, не помню… Здесь она уже «Алексеева», и дети - русские, спасибо Васе, помог.
Яша вспомнил, как Вася Орлов, начальник Кисловодской милиции убеждал его, что надо, мол, «пригодится, прими в расчет - Этингеру – врачу-глазнику - помог? Помог - и дочка его прошла не куда-нибудь, а в Киевский медицинский!..» «Ну? Как он мог знать, как будто в воду глядел: и я теперь в Киеве, и дети в вузах, будет медичка и химик, дай бог… Этингеру… Этингеру?.. Хорошо, что все в анкетах полагается писать от руки, взял – переписал... - обмакнул перо, – А в статье… И в статье – Этингер. «Этингер и другие были куплены американской разведкой…» Однофамилец? Снова обмакнул перо и через полчаса «дело» было лучше. Изъятое аккуратно сложил вчетверо, положил во внутренний карман пиджака.
Докладные записки с предложениями о поощрении могут быть уже в архиве, только за последний год - в Секретариате. Настя с ними, с «девочками министра» в хоре поет.
2013, январь
- Помню точно, что не Борух, - сказал Саша, мой дядя. - И не Борис. И не Велв, и не Хаим. Хаим сидел в будочке на рынке. А Велв напротив обкома. А Борух (он же Борис) имел такую большую семью, что ему не сказали насчет литерного. Как-то промолчали, ведь и нам может не хватить, если все Шустеры соберутся. Тогда почему ты решил, что сапожник - «Вайсман»?
Почему, вы спросите, Вайсман? Не мог быть он – Вайсман – не было в нем ни наследственной мудрости, ни мастерства. Потому что не был он из тех потомственных, что от прадеда к деду, от деда к отцу... Не мастер он был, а почему? Спросите, почему? Что запомнил дядька – пальто. Пальто в августе. И обувь в сетках. То есть вез он не молоток и клещи, и не ножницы с большими ушками, и не урезник, не кантик папин и не гладилку любимую, доставшуюся от прадеда, а всего лишь товар, и наверное не лучшее – а невыкупленное, остатки, что он там, размер перепутал или так долго возился, что упаси бог, некому было отдавать... Кто знает. Шлема - Вайсман. Это что ли в насмешку? Тогда понятно... Ни жены, ни детей, ни достатка, кроме пальто, хорошего, правда, но старого, пошитого по взаимности, за обувь, в обмен.
- Хорошее пальто, я помню. Это Фиркин отец шил. Он ей, Шлема то есть, он ей лодочки, он ей ботики, он ей то, он ей се. Он ей - все. И отцу ее, Боруху Ароновичу, Шлема даже понравился, и маме ее, Фейге Нусимовне. Все-таки профессия в руках. А она – «летчик, есть летчик, не какой-то там полусапожник в полуподвале» - «летчик высоко летает» - выскочила, дура, ни спросила ни совета, ни благословения…
То есть не было счастья у Шлемы. И до войны, и во время и после... Барнаул – это в Казахстане или в Сибири? - куда эвакуировался. Говорили: пришли за обувью, стучали-стучали... Кто говорил? Не здоровый он был, кашлял, и пальто не спасло хорошее, теплое. И литерный.
Вот и возникает вопрос: Зачем? Почему его? Ни дома, ни сына. Деревце, правда, под окном полуподвала росло, но садил не он, росло и росло, и тоже плодов не давало…
- Ну, да! - говорила Соня, - а Шлемку посадил. Вилогадника – этого кляузника, - «так он же русский, и не партиец, никто – зачем ему, да и не просил он особо, пришел-ушел» - пробовал возразить Яша. Конечно, Соне – возразить... - Сколько он тебе потом крови попил, вспомни, ты же знал, кто он и что он, а не посадил, а того - посадил. Мало того, что безрукого – безголового! Это ж кому-то сказать - два левых босоножка, левых, вы представляете? Принес – вся его жизнь была такая. «Он не заметил». Шутник: «если Фирка захочет налево - пусть оденет эти - далеко не уйдет.» А? Балабол. Может быть такое на свете? Шлема - два левых! А было. Вся Полтава говорила.
Я не помню, конечно. И дядька не помнит. И бабушка Соня не рассказывала. А могла бы... Какая разница уже…
1953, январь, 13 (вторник) 11. 28
Гуревич... Год или больше тому к Яше в столовой подошел Гуревич и сообщил, что написал заявление. И там же за столом Семен Гуревич, - с которым Яков Исаакович не один дом инвалида поднял, привел в порядок, прораб Сема, незаменимый в вопросах строительства, и прежде всего в оформлении документов, что даже Шварберу не к чему было придраться, - Семен рассказал, как можно раствориться, «исчезнуть» из поля зрения, если будут искать.
Тогда он ему не поверил, прервал, принялся доказывать, что у него - фронтовика, партийца, выдвиженца - все впереди. И чего, спрашивается, что такое? Мы же все честно, все документы…
- Дело не в этом… Скоро мне придется доказывать, что я не родственник того Гуревича. Троцкиста, сиониста… Шпиона… Не дай бог, конечно.
- А ты что, родственник?
- Ну, по Аврааму, Исааку и Иакову…
Семен улыбнулся, но так криво, что Яков поменял тон.
- Вы делаете большую ошибку, Семен Григорьевич!
- Самуил. С вашего разрешения - Самуил Гиршевич. Так в документе.
И ушел, куда-то в артель.
Он старался забыть вторую часть того разговора, а сейчас припомнил, как Гуревич пересел со стула напротив к нему поближе и говорил, что главное - убрать «личное дело», чтобы не узнали, куда ушел, если будет сигнал от кого-то из министерства, они берут «личное дело», а нет дела - нет человека.
- И что же ты предлагаешь. - Яша припомнил, как напрягся, показывая, что ни на какие махинации он не пойдет. И Сема, почувствовав, зашептал:
- Нет, нет! Что вы - все законно. В архив.
- И что? Архив же у нас. Потребуют - и тут же, пожалуйста.
- Не затребуют, если о тебе не помнят. А «дело» в архиве можно засунуть так, что ни одна сволочь…
(Аня, - Настина подруга, - работает в архиве. У нее, у Ани с Семеном, кажется, шашни, - подумал тогда.)
Просить об этом Настю?

