Пылинки Времени. Пятая часть

Подробности

Категория: Борис Панкин

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 1442

 Предыдущая часть:  http://www.pisateli.co.ua/index.php/nashi-avtory/190-boris-pankin/855-pylinki-vremeni-chetvertaya-chast 

Перелистывая старые Тетради или скользя глазом по бегущим черным строчкам на светящемся белом фоне, ловлю себя на том, что все чаще прикидываю, а как это будет смотреться в случае публикации…
И все больше следую завету Шукшина вычеркивать все лишнее. По сравнению с тем, что накопилось в выписках и выпечатках, собственные комментарии кажутся деревянными и, как бы ни были коротки, многословными. Да и к чему они, коль скоро цитируемые пассажи, только вглядись в накопленное или набегающее, сами дополняют друг друга, сами собой выстраиваются в смысловой и эмоциональный ряд?
Просто пленником себя начинал чувствовать — и самих этих текстов, и тех комбинаций, которые набегали, кажется, сами собой. Что же касается разных биографических и автобиографических деталей, то их, все более утверждался в этом, не избежать, но они нужны лишь постольку, поскольку помогают эвентуальному читателю ориентироваться относительно места и времени. Личность автора, или, если хотите, собирателя, должна оставаться схематичной. Просто леса, без возведения которых дом не построишь.
Постмодернизм. Он чем хорош? Позволяет сопоставлять не сопоставимые и не связанные, казалось бы, между собой явления, мысли и высказывания и подводить посредством этого к неким кажущимся тебе важным истинам, если не сказать открытиям. Не утруждая при этом ни себя, ни читателя собственными откровениями.
Это он, спасительный, разрешает и даже провоцирует мешанину — стилей, лексики, событий, персонажей реальных и выдуманных, лишь бы вставал за всем этим прибавочной стоимостью какой-то смысл. А возникает он или нет, только читателю решать.

                         Борис Панкин и Я. Арафат 1991 год
В моем случае постмодернизм не был инструментом, специально выбранным. Он сам подвернулся, то есть напомнил о себе, как ободрение и подтверждение того, что не ломишься в открытую дверь.
Профи, ибо в каждом деле есть свои профи, наверняка скажут, что постмодерн я толкую примитивно, любительски, хорошо еще если не вульгарно. Ну и бог с ними. В конце концов, это опять лишь спор о словах.
 «Здесь я имела случай убедиться в странной черте своего характера, — пишет Лидия Чуковская, вспоминая о днях своей ссыльной жизни в Саратове во второй половине 20-х годов. —     Я легче переношу одиночество, чем присутствие “не тех”. Каких это “не тех”? “Не моих”, не тех, с которыми сжилась, которых сама себе выбрала, с которыми связана общей любовью. К чему? К нашему городу, к Неве, к стихам, к работе, книгам».
Судя по тому, что исповедовалась Лидия Корнеевна по этому поводу уже в почтенном возрасте, такая черта характера сохранилась у нее надолго, если не на всю жизнь.
«Воздух моего детства и моего отрочества, а потом и моей юности был напоен литературой… Понять человека, живущего другими интересами, черпающего силы из другого источника, я не умела. Результат этого неумения оказался плачевным».
Редкое это, почти уже не встречаемое ныне качество — готовность признать свое заблуждение.
Вспоминая о неповторимом окружении своего уникального отца, Лидия Корнеевна констатирует: «Поезд, мчавшийся из Ленинграда в Саратов (в ссылку), доставил меня в другую среду… В Питере я с ней почти не соприкасалась, огражденная “своими”».
И далее: «С людьми здешними (саратовцами), с которыми столкнула меня судьба и рекомендательные письма, совершенно не нахожу, о чем разговаривать: они меня раздражают тем, что они “не те”… Они заняты были чем-то другим — не политикой и уж во всяком случае не литературой. Чем же? Я не улавливала. “День да ночь, сутки прочь”. Ходили они “на службу”. Зарплата, а не работа…»
То, что у мемуаристки звучит драмой, с годами превратилось в фарс. Из духовной сферы перешло в политику, в быт. Процесс разделения на «тех» и «не тех» набрал бешеную скорость в наши дни. Обрел гротесковую форму.
Прочитал где-то о подвальчике-кафе на Маяковской, под квартировавшим там «Современником»:
«…Писатели-поэты, физики-лирики, пение под гитару, стихи и споры-разговоры до утра. Все свои. Посторонним вход воспрещен. Да и не пойдут в сомнительный подвальчик не те поэты, не те писатели, не те физики-лирики. Разве что из злого любопытства может затесаться кто-нибудь из чужих…»
Вот и Евтушенко еще в далекие 60-е посетовал, что вокруг него «всё ходят в праздной суете разнообразные не те».
В 70-е советские годы заведующий отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ Ганичев на каком-то комсомольском форуме защищал от критики журнал «Молодая гвардия», который под предлогом борьбы с гнилостным западным влиянием исповедовал, подобно Ивану Шевцову или Анатолию Сафронову, неосталинизм, но в отличие от этих двух с привкусом самодержавия и православия.
— Да, конечно, есть у них ошибки, и брак в работе бывает, — развел руками по поводу того, например, что ключевой обозреватель журнала Чалмаев спутал в своей статье двух почитаемых им праведников Нила Сорского и Серафима Саровского, сотворив из них одного — Серафима Сорского. А может, Нила Саровского. Повода для насмешек хватило на годы. — Но, товарищи, журнал-то ведь наш… партийный.
Парафраз, невольный разумеется, известного высказывания какого-то американского президента: «Он, конечно, подлец, но наш подлец».
— Как будто у нас не все журналы — партийные, — подал реплику кто-то из участников заседания.
Валерий Николаевич посмотрел на него как на несмышленыша.
В ходе перестройки, ближе к Беловежской Пуще, и журнал «Молодая гвардия», и издательство того же названия, да и сам Ганичев как-то незаметно перенесли акцент с неосталинизма на православие. А еще позднее, когда Ганичев возглавит Союз писателей России, на горизонте снова замаячит образ Сталина, на прохановский лад, то есть не в ущерб, а в гармонии с самодержавием и православием.
Недавно остановил прохожий в районе Солянки и Хитрова рынка и, указывая на церковь в лесах в Подколокольном переулке, сказал:
— До какого беспредела дожили. Чурки Божий храм ремонтируют. Мусульман вообще нельзя близко подпускать к православным церквам.
С другого фланга голос подает Валерия Новодворская, говоря в «Гранях. Ру» о попытках организованного правозащитниками морского конвоя с товарами первой необходимости прорвать устроенную Израилем морскую блокаду сектора Газа.
Впечатлило не то, что она одна из немногих в этой трагической истории на стороне устроивших бойню властей Израиля — вольному воля, — а то, какие выражения она выбирает, чтобы представить свое видение.
Для разбега — тон рассуждений иронический.
О правозащитниках вообще: «Ряды правозащитников получили неожиданное пополнение. Неожиданное и нежеланное. Сначала в ряды диссидентов вписались элдэпээровцы во главе с Владимиром Вольфовичем, который с 1991 года успел много кого позащищать: ГКЧП, сербов, Милошевича, Саддама Хусейна…»
Здесь первым делом спотыкаешься на приравнивании целого народа к злодейским организациям и персонально злодеям вроде Саддама Хусейна; и о странах и государствах, в целом: «…Стервятники, элдэпээровцы, капээр эфовцы, и очень много Россий: “Единых”. “Справедливых”. Свои права они защищают неплохо. Если страна ведет себя как падаль, то власть очень быстро становится стервятником».
Тут комментарий вряд ли требуется.
И тем более позже, когда эссеист выходит на мировой простор, за пределы «нашей деревни Гадюкино». А что там? Там тоже что-то неладно. «В правозащитники записываются турецкие исламисты, безмозглые сторонники палестинских террористов, стажеры-провокаторы, начинающие шахиды и даже какие-то лауреаты Нобелевской премии мира».
«Не те», да и только.
«И в первый раз в жизни, услышав, как папа римский осуждает несчастный Израиль за то, что он не пустил в Газу бандитствующих и фашиствующих правозащитников, я подумала, что стаж его святейшества в гитлерюгенде не прошел бесследно.
И что это случилось с Тони Блэром, если он призывает деблокировать сектор Газа, чтобы «Хамасу» никто не мешал спокойно убивать евреев и обвязывать взрывчаткой палестинских тинейджеров?»
Словом, что это со взводом, который все время шагает не в ногу?
«Почему, кстати, этот самый сектор, не работая, ничего не производя, проедая гуманитарную помощь, ненавидя Запад, и Израиль, и знания, и разум, и прогресс, и Америку, еще претендует на сочувствие мира?»
И в заключение — немного истории от Валерии Новодворской:
«Мирное немецкое население с удовольствием встречало рабов из Восточной Европы, и присваивало еврейское имущество, и разгуливало в трофеях из Франции и Голландии. Они кричали “Хайль Гитлер!” до тех пор, пока “летающие крепости” не разбомбили Германию, пока не начались перебои с продовольствием, пока Красная армия не стала грабить, насиловать и убивать в фатерланде.
Становится понятно, что мир от фашистской нечисти спасли исключительно американские бомбежки, сравнявшие с землей, скажем, Дрезден с использованием обычного оружия и превратившие Хиросиму и Нагасаки в пепел с помощью новоизобретенного атомного. На долю же Красной армии досталось только грабить, насиловать и убивать в фатерланде.
«Мирные японцы, пушечное мясо императора, опомнились только после Хиросимы. Почему же мы не даем опомниться обезумевшим северным корейцам, и кубинцам, и палестинцам? (То есть: почему не бросаем на них ядерные бомбы? — Б. П.) Какая там гуманитарная помощь! На что? Подкормить — и пусть делают атомное оружие? Пусть кубинцы кушают сахарный тростник, они ведь без ума от Фиделя Кастро и все еще не освобождают политзаключенных. Пусть подданные Ким Чен Ира питаются своими патронами. Ни одного зернышка риса на поддержку тоталитарного режима КНДР!»