1941 - 1950
Настю он встретил случайно, был в командировке в Полтавском УТОП. «Только повернул на Гоголя - и нос к носу - такая же, совсем не изменилась, похудела только», - рассказывал Соне, и та слушала настороженно, припоминая хорошенькую Настеньку, Гришину женку.
Гриша…
Старики указали на него – «хороший мальчик» - и Яша помог, взял на заготовку рыбы, а затем и мясником на центральный рынок...
- Этот кусочек мясники всегда оставляют себе. Сладкое мясо. «Цукерштюк».Так называется. Маленький, как кулачок ребенка. Раз, два - и вот он с колоды убирается под стол - а почему нет. Рубщик что-то должен иметь законное? Мало-мальский кусочек? Но дело не в этом. А в том, что все же думают, что они - мясники - что мы в золоте купаемся…
Гриша не купался. А кто до войны купался? И Настя его не купалась - да, борщ имела с мясом. И маме он заносил раз в неделю. И нам давал раз в месяц, то есть Соня, конечно, платила. Но где вы найдете такое мясо по госцене. Он выходил с рынка, сворачивал за угол, шел квартал и там, в тени, на лавочке дожидался Соню, и в руках у него был сверток - кило вырезки. Маленький, на первый взгляд.
Гриша был очень большой, крупный, поэтому все при нем казалось маленьким - и топорик, и комната, и Настя, русская между прочим, и дочка совсем тонюсенькая, беленькая, как фартук с утра…
И сейчас он стоял на перроне поодаль, в тени. И в руках у него была небольшая винтовка, а с другого боку Настя с одним маленьким чемоданчиком и ребенком. Мама не захотела. Мама сказала, что Киев не сдадут. Гришу записали в ополчение, выдали трехлинейку.
- Чего стоишь? Садись! - Яша махнул ему - Давай сюда.
- Да ведь, - Гриша замялся, - я не знаю… она ж у меня - гойка… Надо ли… Мама говорит…
- А фамилия у них твоя?
Гриша кивнул.
- А соседи?
«Вырезку не простят. - Гриша подхватил их одной рукой - жену (русскую), дочку и чемоданчик - и поставил на подножку. Во второй была маленькая винтовка. И мама-патриот.
Говорят, есть какой-то кусочек еще вкуснее, хотя и не сладкий. Какой? Не знаю. И Гриша так не считал.
Он погиб в 1944, в отряде Ковпака. Стал подрывником, что называется «от бога». Все это рассказала Настя. И Яша, недолго думая, забрал ее, понятно с дочкою, в Киев, устроил к себе, помог с комнатой.
- Благодетель! - говорила, поджимая губки, Соня, - что ж ты не помог нашему троюродному Пете, когда тебя просили, а тут бегал, как заяц, унижался. А? - И Яша не пытался объяснять, все равно, Софа не услышит. А ведь она, Настенька, была из того состава, из литерного, из тех, уже однажды спасенных.
Впрочем, возможно, была и другая причина. А почему нет?
1953, январь, 13 (вторник), 13.00-13.45, обед

Формулировка – и в заявлении и в приказе - была важна. С одной стороны, желательно не уронить честь и достоинство, не напортить для характеристики, которая могла пригодиться в дальнейшем. А с другой стороны - причина. Причину надо такую и подать так, чтобы никого не подставить, и прежде всего Федю. Причина, вот ведь как бывает - хорошая причина была.

Как-то, принимая у себя в санатории министра, - а было это перед самым переводом в Киев, - он сказал Гурьянычу:
- А ведь у меня еще один недостаток имеется.
- Еще? – Федя задумался, - Ну да, мягкий ты человек, Яков, так у нас нельзя.
- Значит, и еще один есть… У меня, Федь, образования никакого, и четырех классов нет, не сложилось.
- И кто об этом знает? Аттестат имеется?
- Нет.
- Ну?!
- Да я думал об этом. Но как-то не привык я… И никогда не мешало.
- Ну и дурак. Добыл бы справку, и дело с концом. Ладно, это мои заботы. Пока что имею право, в исключительных случаях, так сказать - как особо ценную кадру. Но имей ввиду - отработать придется!
- Отработаю, Федь, не пожалеешь.
- Смотри!


«В связи с отсутствием у меня необходимого образования (высшего или среднего специального?) для выполнения обязанностей нач. управ. делами МСО… - начал было писать, но мотнув головой, скомкал, бросил в корзину - нет, непонятно почему столько лет министр держал его, не имеющего образования. Ответа на этот вопрос не было. Напрашивалось: покрывал.

А если так:
«С целью обучения в вечерней школе без отрыва от производства в системе МСО и укрепления кадрового состава артели инвалидов прошу уволить…» Не то, не вязалось. А вопросы к министру - оставались.
Он еще поправил, и еще, и совмещая варианты, сделал наконец текст заявления и на его основе - приказ о переводе. Вышло вот что:
«С целью укрепления кадрового состава министерства, повышения организационного потенциала и внедрения передового опыта в подведомственных предприятиях, использующих труд инвалидов войны, труда, вооруженных сил и правоохранительных органов и принимая во внимание просьбу тов. Бедерова Я.И. о создании условий для повышения уровня его образования без отрыва от производства, приказываю перевести в артель инвалидов...»
Написал и тут же подумал, а не проще ли всего:
«По состоянию здоровья перевести в артель инвалидов имени…»
И повод был. Туберкулез залеченный, а не вылеченный, затемнение на рентгене никуда не девалось...