В нынешние времена разделение на «тех» и «не тех» обрело всесоюзное, то бишь всероссийское звучание, когда идеологам из администрации президента пришло в голову в мыслях о будущем создать молодежное движение «Наши». Там, где есть «Наши», не может не быть «не наших», что особенно выразительно было подчеркнуто во время очередного ежегодного слета «нашистов» в летнем лагере на озере Селигер.
Готовясь к встрече главного своего вдохновителя, можно сказать, создателя «Наших» Владислава Суркова, обитатели лагеря соорудили то, что стало принято называть модным заграничным именем «инсталляция». Говоря конкретно — под большим плакатом с красными буквами «Мы вам не рады» вбиты 13 деревянных кольев, а на них насажены муляжи голов из папье-маше или чего-то подобного и на эти муляжи наклеены фотографии Людмилы Алексеевой, Николая Сванидзе, Эдуарда Лимонова, Михаила Саакашвили и др. Ну и, наконец, напялены черные фуражки с фашистской символикой.
«Не наши» тут же дали ответный залп. С сайта For Human Rights поплыл монтаж из кольев с головами «с другого берега» — Медведева, Путина, Грызлова, Сечина, Суркова и иже с ними.
Мудро было некогда сказано: если Господь захочет наказать, лишит разума.
В глобальном масштабе деление на «тех» и «не тех» сначала в идеологическом, профессиональном, а потом и в этническом, религиозном, бытовом измерении привело к развалу страны, и те, кто еще вчера были согражданами, соотечественниками, сегодня стали иностранцами, гастарбайтерами и, как видим, даже «чурками». Словом, «не теми».
Несколько лет назад попенял шведским дипломатам на то, что Европейский союз отказывается разрешить гражданам Калининграда безвизовый транзит через Литву, с их «острова» на «материк», то есть из одного региона России в остальные. Ссылались на то, что РФ не член ЕС, тем более — вне шенгенской зоны, а закон есть закон и из него не может быть сделано исключения даже для России. Привел им в пример, во-первых, Норвегию, которая получила безвизовый шенгенский режим, хотя вступать в ЕС ее народ отказался, а также не состоящую даже в ООН Швейцарию, которая вот-вот должна была получить и получила-таки те же льготы. И мне ответили буквально словами Ганичева:
— Но это же ведь страны-то наши, западные.
«Каждый выбирает по себе», как поется в песне.
Годы прошли с того моего запроса, а Запад продолжает держать активную оборону. Деление на «тех» и «не тех» в мировом масштабе сохраняется. И занавес, пусть не железный, а из пластика — техника ушла вперед, — вывешивается уже не с российской, а с евросоюзовской и атлантической стороны.
«У ЕС есть дела важнее отмены визового режима с Россией, — пишет FT, комментируя “нажим России на ЕС”. — Однако Россия свою инициативу выдвигает очень не вовремя. В настоящий момент ЕС предстоит решать более важные проблемы, чем улучшение отношений с Россией…»
На бытовом, вернее, обывательском уровне то же, что на политическом:
— Мне просто неинтересно иметь дело с женщиной, которая не ходит хотя бы раз в неделю в фитнес и не следит за кожей лица, — записал как-то на слух за Ириной Хакамадой, откровенничавшей перед очередным микрофоном.
…Имя Хакамады впервые зазвучало где-то в пору климакса перестройки. Сначала лишь как эхо имени ее шефа, Константина Борового, позднее — самостоятельно. В посольство пришла шифровка: «В составе прилетающей в Лондон парламентской делегации будет Ирина Хакамада. Уделите особое внимание».
Когда же делегация прибыла, оказалось, что вместо Хакамады прилетела член то ли уже Думы, то ли еще российского Верховного Совета, председатель партии «Женщины России» Екатерина Лахова и еще одна женщина, тоже член парламентской фракции этой партии.
— Выходит, за одну Хакамаду двух «женщин России» дают? — безответственно пошутил посол, не подозревая, что чуть ли не спровоцировал дипломатичекий скандал.
Лахова к невинной шуточке отнеслась спокойно, но ее спутница просто на дыбы встала, словно молодая и необъезженная кобылка, на которую впервые попытались накинуть седло.
Дело дошло чуть ли не до угрозы почувствовавшей себя оскорбленной избранницы народа немедленно вернуться домой, чему, слава богу, властно воспрепятствовала рассудительная Лахова.
А вообще это было время, когда в моде было по всякому поводу обижаться, взбрыкивать, оскорбляться и оскорблять, скандалить — словом, тем или иным способом обращать на себя внимание…
Может быть, в силу именно того комически- драматического инцидента посол более, чем за другими вспыхивавшими и гаснувшими звездами политического небосклона той поры, следил за трепыханиями Ирины.
«Одевайся стильно, куда бы ты ни направилась. Жизнь слишком коротка, чтобы смешиваться с толпой» — это уже перл американской Хакамады — Пэрис Хилтон, вошедший в свежий том цитат энциклопедии Oxford University Press, издаваемой уже 65 лет.
«Так круто, что мои слова попали в словарь», — c удовольствием отрецензировала Пэрис самое себя на собственной страничке в Twitter.
Кто-то из знакомых с негодованием отверг предложение поехать на метро, поделившись тут же соображениями о незавидной участи тех недотеп, которые им пользуются.
— Зачем метро, когда можно на машине?
Так рассуждала и фонвизинская госпожа Простакова, которая была уверена, что Митрофанушке не надо изучать гео графию, поскольку куда надо его всегда довезет извозчик.
Те же из «успешных людей», кто все-таки вынужден прибегать к московской подземке, оправдываются ссылками на ужасные пробки на автотрассах.
Но, пожалуй, все рекорды побил губернатор Московской области Громов, генерал, выводивший в пору перестройки последние советские войска из Афганистана. Когда в результате тяжбы столичного Ивана Ивановича и областного Ивана Никифоровича из-за того, кому ремонтировать объекты на ведущем в международный аэропорт Шереметьево Ленинградском шоссе, тысячи пассажиров опоздали на свои рейсы, он порекомендовал незадачливым согражданам летать на вертолете, так, как давно уже делает это он.
Надо было видеть на телеэкране, как захихикала свита новоявленного вельможи. За мелкое хулиганство, драку на какой-нибудь танцплощадке дают пятнадцать суток. А за крупное, циничное, издевательское — аплодируют.
Российский предприниматель Симан Поваренкин, сообщает западный глянцевый журнал, стал новым владельцем поместья XIX века «Габриель» (Gabriel), ранее принадлежавшего покойному модельеру Иву СенЛорану и его партнеру Пьеру Берже.
По данным издания, новый хозяин заплатил за право владеть легендарным зданием 9,6 млн евро.
Ну а подаривший российскому народу яйца Фаберже Вексельберг пошел еще дальше в своем стремлении обладать одиозными артефактами. Он за 40 миллионов долларов купил в Италии… дачу Муссолини.
Кстати, на «чужую территорию» потянуло не только бизнесменов. Радикал Хасбулатов рассказывал, что живет в квартире Брежнева. А демократ Касьянов в бытность премьером позарился на спецобъект советских времен — дачу Суслова по Рублевскому шоссе. Словно бы задался целью проиллюстрировать слова Владимира Буковского из его давнего письма мне: советские лидеры незаконно использовали народную собственность, а нынешняя правящая верхушка ее приватизировала.
Тогда Буковский еще не называл Касьянова своим союзником. Писал и говорил и в дружеском кругу, и публично:
— Я начисто не принял реформу Гайдара и компании, которые хоть и читали Фридмана, но, видно, до конца не дочитали…
Когда по поводу этой дачи, известной как Сосновка-1, на отставного премьер-министра, который тут же «конвертировался» в лидера очередного сверхдемократического союза, завели дело, он заученно заявил, что наезд прокуратуры имеет политическую подоплеку. После чего международный альянс правоконсервативных партий раскрыл объятия новоиспеченному правозащитнику. И самое печальное в этой истории то, что наезд действительно имел политическую подоплеку. Потому что до тех пор, пока владелец сусловской дачи не высовывался с демократическими лозунгами, никто его и не трогал.
Тут кстати оказалась характеристика древнееврейских фарисеев, которую дал последним в своей изданной более ста лет назад книге об Иисусе Христе француз Эдуард Шюре: «Живя в роскоши, домогаясь всеми средствами лучших мест и власти, они тем не менее стояли во главе демократической партии и держали в руках весь народ».
Вот уж поистине вещими оказались слова кумира моих молодых лет, рано погибшего поэта Сергея Чекмарева, который в своих дневниках в конце двадцатых годов в главе «О счастье» проехался по «довольно известным рассуждениям о том, что живем мы только раз и субъективно мир существует только в каждом из нас и в силу этого должен быть максимально использован для личного счастья», хотя Эдуарда Шюре он, скорее всего, не читал. Словом, как Германн у Чайковского: «Пусть проигравший плачет». Наверное, и сегодняшний Герман — Греф — придерживается этой линии. Но не плачет.
А в поздние-поздние 60-е прошлого века Твардовский поделился новостью с сотрудниками «Нового мира»:
— Вот мы крутимся с квартирой Алексею Ивановичу (зам главного редактора Кондратович, упомянувший об этом в своих дневниках. — Б. П.). И так и этак думаем подойти, а Воронков (оргсекретарь ССП. — Б. П.), оказывается, уже живет в бывшей квартире товарища Шелепина. Не самой, конечно, последней, но бывшей все же у Шелепина.
Как выразился один из восточных классиков Средневековья:
Все то же солнце ходит надо мной,
Но и оно не блещет новизной.
Попавшиеся на глаза строки из «Дневника» Корнея Чуковского 30-х годов прозвучали так, словно давно почивший Мойдодыр написал их только что: «Раньше интеллигенция не крестилась на панихидах из протеста. Теперь она крестится — тоже из протеста. Когда же вы жить-то будете для себя, а не для протестов?»
В ранние 70-е вызвали в ЦК ВЛКСМ на правеж, то бишь на встречу с ответорганизаторами ЦК, редактора «Комсомолки» и тех, кто делал в ней популярную среди читателей страничку для старшеклассников «Алый парус». Отвечавший тогда за всю пионерию страны Юрий Афанасьев «громче всех крикунов» напал на рубрику, теперь бы сказали — колонку, которую вел пока еще только стажировавшийся в газете Юрий Щекочихин. Называлась она «Интервью из подворотни». На просторы страны надо звать нашу молодежь, на штурм вершин, а «Комсомолка» тянет их в подворотню.
Чем не Алексей Сурков, сравнивавший Маяковского, который зовет влюбленных из постели к Копернику, с Пастернаком, затаскивающим в постель Эльбрус?
В перестроечное время Афанасьев соревновался в хлесткости речей с Собчаком, доведшим однажды до слез стоящего на трибуне съезда народных депутатов сентиментального премьера Рыжкова. И это ему мы обязаны термином «агрессивно-послушное большинство», посредством которого он списал в «не наши» участников впервые свободно избранного съезда народных депутатов СССР.
Сравняться с ним в словотворчестве удалось, пожалуй, только Андрею Козыреву, претендовавшему на должность первого министра иностранных дел имеющей вскоре родиться независимой Российской Федерации.
«Черно-коричневые», «партия войны» да еще предложение сократить союзный МИД в десять раз — его находки. Мелькнуло, правда, в СМИ, что и тот и другой словесный шедевр были плагиатом. «Партия войны» уж точно из раннего Авторханова.
А на предложение сократить союзный МИД в десять раз, которое Андрей Козырев озвучил вслед за своим шефом Борисом Николаевичем, я ответил, тоже публично, экспромтом:
— Если вас встречает знакомый и говорит, что не видел вас тысячу лет, вы же понимаете, что это всего лишь метафора.
И действительно, когда настало время, Ельцин с Козыревым лишь переименовали союзный МИД в российский и закруглились. И хотя держава сжалась, как шагреневая кожа, численность МИДа выросла.
Все же большевизм — это не идеология, это — натура, психологический рисунок.
Недаром Осип Мандельштам, да и крымский затворник Максимилиан Волошин говорили, что первым большевиком был Петр Первый, и это в их устах отнюдь не было комплиментом Петрухе, как называл его Сталин, для которого даже сын Тишайшего Алексея Михайловича был недостаточно кровожаден.
«Петруха недорезал, Иван (Грозный) недодушил» — эти сталинские откровения я привел в статье, которую назвал «Дайте Масхадову шанс», когда зазвучала критика в адрес достигнутых генералом Лебедем Хасавюртовских соглашений по Чечне. Надо, мол, было добивать чеченцев. Статья, как ни странно, была опубликована в правительственной «Российской газете». Главный редактор Анатолий Юрков, тоже родом из «Комсомолки», с колес поставил ее в номер. Время было обоюдоострое.
Сейчас в этой должности Толя уже не работает. На пенсии.
«В новом году я буду продолжать линию, начатую “Покаянием”, то есть разрабатывать в кино остросоциальную тему… Врагом номер один Ленин считал бюрократию. К сожалению, под тем же номером этот враг выступает и сегодня — 18-миллионная армия нынешних бюрократов, которую, как не раз свидетельствовали, необходимо сократить на две трети. У этих миллионов огромные привилегии. Кроме того, за каждым из них стоят минимум десять человек — члены семьи, друзья, единомышленники. Они и будут самыми страшными врагами перестройки».
Тенгиз Абуладзе, кинорежиссер. Одна из знаковых фигур того неповторимого времени. Сначала Тенгиз поделился своими соображениями на прошедшей с фурором премьере его картины в Стокгольме, а потом и в «Московских новостях».
Я умножил 18 миллионов на десять. Получилось 180 миллионов страшных врагов. «Не тех». Немногим меньше, чем было жителей в бывшем Советском Союзе, и на 35 миллионов больше, чем все население нынешней России. Кому же с кем воевать?
Мастер, конечно, увлекся. И в пылу перестройки этого не заметила редакция. Да, наверное, и читатели. Тогда никого ничем невозможно было удивить.
По подсчетам статистиков, в современной демократической России, сократившейся и территориально, и численно, казенного люда стало чуть ли не в два раза больше, чем было. А если посмотреть да посравнить доходы бывших и нынешних?!
…Зинаида Гиппиус, казалась бы, воинственно безразличная к тому, что о ней говорят и думают за пределами ее круга, не смогла не посетовать в канун Первой мировой: «Если ты не националист, значит, ты за Германию».
А тут вот (летом 2007-го) возопила даже Людмила Телень, журналистка, всегда работавшая только в демократических изданиях, всегда впереди прогресса: «Изобрели баррикады (это — о сподвижниках Каспарова, которого Володя Буковский нежно называет в эфире Гарик. — Б. П.), и если ты идешь на баррикады — хорошо. Если нет — поборник режима».
Слушая 8 мая 2006 года передачу «О советских людях в оккупации», подумал, что доктрина «либералов», утверждающих, что в советское время люди делились на горстку диссидентов и послушную массу, сродни сталинскому подходу, согласно которому все попавшие в оккупацию, кроме подпольщиков и партизан, да и за тех нельзя ручаться — как попали? — предатели.
Мысль побежала дальше: освободив миллионы узников из ГУЛАГа, Хрущев тут же их отправил в духовный ГУЛАГ, объявив, что репрессированные были ни в чем не виновны. Нет, они были виновны на свой особый лад… Сталинский строй не мог не вызывать реакции протеста, пусть даже в обличье пресловутой критики и самокритики, к которой людей призывали со всех казенных трибун. За нее и хватались. И за нее хватали. Так было и позже.
Член Политбюро Полянский, который руководство сельским хозяйством страны совмещал на общественных началах с борьбой за идейную чистоту литературы и искусства, усек крамолу в собственном доме.
— Что-то у вас все песни с подтекстом, — сказал он Володе Высоцкому на свадьбе дочери с «не тем» — актером Таганки Иваном Дыховичным.

                                                         Б. Панкин. 1991 год
Высоцкий:
— Дак вся жизнь с подтекстом.
Озлобленность диктаторов против писателей и художников традиционна… Я думаю, что в истории человечества диктаторы всегда придавали слишком большое значение искусству и литературе, переоценивали их влияние до такой степени, что одна фраза или книга казалась им способной положить конец их власти. Я в это не верю, а они верят.
«Эврика!» — возопил я, когда наткнулся году, кажется, в 1979-м на этот пассаж Гарсии Маркеса, тогда еще не нобелевского лауреата.
Но теперь уже не смог согласиться ни с Маркесом, ни с собой тогдашним. То есть в том, что диктаторы и автократы как огня боятся свободного слова, нестандартного поступка, неожиданной мысли, — в этом нобелевский лауреат прав. Но то, что они напрасно этого боятся, — в этом Маркес ошибся. Свидетельством тому — весь ход событий в СССР после того, как похоронили одного за другим трех высокопоставленных старцев.
Если что и погубило Советский Союз, а точнее, коммунистический режим, то это именно слово, вырвавшееся на свободу. Как джинн из бутылки? Да, пожалуй, и так. Джинн ведь не одни злодейства совершает. Вспомним хотя бы старика Хоттабыча!
Разве Горбачев, когда он, говоря его языком, «начинал то, что начал», был за отмену цензуры, или полную свободу творческого люда, за разрешение демонстраций и забастовок? Он только приоткрыл шлюзы, как это водится у новолидеров, с целью что-то улучшить, привести чтото с чем-то в соответствие и так далее. На пике гласности даже куда более радикально мысливший А. Н. Яковлев, или, как его еще называли, «большой Яковлев», в отличие от «малого Яковлева», то есть его однофамильца Егора, призывал к себе последнего и убеждал не зарываться, не «давать повода», не провоцировать… Имея в виду реакцию ортодоксов сверху, которые могут надавить на Горбачева и заставить «прикрыть лавочку».
Перестроечные редакторы не хотели слушаться и наедине друг с другом крыли «большого Яковлева» за перестраховку: дескать, какая же страшная штука власть, портит даже таких людей, как их А. Н.
Но дверь, которую только слегка приоткрыли, уже нельзя было закрыть. Щелочка превратилась в зияющую дыру, и сквозь нее хлынули словесные ветры, торнадо, штормы, тайфуны, которым срочно были придуманы названия «гласность», «открытость». А вначале ведь все называлось «ускорением темпов социалистического развития».
Кто бы что бы ни сказал и ни сделал, все казалось мало, мало… Надо больше, глубже, громче и, главное, скорее. Возникла своего рода конкуренция…
Ельцин с его кличем «Берите столько, сколько можете проглотить» (чего? да всего: свободы, автономии, незавиcимости, денег и прочего, лишь бы помнили, кто им все это дал) больше преуспел, чем Горбачев. Да, сдается, сам и поперхнулся проглоченным.
В 60-е годы левый философ Герберт Маркузе открыл закон живучести современного буржуазного строя, общества потребления. Любой протест, любое волнение, недовольство немедленно «интегрируется в систему». Дескать, раз что-то происходит, значит, власть это позволила, а раз позволила, терпит, значит, не боится, и, стало быть, она — власть законна, гуманна и демократична.
Перестройка, собственно, и была попыткой этот фокус перенести на нашу почву.
Но первым такой урок преподал — кто бы мог представить себе? — русский царь Николай Первый. Он побывал в Малом театре, где давали гоголевского «Ревизора». И, посмотрев, сказал: «Всем досталось, но больше всего мне». И высочайшая самокритика сразу превратила беспощадную комедию в союзницу власти, в призыв покончить с казнокрадством.
В перестройку повторить такой фокус не получилось. Воодушевляемый нетерпеливой, как всегда и везде, интеллигенцией народ разнес в щепы существующий режим, туда ему и дорога, но вместе с ним и страну, посчитав, что нет такой жертвы, которую нельзя было бы принести «священным коровам» — свободе и демократии.