В столовую не пошел. Соня дала с собой немного рисовой каши на воде, и пару сухариков из городской булки. – А что делать, после воскресенья и последствий в понедельник – диета – «хотя бы 3 дня – уверяла Соня, - диета необходима, как воздух».
А там – что? – подумалось. - Чем там кормиться? На высылке. Кто-то говорил – голые казахские степи. Он вспомнил Оренбуржье, 1942 , голодную зиму на нефтезаводе – но там все-таки были колхозы и он смог наладить снабжение рабочих – там, как бы скудно не было – пытались помочь, решить – все и колхозное руководство и заводское, и областное начальство – там соединила война, общая беда – а тут евреи, зажравшиеся враги, скрытые предатели, изверги-убийцы...
Нет, туда нельзя, всеми силами – нельзя, ни добровольно, ни по этапу...
1953, январь, 13, (вторник), 13.50
Развестись... И пойти туда самому? Это мог бы быть выход... Вася Орлов рассказывал, как он в 1941 одного по национальности немца, мужа двоюродной сестры уговаривал (тоже почему-то по фамилии Вайсман) – развестись и поменять графу на еврея - тогда о евреях и речь не шла – только о немцах, - развестись и поменять графу, и все, гарантия. А тот – только развелся, а графу не поменял, полудурок, прости меня господи, и где он теперь... Сестру, правда, не тронули...
Но пока я подам на развод – и это же только через суд. И через объявление в газете: «Я.И.Бедеров вызывает С.М.Бедерову в суд Кагановичского р-на г. Киева по делу расторжения брака.» Все прочитают. А главное, месяц ждать... Нет этого времени. Не говоря уже о Соне.
Зачем такой большой кабинет? – снова подумал, оглядывая его новыми глазами. Цветы на окнах. Графин на столике. Часы над дверью – квадратные, деревянные. Вешалка. Шкаф с книгами и вымпелом. Три стула у стенки и карта УССР. В углу на тумбочке – радиоприемник. Стол под зеленым сукном и перед ним – приставленный столик на четыре посетителя, и четыре стула. Дорожка ковровая. И сзади - над головой – портрет вождя... Гордый и великий, как меч, (как же его? Промоклов? Намоклов?) – карающий меч революции. А за ним слуховая труба...
Что можно сделать… что еще можно сделать…
Взял карандаш и, не раздумывая долго, написал на четвертушке нарезанной бумаги: Б, В, Н, И, Р, Ив, Т, Ю. На всякий случай он написал первые буквы имен, а не фамилий. Эти могут. Он поднял глаза и увидел их в кабинете, молодых и старых, евреев и прочих, завистника и должника... Следом, по кругу, руки за спину, идут и косятся на него, точно литеры, наклонившись вперед... И тот отводит глаза, а этот щурится, кто злобно, а кто насмешливо, у кого сомнение, у кого – страх... Эти могут...
Написал и, рассматривая список, вдруг обнаружил, что среди тех, кто мог бы сигнализировать - не оказалось женщин.
Евреи были, а женщин как будто и нет. Ни на работе, ни дома. Тараничиха не в счет. Мужа науськает, а сама не будет. Что же до министерских, и в аппарате и на местах, женский пол среди его недругов практически отсутствовал. Вот оно как... Все-таки умение обаять, проявить внимание – тоже что-то значит. И посмотреть таким фотографическим взглядом, как Жаров или Кторов, с высоты своего роста, неуловимо улыбаясь...
Кто же все-таки? Он уже знал, то есть не знал - понимал, догадывался. И ближе всего, первым был Виноградский. Да-да. Его Виноградский. Начальник общего отдела. Радик Виноградский. - Этот твой Виноградский. - говорила Софа - прямо без мыла готов. И верно, готов. Во-первых, в курсе всех дел. Если кто и напишет, то Радик. Или Сафронов, начальник первого отдела? Ему и по службе полагается. Вот только о чем? Туповат Коля. Почту выдал, почту принял. Отчет об услышанном передал. Так в его присутствии никто уже и полслова не кажет… Тем более ленив он и проблем на свою голову не ищет, как и повышения.
Радик - дело другое. Этот и копытами стучит, и во все дырки свои пять копеек норовит вставить - хлебом не корми. И ему есть что изложить - даже на выбор: и насчет образования - нет, мол у него никакого, неуч, а пост занимает, держат, за что, спрашивается, за какие личные дела его покрывают, а? Впрочем, сейчас в моде будет другое: тянет «своих», выгораживает «своих», покрывает «своих», расставляет «своих». И факты у него имеются. В докладных записках на поощрение «своих» немало. Вот незадача! Яша взял третью дольку - та была уже вялой и кислой - докладные. Да, здесь есть за что. «Они»!
А что было делать, кого подавать, если в артельном деле хорошие организаторы именно «они» - с деловой хваткой, с талантом вникать, разбираться, убеждать, связывать, объединять, вести за собой. Вот и подавал он списки, и как ни разбавляли их ударниками производства, кто-то из «них» все-таки оставался…
Жалко, что прямо сказать ему нельзя. Начнет юлить, клясться, божиться, что никогда. А сам уже точно капнет. А как же, зря, что ли унижался, лебезил, и перед кем? Я, мол, за него тяну всю работу управления (и это правда), а он по командировочкам шастает… Капнет - ведь убедил же, что не он. Нет, прямо нельзя. Да и время другое. Ни до-, ни военное…
Надо уйти. Но не бежать. Надо упредить «сигналы», - Здесь - Радика, дома - соседа. Не будет их - и фельетонов не будет, и разбора на партбюро, и суда чести, - и потом…

1953, январь,13 вторник, 14.15
О том, что они дружат, в министерстве знали немногие. И правильно. И Соня тоже считала, что лучше не афишировать, зачем?
Да и как сказать - дружат? Раза два в году встречались у четы Анищенко на днях рождения. Может как-то на прогулку в Ботанический или на маевку за город. Разок-другой на охоту. Телефона у нас не было. Жёнки еще видались - портные, косметички, шляпочницы. А все равно считалось - дружат. И потому - потому что знали в министерстве об этом - не включил его министр ни разу в приказ на благодарность или иное поощрение, чтобы не упрекнули в кумовстве. А на Доску почета министерства выдвинул Бедерова секретарь парткома, как своего зама по идейно-воспитательной работе, грамотного агитатора и пропагандиста, ведущего активную работу на местах - ни один ремонт или восстановление объекта не обходилось без того, чтобы не обновить клуб, красный уголок, собрать библиотечку, или, как минимум - наладить стенную печать.
Тут уже и министр не возражал - партии виднее. Так появился он на Доске почета. И сейчас это тоже беспокоило.
Министр навстречу не встал, но улыбнулся, пригласил поближе. Яша достал из папки два листа - один, написанный от руки - заявление, и второй - приказ, отпечатанный на машинке - положил перед Федотом Гурьянычем.
Федя читал внимательно, вдумчиво. Затем внес небольшие правки: «просьбу» заменил на «ходатайство», вычеркнул «вооруженных сил и правоохранительных органов», поправил даты - в заявлении поменял на 30 декабря 1952, а в приказе оставил 31 декабря. Но не отдал, отложил.
- Кого предлагаешь вр.и.о?
- Виноградского.
- Радика?!
- Радий Михайлович перспективный, грамотный, думающий товарищ, способный принимать самостоятельные решения, готовый вскрывать и искоренять недостатки, такие, скажем, как ротозейство… В свете сегодняшней статьи в «Правде», - министр кивком дал понять, что читал, - таким, как товарищ Виноградский, нужно давать дорогу, иначе…
- Хэ-э, - хмыкнул Гурьяныч, - А что? Хорошо. Правильно. Поддерживаю. Вы и напишите на него характеристику-рекомендацию, посоветуйтесь с ним как лучше организовать работу управления. Молодежи надо помогать.
А с этим… - он указал на заявление и приказ, - а что если «по состоянию здоровья»? И короче. И основания есть, в командировки выезжать трудно.
Пишите. А «перевод» - не надо. «Уволить по собственому желанию.» А? И обходной - сегодня же. Понятно?

- Спасибо за понимание, Федот Гурьяныч.
Министр кивнул.
(- Может, что-то еще поменяется? – было у него в глазах.
- Пока... пока, вряд ли. И потом - после вечерней школы у меня еще техникум и 5 лет вуза - считай до 1965. А там пару лет и на пенсию. – И подумал про себя: а улыбочку-то кривую, Гуревичеву, на лицо пускать не надо.)

2013, февраль – 1950-52?
Позвонил Саша, мой дядя.
- Ты можешь вполне на меня сослаться, - сказал Саша. - Я видел его. Обязательно сошлись. - Кого? - Список, кого спас...
Я помню, Яша говорил:
- Есть все-таки справедливость. Пришли же к литерному и те двое, кто был должен. Заемщики, должники. Не все, правда. Б. решил не спешить с отдачей и остался, пусть будет земля пухом его долгу. Я говорю об Н. и А., и прежде всего о Н. Это около него в списке - рядом с Н. - большая галочка, понимаешь, почему большая, а у А. – поменьше, потому что суммы у них разные, и расписки у них разные – у Н. – все по форме, так по форме, и два свидетеля есть, вот ты сейчас реально удивишься – оба эти два тоже уехали литерным. Так что - они теперь откажутся от своих слов, если вдруг и Н. решит не спешить, как и Б.? Не думаю, говорил Яша, не должны.
- Как, не должны?! Должны! – схватив последнюю фразу, схватив ее из кухни, из шкворчанья и готовки – явилась в дверном проеме Соня. – И папа, - так рассказывал дядька – кривился, как от изжоги, объяснять не захотел – «та не... мы не то... мы про другое...» А Соня смотрела на нас обоих – на свидетелей ее заявления, «но что с ним говорить, когда ни один из них, ни тот что со свидетелями, ни другой так и не объявились. Списали наверное на войну, или просто сволочи и подонки. Забыли. Ладно бы, если бы не спас… А ведь ты всем рисковал. Стоило кому-то капнуть, что ты, начэвакопункта, взял все на себя - все, СМЕРШ. Так и тут вы скажете - «Стоило»?
1953, январь, 13 (вторник), 14.30
Что же, если подвести итоги, фронт работ, намеченный министром, в короткие сроки выполнен, ликвидированы тяжелые последствия войны, разворот восстановления санаториев, домов инвалидов, детей-сирот выполнен, осталось два объекта по Сталинской области, дом детей-сирот в Кагановичском р-не, дом инвалидов в Молотовском р-не Ворошиловградской, дом инвалидов в системе УТОЗ в Хрущевском р-не… Осталось так, хвосты. Доведут. И без меня, и без Гуревича. Начало положено. В облсобесах знают куда идти, кого просить, что обещать. А Федот Гурьяныч самоуспокоенности не допустит. И самоустраниться никому не позволит.
Бумажки перекладывать, дела подшивать - не мое это. Нет.
Может и в самом деле - к Вайсману?