Все, в том числе и «прорабы перестройки», прозванные так Андреем Вознесенским, заученно повторяли услышанное однажды: этот режим нельзя улучшить, перестроить, его можно только разрушить. В фаворе, и не только у молвы, но и у официоза, были уже не те, кто вторил начальству, а наоборот… И главные редакторы остерегались уже не окриков начальства, а его одобрения. И этот новый страх был сильнее старого.
На заседания Госсовета, который возник сразу после разгрома августовского 1991 года путча и состоял из Горбачева и глав союзных республик, Ельцин каждый раз демонстративно опаздывал. Однажды, прождав его в своем председательском кресле более получаса, Горбачев апеллировал к томящимся членам Совета:
— Будем дальше ждать или начнем без Бориса Николаевича?
— А без Бориса Николаевича такие заседания вообще нет смысла проводить, — подал реплику Егор Яковлев, только что назначенный руководителем Всесоюзного телевидения и членом Президентского (СССР) совета. Через три года с небольшим Ельцин снимет его с поста генерального директора Российского радио и телевидения «за неправильный подход к освещению событий в Чечне».
Ключевой персонаж «Улисса» Джеймса Джойса Леопольд Блюм в последних главах романа — потока времени, как назвал его Карл Густав Юнг , — излагает свою либеральную программу: «Я стою за реформу городских нравов. Туберкулез, слабоумие, войны и нищенство воспрещаются. Всеобщая амнистия, еженедельный карнавал с разрешенными вольностями для масок. Довольно патриотизма пропойц и жуликов…
Свободные финансы, свободная рента, свободная любовь и свободная гражданская церковь в свободном гражданском государстве».
Hу прямо Собчак или Галина Старовойтова на трибуне Первого съезда народных депутатов.
Собеседник Блюма О’Мадлен Берк подает реплику: «Свободная лиса в свободном курятнике».
Роман явился публике в 1921 году…
А в 2010-м, сто лет спустя, услышал радиобеседу Анны Качкаевой с генеральным директором телеканала ТНТ Романом Петренко «Об актуальной аудитории и сериалах для молодых и о том, почему стилистика ТНТ оказалась востребованной национальным телевидением».
Роман Петренко: То, что мы видим в мире происходит, — это абсолютная революция в общественном сознании, то что происходит на так называемых кабельных каналах в США — шоу-тайм… Это невероятно жизненная такая история.
Там есть шоу, например «Калифорникейшн», где безудержный секс. Но это не эротическая штука. В принципе достаточно полезная.
Time Life: В вашем эфире можно говорить слово «член»?
Анна Качкаева: Можно. Это же нормативная лексика.
Роман Петренко: Где показывают эрегированный мужской орган, причем его показывают не в контексте эротическом. Это допустимо. Мы видим, что люди освобождаются от догматов. Они становятся более свободными. Мы понимаем, что это тренд. Мы знаем, что мы от всех трендов отстаем где-то. Мы понимаем, что неминуемо этот тренд возникнет и у нас».
Зигмунд Фрейд говорил: «В наши дни (и в наши тоже. — Б. П.) чтобы тебя слушали, надо говорить наукообразно».
А у Чехова в «Свадьбе» на эту тему выступает невеста. «Они свою ученость хочут показать и все время говорят о непонятном», — комментирует она тирады телеграфиста Ять.
Вот и Петренко туда же:
— Есть доконвенциональное сознание, конвенциональное и постконвенциональное. Конвенциональное сознание — это когда ты абсолютно воинствующе поддерживаешь и защищаешь те догматы, которые существуют в обществе. Постконвенциональное — это когда ты достаточно уже свободен для того, чтобы собственным умом как бы понимать, не обязательно руководствоваться теми догматами, которые существуют в обществе. Понятно, что свободный человек, свободный канал — это более привлекательно. К свободе тянется молодежь. Поэтому эта революция происходит в среде молодежи. И мы, ТНТ, которые выбрали ориентацию на молодежь, у нас просто выхода никакого нет. Мы понимаем, что мы не можем быть таким, как бы тухлым каналом.
Анна Качкаева: Вы должны все время провоцировать?
Роман Петренко: Да, мы должны.
Продвинутый журналист спросил олимпийскую чемпионку по прыжкам в высоту с шестом, не вызывает ли шест, по Фрейду, фаллических ассоциаций.
— Ну бывает же, что иногда шест — просто шест, — последовал ответ.
Юрий Трифонов окрестил свой роман о народовольцах одним словом — «Нетерпение».
Теперь желающие разобраться с, условно говоря, народовольцами, то есть инакомыслящими всех мастей, проявляют этого самого нетерпения во сто крат больше, в том числе и в отношении самого знаменитого прозаика, которого в советские времена те же круги держали за диссидента.
Ольга Трифонова в письме: «Меня “либералы” внутренне достали. А уж как они доставали Юру! Это был просто либеральный террор “Аэропорта” (на “Аэропорте” в Москве расположен писательский жилой кооператив): “Юрочка, твой папа высек бы тебя за образы комиссаров в романе «Старик». Юра, ваши «Предварительные итоги» — плевок в интеллигенцию”».
Обозреватель «Газеты.Ru»», учившаяся с моим сыном в школе, что не помешало потом моим ровесникам приударять за ней, вознегодовала на мэра Москвы, не дающего геям и лесбиянкам разрешения на проведение парадов и демонстраций в Москве. В пример приводит американского президента Обаму, который в июле прошлого года посмертно наградил президентской медалью Свободы убитого гомосексуалиста Милка, 33 года назад ставшего первым открытым геем на выборной должности.
«И это слово в названии присужденной Милку награды совершенно не случайно», — подчеркивает обозреватель и скорбит о том, что «в России пока не появился свой Харви Милк. Хотелось бы, разумеется, не столь трагической судьбы этому человеку. Его пока нет. Это факт. Но это не аксиома. Потому что такой человек появится завтра. Неминуемо. И завтра на посту мэра Москвы не будет Лужкова».
Обозревательница сетует, что все у нас «вопреки мировой практике, которая имеет свойство до нас добираться иногда с лагом в 70 лет… Ведь там, где московский мэр встречается со своими европейскими коллегами, эти парады так же естественны, как кепка на голове московского мэра».
Как было не вспомнить старый анекдот о еврейских погромах в царской России.
— Делайте что хотите, только не трогайте детей и женщин, — умоляет чероносотенцев престарелый глава семейства.
— Ну нет, — выступает из-за его спины невестка. — Погром так погром.
«Учиться так учиться», — вторит ей теперь Наташа Геворкян.
Свои претензии к отсталой, с имперским сознанием России у тезки (Boris Pankin.Poet), который пишет в Интернете Геннадию Агафонову:
«Гена, пока есенин считается значимым поэтом, Россия останется “верхней вольтой с ракетами”, не более того. А знаешь почему? — сережа есенин, будучи неудачником по жизни, воспел этого самого неудачника. И пока его любят в народе, этот народ в большинстве своем народ-неудачник, тот самый танцор, которому яйца мешают. Собственно, что высоцкий, что есенин с точки зрения имперского самосознания для России не полезны».
Решил воспроизвести этот перл не то что дословно, добуквенно, вплоть до излюбленного в интернетовских кругах написания собственных имен со строчной буквы.
И повторить вслед за Сталиным то, что он, по слухам, сказал партийному идеологу Щербакову, когда тот в очередной раз пожаловался на запои старшины всех советских писателей Фадеева:
— То, что товарищ Фадеев алкоголик, мы давно знаем. Но в данном случае вам не верим.
Захотелось повторить эту вещую фразу и тогда, когда по телевидению шел документальный фильм о Майе Плисецкой.
О том, что при прежнем режиме ей пришлось немало пострадать, само собой незаслуженно, в том числе и по случаю «пятого пункта», давно и хорошо усвоил и Майе Михайловне всегда внимал с неизменным сочувствием. И «до того» — сыздавна был в дружеских отношениях с ней и ее мужем, Родионом Щедриным — и «после того» с различных трибун.
И вот теперь услышал с телеэкрана.
«В 1949 году была я делегатом Первого всемирного фестиваля молодежи и студентов в Праге. Участвовала в торжественном шествии, загляделась на какую-то очаровательную собачку. Услышала громкий окрик гэбэшника:
— Плисецкая, не заглядывайтесь на чужеземного пса».
В 1956 году Майю Михайловну не взяли на гастроли Большого театра в Лондоне. Там царила Уланова.
«А на моих спектаклях в Большом в это время зрители устраивали мне овации. Так вот гэбэшники хватали их за руки:
— Не аплодируйте».
Как будто бы и без того мало грехов у этих самых гэбэшников, чтобы что-то еще им приписывать, совсем уж несуразное. При всем непритворном почтении к великой балерине не смог одолеть искушения занести эти изречения на свои скрижали.
Впрочем, Майе Михайловне хватило здравого смысла и юмора завершить интервью на другой ноте:
«Когда оформляли поездки за рубеж, требовалось представлять в райком партии две партийные рекомендации. Я их заполучила, а когда вернулась с гастролей, обнаружила, что они валяются в ящике письменного стола. Я их забыла представить, а у меня их забыли спросить».
Прекрасная иллюстрация к мелькнувшим в СМИ словам вдовы репрессированного после войны еврейского поэта Переца Маркиша. Сравнивая гитлеровский и сталинский режимы она отдала предпочтение последнему: «В Советском Союзе было больше разгильдяйства, и это давало шанс».
Скорее всего, это отличие народов, их духа, их способности к внутреннему, может, даже неосознанному сопротивлению тоталитаризму. Немцы же, если уж за что возьмутся, обязательно доведут до конца.
Эстер Маркиш. «Столь долгое возвращение». ТельАвив, 1989 год.
«Как они могли появиться? — спрашивает в романе об Александре Втором Эдуард Радзинский, имея в виду публикацию в 1836 году “Философических писем” Чаадаева, взорвавших стылую тишину николаевской эпохи.
И отвечает совершенно в духе Эстер Маркиш: «Как часто у нас бывает: недосмотрели, причем в самом важном случае».
Премьер балетной труппы Большого Николай Цискаридзе, аттестовавший себя последним комсомольцем хореографического училища, рассказывал:
«Я не собирался вступать в комсомол, Ус т а в зубрить было неохота, но мама сказала, надо.
Я пришел на заседание, напряженный такой. Первый вопрос:
— Цискаридзе, за пивом сгоняешь?
— Сгоняю.
— Принят».
«Лучшие ноги России», — говорит он о себе.
Вспомнился по аналогии фоторепортер журнала «Советский Союз» Май Начинкин, которому в связи с планами заграничной командировки предстояло пройти собеседование в райкоме партии с ветеранами войны и труда. Готовясь мысленно к этому этапному для себя событию, он спросил у завотделом публицистики журнала как у эксперта:
— Валентина Петровна, вот все говорят — Бангладеш, Бангладеш. А кто такая Бангладеш?
Виталий Вульф в своей телепрограмме «Мой серебряный шар» рассказал, как ему в разгар гласности и открытости позвонила балерина Наталья Бессмертнова, кумир 70-х, и пожаловалась на некую Надежду Кузнецову, которая в какой-то газете призывала осуществить заново постановку хачатуряновского «Спартака», поскольку, мол, нынешняя, Григоровича с Бессмертновой в главной женской роли, — «просоветская».
Всплыло в памяти прочитанное еще в университетские годы у Сталина. Вождь обозвал троглодитами мудрецов, которые обратились к нему с предложением снести и построить в стране заново железные дороги, поскольку существующие были сооружены при капитализме.
Переплюнуть Сталина! Это надо уметь.
«Что бы ни случилось, все будет наоборот», — в какой уже раз повторил слова Леонида Лиходеева, приносившего в застойную пору в «Комсомолку» свои свежеотвергнутые в его родной «Литературке» фельетоны.
Бутерброд упал маслом вверх. Те, кто был гоним тогда, теперь гонят тех, кто их гнал, и так же как те, бывшие, не утомимо воспевают друг друга.
Когда-то Георгий Марков позвонил в «Комсомолку» и на полном серьезе возмутился тем, что в статье о военной прозе не упомянута «Блокада». Отговорки пытавшегося отшутиться редактора, что, мол, о Чаковском напишут в следующий раз, были отклонены.
— Любая статья о нашей военной прозе, где не упоминается «Блокада», не может быть принята всерьез.
Теперь один российский художник пишет о другом, Илье Кабакове, эмигрировавшем в конце 80-х в Штаты: «Признаю, что открыл его для себя только в середине 90-х, и с тех пор понял: мы живем в эпоху великого мастера и только в этом наша ценность».
При Сталине одни и на один манер приучали людей считать себя винтиками, теперь — другие и на другой манер.
Книгу Льва Рубинштейна «Духи времени», вышедшую «под занавес 2007 года», Петр Вайль объявил «суммирующей — идейно-культурно-стилистически — не только этот год, а и несколько последних».
«Охват тем — широчайший: писательское призвание, надписи на заборах, актерство и притворство, тоска по СССР, автомобиль глазами пешехода, еврейство, смысл Нового года, эрозия языка, ксенофобия, попрошайки, природа страха, пьяные на улицах, футбол как провокатор агрессивности, страшная и заманчивая Москва, вещи в нашей жизни, запахи, коммуналка, китч, храп, интеллектуальная роль сортира, “свой путь” России…»
Почудилось в этом описании что-то близкое по жанру тому, что у меня теперь возникало. Но почему-то не захотелось, чтобы и обо мне было сказано, как о Рубинштейне:
— Рубинштейна читать хочется — для получения физиологического удовольствия.
— Рубинштейна читать нужно — это душеполезно.
— Рубинштейна читать необходимо — чтобы всё замечать и ничего не забывать.
Задумавшись вместе с рецензируемым им автором, «почему в России постоянно приходится заново расставлять исторические акценты, напоминать об очевидном», рецензент дословно воспроизводит его открытие: «Рубинштейн произносит главное: “Историко-культурная амнезия не есть болезнь. Это такое здоровье”».
— Анализ и диагноз разом. — Расшифровывает Вайль свое суждение. — Глубокий, основательный, подробный — два предложения из восьми слов.
— Мастер-класс элегантности письма и точности формулировок. Емкие метафоры России изготавливаются из подручного (подножного) материала.
И тут же впечатляющий пример из книги: «Если водка — воплощение всего человеческого, то лед — всего государственного».
Вайль: «Щедро и походя Рубинштейн разбрасывает то, что другой бы любовно мусолил. Стиль — сжатость: “Жирный гламур, наглеющая от полной безнаказанности попса, несовместимый с жизнью телеюмор”».
Небрежным движением меняются местами заглавная и строчная буквы: «А кто же у нас будет путиным на следующий срок? Неужели опять Президент?»
Он (Рубинштейн) пишет о некоем интеллектуале: «Это не оппозиционер и не апологет государства. Это его трезвый критик и ироничный комментатор. Это официально признанный носитель независимого взгляда. Это диагност».
«О ком бы ни писано, — добавляет от себя Вайль, — перед нами автопортрет».
Споткнувшись о фразу «вместо того чтобы обидеться, ты начинаешь смеяться», не совсем понятно кому принадлежащую, то ли автору книги, то ли ее обозревателю, подумал, что действительно, если этот текст прочитать с подмостков телефестиваля в Юрмале, он, наверное, повеселил бы собирающуюся на курорте простодушную аудиторию сильнее, чем все натужные хохмы, которые там регулярно звучат.
По телевидению много и справедливо говорили о замечательном поэте-песеннике Михаиле Таниче в связи с его смертью. Резонно печалились, что не услышал он всего этого при жизни. Самую верхнюю ноту взял Розенбаум:
— Пушкин, — сказал он. И после паузы повторил уже с нажимом, как бы в назидание маловерам: — Пушкин!
«Макс Пешков быстро поднялся. Он был такой звездой, что даже трудно сравнить с кем-то сегодняшним. Так быстро не росла слава даже Льва Толстого… Это был просто Пелевин тех дней».
Задумался о невыгодном для яснополянского старца сравнении и пожалел, что утратил имя автора этого шедевра, в тот момент, когда проезжал в троллейбусе по Ленинскому проспекту, где-то в районе площади Гагарина, и увидел трепещущий над всей широченной улицей плакат (теперь это называют то ли растяжкой, то ли баннером), сообщающий нетерпеливым почитателям классика, не Макса Пешкова и не Толстого естественно, 344 345
а Пелевина, о том, что до начала продажи его нового романа осталось каких-то двое суток.
Семен Мирский, парижский корреспондент «Свободы», говорил, что французская критика считает, что Улицкая — самый достойный преемник Чехова.
Алла Пугачева со сцены — о стоящем рядом Жванецком:
— Какое счастье жить в одно время и быть знакомым с гением.
И незаметно было, чтобы слова эти вызвали протест или хотя бы улыбку неловкости у главного — теперь уж считай официально, после увенчания его высоким российским орденом, — юмориста страны. Не удивлюсь, что при удобном случае он аналогичным образом охарактеризовал Примадонну.
Максим Галкин — об участниках проекта «Танцы со звездами»:
— Смотрите, какие они все красивые. А прыгучие — как комары. Звезды на паркете не валяются.
Последняя фраза моментально вызвала в памяти пародийный тост, произнесенный в присутствии Ельцина и среднего сына королевы английской на борту монаршего катера, который призван был доставить высокого гостя на торжественный ужин в Гринвиче:
— Выпьем за нас, любимых, потому что такие, как мы, на улицах не валяются. — С обязательным добавлением после секундной паузы, дав гостям рассмеяться: — Впрочем, иногда валяются.
— Что вы имеете в виду? — оборвал свой смех Борис Николаевич и набычился.
Реклама новой серии фильмов «Тайны следствия»: «Она — богиня, она — Анна Ковальчук. Ее обожают миллионы, быть у нее под следствием — высокая честь».
В общем, как пели в застойные времена в быстро запрещенном спектакле Театра сатиры по пьесе Леонида Зорина «Банкет»:
Если сел за столик, так заказывай,
Если взял икорку, так намазывай.
Глубоко опечалившая весть о скоропостижной смерти Егора Гайдара, которого знал еще подростком, потому что дружил с его родителями, Тимуром и Ридой, моментально стала источником истерических публичных заявлений его почитателей, только мешавших понять реальное значение этой личности.
Валерия Новодворская:
— Егор Гайдар для России был тем, чем Мессия явился для всего человечества. Жизнь его примерно так же и закончилась, только Голгофа длилась дольше — целых 17 лет…
Не угнаться Иисусу за Егором, как Льву Толстому за Пелевиным.
Евгений Ясин признался, что его больше всего мучает ощущение, что большинство людей в России так и не поняли, что сделал Гайдар:
— Гайдар был единственным министром за последние 150 лет, если не больше, который был на своем месте, потому что знал, что делать, и был готов делать.
Витте и Столыпин могут отдыхать, как принято выражаться.
Константин Боровой:
— Я думаю, не все граждане России понимают, что он сделал… Нужны еще десятилетия, чтобы общество поняло, как велик был поступок, подвиг , как велики были деяния Гайдара. Это значит, что он опередил время…
Андрей Нечаев предложил воздвигнуть памятник «человеку, который спас Россию», а Шелов-Коведяев — переименовать Ленинский проспект в Гайдаровский.
До самого Нового, 2010 года на www.smi.ru висел рядом с фотографией заголовок: «Хит недели: умер Егор Гайдар. Ему было 53 года».
Усердие не по разуму.
Разве что страстные поклонники Сталина, годовщина рождения которого почти совпала с днем смерти Гайдара, отваживаются взять такую высокую ноту.
Открывая митинг , посвященный памяти вождя всех народов, М. А. Савелков («Левый фронт», Тюмень), сказал: «И. В. Сталин сделал для нашей страны столько, сколько не делал ни один руководитель ни до, ни после него. Его имя до сих пор вызывает страх у врагов и искреннее уважение у его последователей».