Вайсман ему нравился. И по характеру - по образу, что ли. Даже внешне: среднего роста, обычной внешности, с чуть полноватым носом и губами. Вайсман слушал, слегка наклонив голову, и когда соглашался, чуть кивал, когда сомневался - чуть подымал брови - то есть именно в меру, чтобы не обидеть сомнением и несогласием. То есть не было в нем этих крайностей, этого зуда мошенничества, комбинаторства, с одной стороны, и нарочитой книжности, отдающей снобизмом с другой, не было угодничества и забегания всех и всяческих путей (Яша опять припомнил Виноградского) - и упрямства, питаемого скрытой заносчивостью и презрением, не было страха и показной бравады, простоватости и ужимок хитреца - короче говоря, привлекала срединность, основательность.
Артель инвалидов, бывшая 12-ая, а ныне - им. 34-ой годовщины Советской Армии за год работы сразу вышла в передовые. Жесткого плана инвалидам не доводили. Но каждый месяц - так поставил дело новый председатель Вайсман - от кого-то из надомников, а было их поначалу всего около 20, а к концу года - более 100 - они прямо-таки забрасывали руководство идеями. Швейное дело пошива сумочек и кошелечков обросло множеством ответвлений. Со швейной фабрики им. Горького стали брать обрезки и делать такие комбинированные косметички - просто загляденье. Потом добавили обрезки кожи и кожзаменителя - еще лучше. А цветные красочные сетки-авоськи из отходов химволокна! А кульки целлофановые с фантазийным накатом двух цветов! Торговля брала хорошо, просила: давайте. Для фабрики игрушек стали пошивать платья для кукол и им же ботиночки. Для погребальной конторы - бумажные и марле-тканевые цветы. Наладив работу со смежниками, Вайсман вывел артель в передовые. И не только по Киеву.
- Я беру всех, говорил, никому не отказываю. Каждому найдем. Кто сказал, что слепой человек флажок к палочке приклеит вверх ногами - если на флажке есть накат - он чувствует, это вы не чувствуете, а он чувствует - бояться за это не надо. И душевнобольных берем - дома, под надзором родных. У меня есть один мальчик, даун, вылитый Буденный, только без усов, - как он клеит праздничные конверты! - точненько, аккуратненько - нормальный так не поклеит - и в доме покой, тишина. А что было раньше - буйный, кидался на всех, конную милицию вызывали…
Ой, Вайсман, ай, Вайсман. Верткий, оборотистый. Наверное, и старики в молодые годы были такими.

1953, январь, 13 (вторник), 14.40

С главбухом Шварбером контакта не было. Вы спросите, как? У Яши - и не было, как это? А потому что ни у кого не было - ни у министра, ни у Специвцева, первого зама, ни у кого. Главбух, подписывавший акты ревизии облсобесов, ответственный за каждую копейку, где бы ее не потратили или украли, за передачу с баланса на баланс какой-то киноустановки и излишков ржи, даже за выдачу бесплатных путевок он нес всю полноту ответственности - и потому верить на слово не собирался. Человек спокойный, неулыбчивый и малоразговорчивый, он никогда не подписывал «бумажки» с первого раза.
- Разрешите?
Шварбер поднял глаза и поверх очков глянул на вошедшего.
- Я к Вам вот с таким вопросом. - и подал обходной с приложенным к нему заявлением.
Шварбер указал на стул.
И положил обходной перед собой. Снял очки, прищурил один глаз, достал из футляра бархотку…
Привычка эта - щурить глаз не при чтении бумаги, а размышляя, принимая решение, была за Шварбером известна, и ничего хорошего не предвещала.
Надо сказать, что эти «пионерские художества» ему не нравились. Все эти ремонты хозспособом, когда материалы шли как бы в дар, когда воинские части и желдорога выделяли рабсилу, не получая от министерства оплату и вопросы решались путем первоочередного обеспечения инвалидов путевками - все эти махеры главбух не одобрял, и хотя его подписи на актах не было, щурился и намекал министру об ответственности.
- Но почему - у нас же не убывает, а приростает, - не понимал министр, - каждый год 10-15 - а то и 20 и более объектов приводим в порядок. Что же не так, Борис Моисеевич?
А тот снова и снова пытался объяснять, что по требованию двойной записи прирост должен быть отражен и в затратах, а их нет, и потому неизвестно, сколько и чего использовали. Но Федот Гурьяныч не понимал, говорил, «ладно, ты же знаешь, Яков себе не берет», и тут же требовал усилить контроль, провести инвентаризацию, оформить как положено. И Шварбер уходил с чем пришел.
Справедливости ради заметим,- и Шварберу это было известно лучше других, - что все необходимые документы о шефской помощи инвалидам и детям-сиротам Бедеров привозил, а равно и акты ввода и даже фотографии того, что было сначала, и как хорошо стало. Но фото к отчету не пришьешь, фото не документ, и если что вскроют - кто будет разгребать, объясняться, отписываться, кто?
Обходной лежал перед ним.
- Вы делаете ошибку, Яков Исаакович. - и потянулся за ручкой, окунул и аккуратно коснулся кончиком пера войлочного кружка, снимая ворсинку, расписался и расшифровал подпись - Б.М.Шварбер - и протянул, не читая заявления.