«…Безысходность русской реальности преодолевается Русским Чудом, мистической силой русской истории… Это Чудо является в образе праведника, каким был преподобный Сергий Радонежский, или в образе Вождя, каким был Сталин.
Будущий русский режим — неизбежный сталинизм, одухотворенный Православной церковью. Вождь и Патриарх, взявшись за руки, поведут народ через замерзшее, усеянное костями поле русской истории». Александр Проханов в статье «Медный всадник и хромая лошадь» (ноябрь 2009-го).
Русский православный (голос читателя газеты «Завтра»):
«Никогда! Слышите?! Никогда этого больше не будет! Это заявляю вам я, русский по плоти и крови! Я лучше обвяжусь гранатами и брошусь под двигающийся “мерседес”, перевозящий будущего генералиссимуса, чем позволю издеваться над своими детьми и внуками!
Как же вам не совестно, Александр Андреевич!»
И такое же самое слышится с другой стороны, с другого берега в адрес обожателей Егора Гайдара. Но это даже не хочется воспроизводить.
Обратная сторона медали — славя одного, «опускать» всех других.
Юрий Щеглов в книге с озадачивающим названием «Еврейский камень, или Собачья жизнь Ильи Эренбурга» (только не надо думать, что автор против, нет, он — за Эренбурга) с укоризной пишет, что «даже такой писатель, как Юрий Трифонов, относился к Троцкому с нескрываемым пренебрежением и нескрываемой злостью».
И как бы в отместку добавляет, что трифоновский «Отблеск костра» — «произведение, восхваляющее, по сути, кровавую революцию и Гражданскую войну».
Из книги воспоминаний «Мы жили в Москве» диссидента Льва Копелева, узника той же «шарашки», в которой сидел Солженицын, и его супруги Раисы Орловой:
«Солженицын передал Ахматовой пачку своих стихов. Грамотные, гладкие…
Ахматова, ознакомившись:
— По-моему, ваша сила в прозе. Не надо отвлекаться.
Она прочитала ему “Реквием”. Он поделился с Копелевым:
— …Но ведь страдал народ. Десятки миллионов. А тут стихи об одном частном случае, об одной матери и сыне…»
Обожающий парадоксы обозреватель «Свободы» Борис Парамонов предположил в эфире, что именно стихотворение Мандельштама о «кремлевском горце» и «тонкошеих вождях» навело Сталина на мысль о расправе с делегатами XVII партсъезда, почему вождь поначалу обошелся с поэтом «сравнительно мягко». По его же, Парамонова, версии основателем «сталинской гимнологии» был… Борис Пастернак.
«Нам выпало жить в эпоху массовых ощущений, массовой истерии…» — эти слова своего любимого Стефана Цвейга, относящиеся к 30-м годам, я выписал в 70-е, но актуальными они остаются и по сей день.
Об этом говорили между собой в Вашингтоне Соломон Волков и Иосиф Бродский:
— Любопытно наблюдать за тем, как засуетились люди в связи с крушением установившихся иерархий в области культуры. Сначала было модным доказывать, что ты всегда был диссидентом или по крайней мере нонконформистом в душе. Но этот период сравнительно быстро прошел, и теперь можно опять с гордостью вспоминать о былом высоком положении и близости к власть предержащим. Кто-то из писателей не так давно с воодушевлением описывал, как он сражался в теннис с комсомольскими вождями — не помню уж, кажется, это был Гладилин.
Василий Аксенов посвятил перековавшимся в олигархов комсомольским вождям последнего помета свой предпоследний роман «Редкие земли», где с удручающей симпатией, чуть ли не влюбленностью пишет о своих порхающих по миру героях, супружеской паре олигархов, творцах и мучениках. Просто Орфей и Эвридика.
Постмодерн.
Говоря о русской революционной интеллигенции, Бердяев вводит термин «моральный тоталитаризм».
Александр Янов, строптивый социолог , эмигрировавший в Штаты в годы застоя, назвал Чубайса, Гайдара и Хакамаду экономическими фундаменталистами.
Елена Токарева, автор и владелец популярного и довольно- таки скандального сайта Stringer, словом «крутая», поделилась со своими читателями, или гостями, как сама попала в переплет, согласившись быть секундантом Марии Арбатовой, которую вызвала на «дуэль» в крутом из крутых talks show крутая из крутых Валерия Новодворская.
Поводом же послужил тот факт, что Арбатова поставила под сомнение правомерность досрочного освобождения одной из сотрудниц ЮКОСа, его главного юриста Бахминой, матери троих детей, из которых младшая дочь родилась в заключении. К великому несчастью, Бахмина, признавшая, кстати, свою вину, не единственная многодетная мать, отбывающая срок. И среди них, конечно же, есть виновные и невиновные. А также и такие, чья вина под сомнением. Как быть с ними? И тут Арбатова прибегла к тому тезису, к которому резонно прибегали и прибегают многие из сочувствующих Ходорковскому: «Если уж освобождать по причине многодетности, то освобождать всех».
«Машу и ее секундантов, — пишет Токарева, — называют не оппонентами и даже не процессуальными противниками, а исключительно врагами рода человеческого, фашистскими суками, пособницами кровавого режима и так далее. Потому что иной терминологии Валерия Ильинична не приемлет. Арбатова получила еще и почетное звание кухонной бабы.
Хотя она всего-навсего «взялась отразить точку зрения другой части общества, которую не приглашают на “Эхо Москвы”, не принимают во внимание на телевидении, вообще игнорируют. Это точка зрения молчаливого большинства. Быдла».
И далее: «Если вдруг персонаж вроде Новодворской чувствует, что он проиграл в дискуссии, то следует обязательная угроза пожаловаться на тебя куда следует… Не в милицию, конечно, а старым друзьям, которые, защищая честь Валерии, тебе руки не подадут и чашку чая не нальют, если ты будешь подыхать».
«Все, что я позволила себе в этой передаче, — продолжает Токарева, — это спросить Валерию Ильиничну, как она, материально небогатый человек, настолько утеряла классовое чутье, что все время защищает только богатых. Исполнив свой долг перед народом, я больше не задавала вопросов, тем более что в ответ прозвучала адская тирада про фашистских сук и Эльзу Кох, которая, как известно, шила себе сумочки из кожи заключенных. Это все, по мнению Новодворской, относилось ко мне.
После завершения дискуссии, в раздевалке, она сказала мне (самому незаметному участнику этой дискуссии, всего-навсего секунданту): “Я позвоню сегодня Боровым, и они навсегда закроют перед тобой дверь!”
…Не знаю, что там говорила Новодворская Боровым, моим старым приятелям, с которыми я жила в одном дворе, но вскоре в Живом Журнале появилась кляуза дочки Боровых Лены, которая мне сообщала, что “дверь закрыта!”».
«Диссиденты были мне тогда самой близкой средой, — прочитал я в воспоминаниях опального в советские времена барда Чеснокова, который со многими из них водил дружбу. — Они были готовы строить свою жизнь не потому, что “так надо”, а потому, что есть первичные ценности. Это было то, чему следовал и я. Особый вопрос — что это за ценности. Здесь были сложности. Например, было нормальным создавать моральный капитал за счет тотального отрицания всего, что так или иначе связано с системой. Все, что официально разрешается, либо нечисто, либо ущербно. Институт румянцевский (ИСИ) показал мне, что эта норма не безусловна. Здесь обстановку создавали Грушин, Левада, Ядов. Сюда приезжал Лотман. То, что делали эти люди, было трудной работой, не менее важной в социальной жизни, чем песни Галича. На семинарах можно было обсуждать многое из того, что было под запретом. В этой стране, при этом режиме. И это было очень интересно. Я не разделял диссидентского деления людей на морально приемлемых и морально неприемлемых по формальным признакам: наличию партбилета, социальному благополучию. Разделяя моральные оценки диссидентов, я не считал для себя возможным вменять их другим людям. По песням, по тому, как я их пел, диссиденты считали меня своим. А в словах, в общении со мной многих настораживало, что я не выставляю моральных оценок так легко, как они… И даже сопротивляюсь им в очевидных, казалось бы, случаях. Это вызывало подозрения. Здесь я был для диссидентов чужой».
Ирина Ратушинская: «Понимаете, не каждый политзаключенный является таковым. Знаете, есть такой стишок: “Плачет киска в коридоре — у нее большое горе. Злые люди бедной киске не дают украсть сосиски”».
Бог видит, подумал я, вернувшись мыслями к пассажу Лены Токаревой, что при случае она и сама не прочь ткнуть в нос своим оппонентам ту же самую «гэбню». Упомянул об этом, когда мы встретились и разговорились на Балу прессы, где я был отчасти именинником, получив «Знак почета» от товарищей по профессии. Елена отнеслась к замечанию на удивление терпимо и даже посвятила нашему разговору несколько строк в своем блоге, упомянув, что это я когда-то принимал ее на работу в газету.
Давно уже заметил, что многие «крутые» в текстах в непосредственном общении оставляют совсем другое впечатление. Всегда так было или это примета времени?
Тот Василий Павлович, например, в компании с которым провел три незабываемых дня на острове Родос, обаятельный, галантный в обращении с представительницами прекрасного пола, рассудительный и добросердечный в разговорах с мужской половиной человечества, был совсем не таким, как в устной колонке, которую он вел из-за рубежа и переиздал потом, уже в постсоветские времена, в книге «Десять лет клеветы».
Случаю было угодно распорядиться так, что об одном из эпизодов, рассказанных Аксеновым слушателям, а потом и читателям книги, мне довелось впервые услышать по горячим следам события от очевидца, вернее очевидицы, которой доверял и доверяю на все возможные проценты. Произошло все это в Грузии, в ходе «писательского десанта», которые «Литературка» в советские времена традиционно устраивала во время осенних подписных кампаний.
У Аксенова:
«Однажды марксистcкий князь давал обед в Кахетии. Белла сидела по правую руку князя — секретаря, принимая его льстивые речи, а на другом конце огромного стола сидел еще один москвичишко, так называемый поэт, пропахший ссаками сучонок-сталинист».
Далее рассказчик переходит на что-то вроде ритмической прозы:
Желая тут потрафить кахетинцам
и заслужить стакан на опохмелку,
поэтишко привстал над коньяком
и тост за Сталина как сына Сакартвело
скрипучим голосом провозгласил.
…Тогда над шашлыками и сациви
вдруг Беллина туфля промчалась резво, —
великолепным попаданьем в рыло
ничтожество навек посрамлено.
Все пьем за Беллу, князь провозглашает,
и весь актив, забыв про сталиниста,
второй туфлей черпая цинандали,
поплыл, врастая в пьяный коммунизм.
В рассказе очевидицы и участницы десанта в Сакартвело, более того, руководительницы этой бригады, «поэт-москвичишко», не воспроизводя другие определения, выпорхнувшие из-под пера прозаика, обернулся Феликсом Чуевым, который действительно был известен своими просталинистскими взглядами, но в скрипучем голосе и тем более в запахах нужника замечен как-то не был. И тост он произнес не за Сталина, а за сталинских соколов, летчиков тридцатых годов, так уж пришлось к разговору.

                                                           Борис Панкин и Вацлав Гавел

Самое же главное — Беллина туфля попала не в «рыло ничтожества», а в стоящее на столе блюдо с лавашем. То есть упала на хлеб, что по понятиям грузин, да не только их, было оскорблением как хлеба, так и хозяев. Оказавшись джентльменом, хоть и марксистского разлива, по характеристике Аксенова, тамада подал знак не замечать бестактности. Но об аплодисментах, разумеется, не могло быть и речи. Как и о тосте в честь гостьи, по данному поводу по крайней мере. И вообще все участники этого продолжительного турне, и гости и хозяева, постарались поскорее забыть неприятный инцидент. И сама рассказчица с тех пор вспомнила о нем лишь однажды. Когда Белла пришла к ней на работу, в «Литературку», попросить с очаровательным смирением извинения за свое поведение и в том случае, и в некоторых других.
Вот так и рождаются легенды.
Обращение к ритмической прозе не уберегло Василия Павловича от выражений и определений, к которым не рискнул бы, пожалуй, апеллировать и самый отъявленный из не любимых им пропагандистов-коммунистов. Из тех, по чьей лексике и фразеологии непревзойденный стилист не раз проезжался и в той же книге, и на радио. И на слове их ловил, и воспроизводил, и имитировал.
«Прогрессивные силы, — пародирует он некоего журна листа-международника Жука Юрьева, за которым легко угадывается престарелый правдист, спецкор “Комсомолки” в годы Отечественной войны Юрий Жуков, — пригвоздили к позорному столбу истории апологетов реакции и поджигателей войны. Провокаторов, лжецов и клеветников, которые рассчитывали получить на Западе большой кусок хлеба с маслом… Эти господа в душе, по-видимому, все же понимают, как они жалки и одиноки». Ветеран, продолжает Василий Павлович, знает, что «надо бить врага проверенным оружием, каленым партийным словом, а не мудрствовать лукаво».
Когда же, как видим, дошло до собственных его, Василия Павловича, антипатий, «каленое» слово Жука Юрьева показалось ему более пригодным. С «не теми» не церемонятся.
Но вот на каком-то из бесчисленных семинаров зарубежных некий профессор Мальцев, развивавший — раззудись рука! — «хорошо известный в эмиграции тезис о невозможности создания художественных ценностей внутри советской и подсоветской литературы», неожиданно распространил свои проскрипции на «всех этих аксеновых-бондаревых».
«Уравнял, стало быть, на две трети непечатного автора, — с оправданной горечью уточняет Аксенов, — с лауреатом всех возможных Ленинских премий, секретарем всех секретариатов и депутатом депутатств».
Сколь бы ни было несправедливым такое уравнивание, но, коль скоро исходит оно от одного из «тех», Аксенов поначалу находит в рассуждениях непредвиденного оппонента лишь «какое-то парадоксальное сочетание повышенной эмоциональности и механистичности, схематичности — не с нами, не наш». Тем более что на той же международной конференции «парадоксалист» Лев Наврозов уподоблял Апдайка и Филиппа Рота Бубеннову и Бабаевскому.
Ретивое, однако, не выдерживает, и вдогонку такой «мягче свирели» фразе он все же пускает еще одну: «Что касается существа дела, то я еще не совсем уверен, кто больше бьет по тоталитаризму — яростный профессор Мальцев в Турине или сочинитель рок-н-ролла в Москве. Или — “Час джаза” на “Голосе Америки”, давший целому поколению моих сверстников определенную ноту», — добавляет он для пущей убедительности.
В беседе с Соломоном Волковым Иосиф Бродский вспомнил, как везли его в ссылку в вагоне, прозванном «столыпин».
И. Б.: Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор Михайлович Достоевский или Данте… И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик — ну как их какой-нибудь Крамской рисовал, да? Точно такой же — эти мозолистые руки, борода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек — ни в России, ни на Западе — на его защиту не подымется. Никогда! Ни Би-би-си, ни «Голос Америки». Никто! И когда видишь это — ну больше уже ничего не надо… И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер.
Он далее развил эту свою мысль воспоминанием о том, с чем столкнулся, когда был доставлен на место ссылки, — сельская северная глубинка 70-х годов прошлого уже столетия.
И. Б.: Я туда приехал как раз весной, это был март — апрель, и у них начиналась посевная. Снег сошел, но этого мало, потому что с этих полей надо еще выворотить огромнейшие валуны… Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что — нам книжку почитать и обо всем забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это — настоящее горе. Не только горе — у них и выхода никакого нет. В город их не пустят, да если и пустят, то что они там делать станут? И что же им остается? Вот они и пьют, спиваются, дерутся, режутся. То есть просто происходит разрушение личности. Потому что и земля разрушена. Просто отнята…
Это растрогавшее объяснение в любви к простому человеку, тому самому, по следам которого и я шагал в свои незабвенные журналистские годы, напомнило сказанное ветераном войны Константину Симонову, когда тот снимал документальный фильм о всех кавалерах трех солдатских орденов Славы:
— Вот иногда слышишь, артисты говорят, что они были на фронте, выступали. Гордятся этим. Но они были, а солдату надо было жить там…
А еще заметил, что в этом размером в книгу диалоге с яйцеголовым музыковедом нобелевский лауреат говорил языком самого обыкновенного человека, норовил приземлить любую из утонченных материй, которые предлагал ему, — подбрасывал, как сказал бы Горбачев, — Волков, которого все время подмывало взять самую верхнюю ноту. Бродский просто развивал традицию Мандельштама. Последнего как-то в 30-х, кажется, годах попросили сказать, к какой из двух популярных тогда поэтических школ с причудливыми иностранными названиями он относит того или иного известного поэта. Мандельштам быстренько разбросал названные ему имена по группам, а перед фамилией Крученых призадумался.
— Ну бывает же на свете просто ерунда! — с досадой сказал он после некоторого раздумья.
В книге воспоминаний «Авансцена. Мемуарный роман» Леонид Зорин пишет: «Однажды Ольга Андреевна Кучкина, талантливая красивая женщина, спросила меня, что больше всего не нравится мне в сегодняшней жизни. Ответил, что качество населения. Она напечатала это признание в газете. Против моего ожидания оно не вызвало возмущения обычно обидчивого читателя. По-видимому, большинство соотечественников чувствуют и думают так же».
Виктор Ерофеев как-то заметил в телеэфире: «Я совсем недавно встречался с одним из наших крупных реформаторов ельцинской поры, и на вопрос, почему не удались реформы, он ответил одним словом: “Население”».
Этого Виктору показалось мало, и он при случае затвердил свою точку зрения еще раз, в программе Дмитрия Киселева «Национальный интерес»: «Проблема в том, что у нас совершенно разложившееcя население».
И может быть, именно на это так брутально среагировал Дмитрий Быков: «“Москва — Петушки” написал Веничка Ерофеев. А второго Ерофеева просто не существует. Нет такого писателя».
Обозреватель «Свободы» Петр Вайль, ныне умерший, выразился еще более определенно, чем все-таки существующий и всегда на виду Виктор Ерофеев: «Народа больше нет. Осталось население. В России никогда не было общественного мнения».
Наталья Ратиани (в эфире радио «Свобода»): «Низы все устраивает».
Явлинский сформулировал это изящнее: «Вот такой у нас народ. Спрашивать народ — все равно что спрашивать погоду».
Павел Федорович Смердяков из «Братьев Карамазовых» в беседе со своей поклонницей, которая спросила его: «А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?» — тоже пустился в рассуждения о народе:
«— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию нашествие великое императора Наполеона французского первого, отца нынешнего, и хорошо бы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки».
По уверению обозревателя «Свободы» Михаила Соколова, «большинству населения России» присуща «стойкая тоска по сталинскому величию СССР». И именно поэтому, уверен Соколов, самоотверженный Чубайс и ненавистен оболваненным массам. Люди готовы, как показывает Россия, обменять свободу на некое благополучие.
Вот уж поистине, как резюмировала супруга одного из «прорабов перестройки» ранней ее поры, тоже выходца из «Комсомолки» Игоря Клямкина, Татьяна Утковец: «У нас не престижно быть народом. Каждый твердит, что такой у нас народ, такая страна…»
Слушатель: «Добрый день! Когда в Театре украинской драмы в Харькове выступал Виктор Шендерович и сказал, что если от России в 1990 году пахло немытым телом, то сейчас трупным запахом несет, то была часть аудитории, которая отнеслась к этому чуть ли не восторженно. Некоторые помрачнели».