2013, январь
- Старики… В синагоге они стояли рядом с папой - один справа, другой слева. И Борю, старшего сына, папа назвал в честь галантерейщика Бориса (Боруха). И за столом на праздники - точно так же сидели рядом с папой. И Мотю, среднего, папа назвал в честь бакалейщика Матвея (Матитьяху). И бежали бы, эвакуировались вместе, если бы Исаак дожил. И легли бы когда-нибудь рядом, если бы знали, где он будет лежать. Тогда у ЧК до всех руки не дошли - выжил его сын - младший - Яша. И то, что он дожил - тоже их заслуга. И подкармливали, и подлечивали. Это ведь дядя Мотя дал тебе лоток: «Кол-баса, яич-ки, па-пиросы, спич-ки!» Ходи, продавай. И спас - и от голода, и от всего, что могло бы голодного сбить с пути. Это ведь дядя Боря договорился, чтобы тебя отправили в Ялту, в туберкулезный санаторий. И спас - нет, не только от намечавшейся каверны, но и от хлебозаготовок, куда Яшу уже направили – в отряд по заготовке излишков вплоть до голодомора, - от крови спас, и не забрали Яшу на фронт по той же причине. Учили и жизни и делу. В 1933 Яшу избрали депутатом Полтавского совета. Он прибежал домой - счастливый, возбужденный, - а они уже сидят, ждут, сели как при папе и сказали: риба. Нужна риба. Иди в обком или горком к первый секретарь. Пусть дает приказ плести сети. Соль - и на реки. На Ворсклу, на Псел, на Хорол, на Удай. И на Днепр. И так заготовили рыбу - в самые голодные годы. И папу назначили зав отделом торговли города. Теперь им не надо было идти специально. Все было ясно и так: галантерейщик Борис сел на универмаг, а бакалейщик Матвей - на гастроном, понятно центральные, и то и то. И стали учить его, Якова сына Исаака, и тому и тому:
- Ходи ровно, но не гордо.
- Руки не прячь, глаза не отводи.
- Книжечку заведи, а списков не делай.
- Хочешь сказать, пожуй губами.
- Кости теперь не только в рыбе, кости теперь везде.
- Хочешь сделать, заимей бумагу.
- Делай свое дело, но помни: мы уже и так поперек.
- Молчание - гельд. Молчание - жизнь.

Да! И «Стены имеют уши» - это тоже от них.
1953, январь, 13 (вторник), 14.55

Начальник первого отдела Сафронов что-то писал.
- Ружье продаю, - сказал Яша, - подавая обходной. - Мне теперь на учебе без отрыва от производства, не то что на охоту…
Ружье было хорошее. Премия за досрочное проведение весеннего сева и обеспечение снабжения рабочих патронного завода - настоящая «тулка», надежная, пристрелянная…
Сафронов, тоже охотник, к Яшиной тулке присматривался, брал в руки, прикладывал, целился.
- Хорошая у тебя пушка… - говорил каждый раз.
Сафронов принял спецпочту, печати и штампы, ключи от сейфа. Проверил, нет ли у Бедерова долгов. Все было в порядке.
- Значит, на учебу? А куда?
- После вечерней школы Федот Гурьяныч в Москву рекомендует, в институт местной промышленности.
- Федот Гурьяныч? Ну, да, Ну, да… Учеба… В Москву, значит, собираешься. С целью поступать...
- Не сразу, Николай. Я же говорю – сначала вечерняя школа. Потом, возможно, техникум. А уже потом – и высшее. Учиться надо, повышать идейный и политический уровень. Так партия велит. Газеты читаешь?
- Я-то читаю... И сегодня читал. О предателях, продавщих Родину. И где – в Москве, в столице нашей Родины окопались. Тут, знаешь, Яков, бдительность...
- Подписывай, Коля, подписывай. Не та дичь. Сезон пока не открыли. И повода у тебя пока нет.
Сафронов напрягся:
- Это ты что имеешь в виду?
- А что - есть?
Сафронов вздохнул, пожевал губами, демонстративно отвел глаза, - нехорошая получалась пауза, - наконец, аккуратно, не стуча о донышко чернильницы, дважды обмакнул перо, обтер, не торопясь, подписал.
- Так ты без меня не продавай. - сказал.
- Без тебя не продам. - подтвердил Яша.
1953, январь, 13 (вторник), 16.00
Закончил характеристику-рекомендацию. Перечел. Хорошая характеристика вышла. Идут буквы на демонстрацию, ровными рядами, веселыми шеренгами. Хорошие, открытые лица – он встретил их всей семьей, с дочуркой, на первомайском Крещатике. – Какая взрослая! – Школьница! – сказал Радик, - уже и читать и писать умеет. И деточка закивала... Значит можно в конце дополнить: «Хороший семьянин». То есть все качества на высоте, как деловые, так и моральные. Но главное - «делу Ленина-Сталина предан»… Плюс одно, сейчас немаловажное… Почему я решил, что он напишет. Объективно - да. И может, и должен - «предан». И потому - предаст, ни солгав ни на йоту. Тем более доказывать уже ничего не нужно. В этом все дело. «Мы - уже поперек.»
(А насчет стыда... Сомнений... Наверное будет гнать их, мотивируя задачами по искоренению, лозунгами, призывами к празднованию очередной годовщины Октября или Первомая, передовицами с громкой читкой... Стыд? Совесть? Все так жили. Не замечая. А говорить о том, что мой дед, ставя свою подпись под его характеристикой, удержал его от подлости... Кто об этом думал?)
- Разрешите?
Яша поднял глаза. В раскрытой двери стоял Радик - Радий Михайлович. И головка, откинутая назад, гордая, как гимн, была не над ручкой - а там, где положено. И даже выше.
- Рекомендую тебя на вр.и.о начальника управления. Это согласовано. А через год - трудись, работай, дерзай. Все в твоих руках.
Радик онемел, закивал, заулыбался.
- Кстати, ты как-то говорил, у тебя родственники в Москве, врачи… А тот, что в статье, профессор Виноградский, часом не родственник?
- Нет-нет, что вы, что вы. И в статье - Виноградов, а я Виноградский. И родня у меня в Харькове. В Москве только тетка, старуха, до революции работала швеей..
- Хорошо, не подведи меня… Да, есть одна личная просьба, - сказал Яша, прерывая поток благодарностей и уверений со стороны ходатуемого.
Радик напрягся.
- Насчет Насти. Хороший работник, рекомендую оставить.
- А-а, о чем речь, и я хотел… - облегченно вздохнув, запел Радик.
А ждал ведь чего-то другого. Интересно - чего?..
1953, январь, 13 (вторник), 17.00
Таких было сделано всего три. Директору завода Растегаеву, парторгу ЦК ВКП(б) на заводе и ему. Ему, правда, попроще - в кремлевской башне часы не шли - так, бутафория, но в остальном - и башня в центре и фрагменты кремлевской стены по обе стороны и круглые башенки-чернильницы и отдельно стакан для карандашей и подставка для ручек - все было из нержавейки, полированное, с рельефом в виде кирпичной кладки, с красной звездой на башне. И патроны – тоже из нержавейки, как пуля так и гильза – стояли по два, как часовые у каждой башни... Говорили, такой же, якобы, чуть ли не у Самого - ну там понятно материалы другие, и звезда не эмалевая… Но сам факт. Важно, что такой же… Всем хотелось походить, хоть чем-то. У кого френч сходного покроя, у кого - размашистая подпись красным карандашом, у кого - манера говорить, твердо, отделяя слова, а то - с прищуром, ловко так выводя на чистую воду, даже, можно сказать, весело. У кого взгляд, что слуховая труба.
Прибор соединял. Его - и нас, здесь, на своем месте, в едином строю. Выражая общую линию. И гордость, да, между прочим, и гордость. Он стоял у Яши и в Саратове, и в Кисловодске. И здесь … Надо бы его Феде подарить… Нельзя. Лишний повод. Скажут… или еще хуже - подумают, сопоставят - у кого стоял, кому оставил.
Вошла Настя.
- С завтрашнего дня, Настенька, будете секретарем у Радия Михайловича, Это решено и согласовано.
Настя молчала.
- Может быть, - проговорила, наконец. - Может быть я могу чем-то, что-то… Вы же знаете, Яков Исаакович, как я…
- Знаете, о чем я хочу попросить? Но - чтобы это было между нами.
- Слушаю, Яков Исаакович…
- Оставаться такой же красавицей! И беречь Белочку. И потом, я буду не за горами. Надеюсь… Ну, ну… Выше нос.
Настя улыбнулась:
- Шутник вы, Яков Исаакович. Завидую я Софии Михайловне. Только вы ей об этом не говорите.
- Не скажу. - улыбнулся в ответ.
В этот раз в авоське он понесет домой не что-то вкусненькое - прибор, завернутый в газету, письменный прибор «Кремль» – не инвентарный, а его собственный.
- Сыну подарю, - подумал.
2013, март
- И все не так! - закричал Саша, мой дядя. - Не так. Ты все наврал. - Он вез инструмент. Где? - В пальто! Да, «лапу» он не вез, и большой молоток не брал, а другое тащил, даже гвоздики и шпильки в мешочках, - все рассовал, разложил по карманам и карманчикам, и ножи и шилья и рашпили, и многое - почти все. Оттого и висло оно на Шлеме, как на вешалке, а он встряхивался, делал осанку и звенел. Все это я помню, и запах кожи - он обернул пару кусков вокруг себя, привязал на животе, под фуфайкой и чуть было не погубил все дело, - запах - и поначалу определили его в тамбуре, на пол, а всё лучше, чем в «теплушке»…
Откуда он узнал о литерном? Я думаю, Соня шепнула. Шла с мусорным ведром мимо его окон, подозвала и сказала.
А почему нет? Что он видел в этой жизни? И кто, в конце-концов, должен решать…
Иногда в самолете приходят лучшие мысли. Знаете почему? Там - ближе. А ведь путь к самолету пошел от сапожника, да-да, от него. Это он отделил нас от земли, и приподнял, пусть на чуть-чуть, на подошву там, на каблучок, какая разница насколько, разве в этом дело насколько, важен шаг. И шаги - босиком далеко не походишь - шаги - это тоже он, сапожник. Вы думаете, будь у моисеевых людей кони или самолеты, они бы ушли раньше? Са-пож-ник. И какой бы ни был у них Моисей - в сто раз лучший Моисей - как бы он не звал, как бы не пел - а не будь обуви - ушли бы туда, на камни и пекло Синая? Так кто у нас теперь кто? Кого надо поминать на Песах и на Пасху. Первого - понятно, ладно. А второго - Шлойму Мойшевича Вайсмана, пусть не певца своего дела, но - Са-Пож-Ник. Это звучит. Это я вам из самолета говорю. Здесь мысли сами понимаете, откуда…
Тогда, в 1941, вместо забракованных левых он хотел принести Фирке ходули, малорослой Фирке - «чтобы отовсюду видать». Так ей хотелось. Но не успел, выскочила она за того карлика, бывшего кавалериста, малого и кривоногого. Выскочила и, счастливая, тут же укатила с ним на запад, летный полк переводили ближе к границе.
1953, январь, 13 (вторник), 17.35
Осталось завернуть в газету части канцелярского набора. Кремль сиял. Настенька постаралась. И башня с часами, и две кремлевских стены – одна - для карандашей, другая - для нарезанной на кусочки бумаги, - и чернильницы с приветливо приподнятыми крышками - как она вымыла их, что и следа не осталось! - и подставка под ручки… Достал стопку газет. «Вечерний Киев». В эту можно. Яша раскрыл газету, посмотрел, нет ли где портрета, или статьи, - Его. Бросилось в глаза «По следам выступлений газеты». Лернера уволили. Как не имеющего высшего музыкального образования. И правильно. Досиделся. А ушел бы сам - не трепал бы нервы.
Проходя мимо Доски почета министерства, он оглянулся по сторонам, снял свое фото. Не пройдет и недели как на освободившееся место Настя вставит фото Виноградского.
2013, март
Позвонил Саша, мой дядя.
- Однажды я застал папу с этим списком в руках. Было воскресенье и он рассказал мне все подробно, и про литерный, как все было, про эвакуацию. Списков было два. Один – полный, с фамилиями и именами, на официальном бланке горисполкома. Когда отсчет пошел на дни и часы, и мотаться в горком, согласовывать, кого отправляют, просто уже было никак – ему, Якову, секретарь дал пару бланков с подписями и печатью. На крайний случай. Он – список этот - и поехал с литерным, старики везли как охранную грамоту, чтобы на первом же кордоне не сняли с поезда, или – того хуже – не приняли за шпионов.
А второй список Яша сделал для себя. В нем не было фамилий - были имена и литеры. И только. И еще цифры в конце.
- Цифры?
- А вот же: к 73 - это кого посадил в вагоны - он прибавил детей, которые у них родятся, и потом еще и внуков и правнуков. Примерно, конечно. С детьми выходило - 103, с внуками - 143, а с правнуками – 193 и более!
Если будешь писать, ты вполне можешь сослаться на меня, я видел список. Папа доставал его из партбилета - листик, сложеный вчетверо, разворачивал, припоминал…
1953, январь, 13 (вторник), вечером
Печка грела хорошо. Белый кафель голландки лоснился, и Яша, подержав руки вблизи, достал кое-что из внутреннего кармана пиджака. Раскрыл партбилет и достал вчетверо сложенный лист бумаги. Приоткрыл топочную дверку, положил. Бумага вспыхнула, и в комнате стало еще теплее и уютнее.
2013, март
Думаю, они неправильно считают. 144 тысячи праведников, которые воскреснуют для райской жизни - это же капля в море. Если посчитать всех, кто жил во все времена – так это один на миллион. Пять человек на Киев. Даже становиться в эту очередь смешно, монахи не пропустят. Не понимаю, что - Рай менее вместительный, чем литерный? Одному из семидесяти отказать – это я понимаю, это по-божески. А пускать одного на миллион... Только при чем здесь Рай. Не для рая – для жизни впихивал их Яша в вагоны. А почему всех – так это как раз понятно – а вдруг именно из них и вырастет Тот, что один на миллион. Исключать же нельзя? А? Господи?
Факт тот, что посадил. Так они решили тогда - Яша и Б-г - посадить. То есть насчет Б-га я точно не знаю, знаю точно, что он не возражал, что согласился он тогда с дедушкой, а раз согласился - Вы слышите, КТО с ним согласился. Вы?! Слышите?!
1953, январь, 13 (вторник), вечером
Детей дома не было. Соня накрыла ужин не как обычно, на кухне, а в большой комнате. Она уже успела рассмотреть, что принес в этот раз в авоське Яша. И пока он раздевался, вешал пальто и костюм, переодевался в пижаму - заносила из кухни приготовленною к ужину: – «думаю, это тебе можно» - вареную крупными кусочками картошечку с маслом в небольшой кастрюльке, чтобы не так остывала, и предварительно вымоченную в молоке и замаринованную селедочку, - «Яше соленое нельзя», и хлеб (сегодня брала теплый), два яйца в мешочек - на подставке и - так, еще масло в масленке, и начатую бутылочку пива, и к нему, к пиву, тоже оставшиеся с воскресенья - шпроты, - «все-таки, ты бы шпроты не ел!» - и еще сыр и маслины. В комнате было жарко, Яша повесил пижаму на спинку стула, остался в майке и, придвинувшись к столу, налил себе полстакана пива.
- Я просто в ужасе! - сказала Соня - ты представляешь, тот рецепт, что я взяла с календаря, оставляет следы, и даже такое впечатление - царапает. Я чуть было не испортила вазу. Ну, как тебе это нравится?! Выброшу его к чертовой матери.
- Яша кивнул, пережевывая.
- К Вайсману? - спросила полушепотом.
Яша снова кивнул.
- А что Федя?
- Привет передает. Галя просила рецепт голубцов.
- Ой, можно подумать рецепты что-то значат. Меньше бы лучше…
Яша подняд глаза от тарелки.
- Ладно, сегодня напишу. Да, если хочешь, я тебе парочку оставила. Хочешь? Подогреть?
***
Назавтра Соня пожалуется бабе Хае, что мужу пришлось уйти из министерства, что делать, он же у меня без образования, это у меня как никак библиотечный техникум, а у него и школы нет… Как будем жить?
Ахая и сочувствуя, старуха тут же побежит к Тарановой. И вечером, сидя с мужем у себя на кухне, Тараничиха нарочито громко, чтобы слуховые трубы протрубили по дому :
- А как стелилась, как увивалась - библиотечный техникум у нее - и голубчиками кормили и поили, и шпротками кормили, и фонариком до будки светили, - а пришло время - и коленом под зад. Есть-таки правда на земле!
- Есть, есть… - видимо, кивает Таранов, закусывая.
А Соня и Яша будут прислушиваться и тоже кивать.

А в апреле к ним зайдет Сафронов и в тамбуре сообщит, что сигнал был, анонимка детским почерком, но он придержал ее, ходу не дал, а сейчас, когда все выяснилось, тем более не даст...
Яша скажет: - Подожди. И вынесет ему «тулку», в чехле

• Вперёд >