Интервьюируя в эфире «Свободы» Павла Литвинова, одного из великой семерки, что вышла на Красную площадь протестовать против вторжения в Чехословакию, Шендерович поучал собеседника: «Вот вам нужна свобода, а другим она не нужна… Миллионам не нужна… Ну не понимают… Вот Немцов говорил: пока власть давала халяву, это всех устраивало. Когда власть этот контракт перестает исполнять…»
Ирина Хакамада, сетуя по поводу того, что этот самый народ, читай — население, не очень-то жалует ее, испытанную демократку, выдохнула с глубоко выстраданным упреком:
— Я сделала что могла, теперь вы давайте…
— Дети мои, — оппонировала она звонившим в студию слушателям, — вы обменяли колбасу на свободу… 70 процентов населения не интересуют свободные средства информации, не интересует демократия, они голосуют и поддерживают существующий режим.
Рецепт Хакамады, именующей своих эвентуальных слушателей «корпоративным планктоном», прост. Перенес его в свои онлайновые скрижали дословно: «Вернуть себе свободу и отдать колбасу — и будет другая колбаса, еще лучше, но заработанная вами самими».
К колбасе, ставшей и в бытовых разговорах, и в публицистике мерилом процветания, апеллировал в эфире и Даниель Дондурей, социолог и журналист, поделившийся впечатлениями от встречи президента с прессой: «Я сказал, что в ноябре 1990 года я чернилами на руке писал номер в очереди за мясом, а в марте 1992-го километры полок были завалены продукцией».
И даже сегодня, чуть ли не двадцать лет спустя, не приходит этому интеллектуалу в голову спросить хотя бы самого себя: а откуда она, родимая, могла тогда, в марте 1992-го, взяться, где была до этого, кто ее произвел и кто мог ее, колбасу, купить при инфляции в 2000 процентов.
Хакамада меж тем продолжает:
— Когда 10 тысяч обманутых пенсионеров встанут около Белого дома, не нарушая правил дорожного движения, 10 тысяч человек встанут — и вы увидите, что все изменится. Причем выйдут не потому, что их ктото выведет, не потому, что их будет использовать оппозиция, Касьянов — нет, Каспаров, Хакамада — нет, а сами. Но нужно 10 тысяч, и не 20, и не 100, и не 200, а 10 тысяч.
Ведущая Анна Качкаева, которая пригласила Хакамаду в студию «Свободы», подводит меланхолический итог:
— Вот такой немножко фривольный у нас получается разговор. Ну ничего, тема такая…
Тема — о народе.
Ведущий программы «Гости “Свободы”» Михаил Соколов:
— Знаете, масса людей, которые выступали в свое время против КПСС, они ведь не за свободу боролись, а за колбасу. Вот колбасу они получили, и не только колбасу, а колбасу в таком широком смысле: кредиты, возможность зарабатывать и так далее. А что вы им можете предложить, кроме таких виртуальных вещей — свобода слова, влияние на власть и так далее?
Возразить ему попыталась Ольга Курносова, активная участница протестного движения:
— Вы знаете, на мой взгляд, вот то, что большинство людей боролось за колбасу, — это тоже своего рода миф. Те люди, которые в 1991 году стояли у стен Белого дома, они точно стояли не за колбасу. Они стояли за то, чтобы быть свободными в собственной стране, по крайней мере большинство этих людей.
Ближе к Соколову оказалась Новодворская, решившая на грани лет, 2009-го и 2010-го, обратиться к согражданам с новогодним поздравлением.
— Как Путин, — почему-то вспомнила она премьера, хотя к делу в данном случае шло «президент».
— В отличие от Путина, — сказала «железная Лера» своим слушателям и зрителям с сайта New Time (New Time, кстати, не перевод прежнего названия журнала, а его новый титул), — я не могу обратиться к вам «уважаемые», потому что я не уважаю большинство россиян.
К числу перечисленных ею смертных грехов, присущих не уважаемым ею россиянам, она отнесла и то, что они не читают ее любимый журнал.
— New Time — единственное, что у вас остается.
Тут вспомнился Достоевский: «Никогда наш либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое убеждение и не ответить тотчас же своему оппоненту ругательством или даже чем-нибудь хуже».
Лев Копелев уже в годы перестройки почти словами Давида Самойлова утверждал вместе с Раисой Орловой: «Никто никогда не противопоставлял себя основной массе людей, как те радикальные диссиденты, которые потом становились ярыми антикоммунистами».
Это уже стало общим местом — поливать народ, не ценящий свободу. Создали легенду и сами ей поверили.
И забывают, что если бы не этот народ, холодная война продолжалась бы, железный занавес висел, а Берлинская стена стояла…
Обнадеживало, что «моральный тоталитаризм» образца первого десятилетия XXI века начинает все же получать по мордам. Тот же брутальный Дмитрий Быков:
— Я не работаю на «Эхо Москвы», поэтому хамить в ответ не буду. Уж извините!
Сын немецкого инженера, депортированного из Германии в 46-м году для участия в советском авиастроительстве, сам уже в почтенном возрасте живя в ФРГ, говорит:
— Частица русской души во мне осталась жить. Русская душа не плохая, — с ударением в слове плохая на «о».
На Северном Кавказе говорят: «Мы никогда добровольно в Россию не входили и никогда из нее добровольно не выйдем».
Нет, у этого народа пиетета в отношении властей не было никогда. На этот счет даже Сталин, пропевший после войны гимн терпению и послушанию русских людей, заблуждался.
Анекдот тех времен. «Заслушивают на бюро райкома партии председателя колхоза. И то у него не так, и другое плохо, и третье никуда не годится.
— Что можешь сказать в свое оправдание?
Он подумал-подумал и говорит:
— А пошли вы все к такой-то матери.
Сделал паузу, поднял глаза, провел взглядом по стенам и добавил:
— Акромя патретов».
Десятилетиями позже родилось обобщение: в Советском Союзе человек может сколько угодно ругать местное начальство, но ни слова не скажет против высшего. На Западе — кроет сколько угодно премьеров, президентов, не говоря уж о министрах, но ни слова против воли непосредственного босса.
Сколько лет, нет, не лет и не десятилетий, а эпох минуло с тех пор, когда в ходу был этот анекдот о незадачливом предколхоза, а тема портретов, только уже в реальной жизни, остается актуальной и даже опасной.
Вот в Омске ждали в гости президента Медведева. И в канун визита на высшем уровне чиновники обнаружили, что на улицах до сих пор маячит билборд, посвященный еще президенту Путину. Как быть? Сначала к Путину-портрету подселили портрет Медведева, а потом выселили Путина.
Остался на плакате один ныне действующий президент. И лишь после того, как весть об этих манипуляциях просочилась в СМИ, Путина-портрет вернули на место. Как тут не вспомнить «рокировочки» с Лениным и Сталиным в Мавзолее.
История разрешилась добровольной отставкой трех наиболее засветившихся чиновников.
«Люди хотели постараться угодить, но не имели жестких установок, как это сделать. Попал тот, кто не проконтролировал это. Произошла нелепая ошибка, а судьба чиновников зависит от мелочей», — поспешил прокомментировать ситуацию четвертый чиновник, лишь случайно, судя по всему, не угодивший в эту мясорубку.
Существует молва, что в конце 37-го года даже Берия предложил главному «патрету» сделать передышку: «А то скоро сажать некого будет». Но это вряд ли можно записать по линии протеста…
В Сердобске, этом маленьком городке между Пензой и Саратовом, оставшиеся без женихов девки сразу после окончания войны пели о любимом сталинском налоге:
Ой, товарищи родные,
До чего мы дожили.
Чего хранили-берегли,
На то налог наложили.
На факультете журналистики МГУ, четвертый курс, последний год жизни Сталина, метранпаж из «Известий» рассказывал о «глазных и сквозных» ошибочках, этом биче корректуры:
— Однажды в шапке на две полосы «Приказ Верховного главнокомандующего» наборщики пропустили в третьем слове букву л, а корректоры этого не заметили, — и, хихикнув, не то с вызовом, не то с опаской посмотрел на своих слушателей.
Как ни странно, никто не донес и никого не арестовали.
Спасительное разгильдяйство, на которое уповала вдова Маркиша?
В застолье студенты самозабвенно голосили, поглядывая ехидно на иных, как теперь бы сказали, продвинутых сокурсников, про некоего Серегу, который «был член профкома, был член завкома и в общем стопроцентный активист». При этом «евонная Манька была космополитка и слабый между ими был контакт». В ответ на утверждение Сереги, что Манька «вредная есть гада и с маньковщиной кончить нам пора», она посылала его «басом, пошел ты к своим массам» и наотрез отказывалась «сидеть в его клубе».
А ён не сдается,
Ён будет с ней бороться,
Серега на лихом своем посте.
Диву теперь даешься, как это сходило с рук. Тому, кому сходило. Лотерея. Ведь как говорила Агнесса Кун, испытавшая это на себе, «иногда одноклассник бывает опаснее классового врага».
Еще пели:
Отец мой жулик,
А мать марксистка,
А я девчонка —
Экзистенциалистка.
В официальных писаниях слово «экзистенциалист» звучало в то время почти как матерное ругательство.
В связи с «делом врачей» сразу же после смерти Сталина пели, по свидетельству Леонида Зорина:
Зря тебе трепали нервы,
Кандидат наук,
Из-за этой жуткой стервы
Лидки Тимашук.
Отмечено было падение Берии:
А товарищ Берия
Вышел из доверия.
И товарищ Маленков
Надавал ему пинков.
По какому-то капризу судьбы Маленков был в фаворе у народа.
Мой сердобский земляк, муж моей двоюродной сестры, фронтовик, уверял, что всеми послаблениями в послесталинский период мы обязаны именно ему, Малёнкову, как он его называл, с ударением на «ё».
Пели:
Спасибо Маленкову —
Разрешил коров держать,
А Сталину — лежать:
Не велел козу держать.
Еще мой дальний родственник говорил в ту пору:
— Чего ж не жить-то? В Домовке (ближайший продуктовый ларек) одних вон подушечек пять сортов.
Вместе с Хрущевым соревновались с Америкой:
В стихах:
Мы Америку догнали
По надою молока,
А по мясу не догнали,
Х… сломался у быка.
И в прозе:
«— Догоним Америку? — спросил Никита Сергеевич колхозников, остановив свой кортеж на краю ржаного поля где-то в Смоленской области.
— Догнать надо обязательно, — ответили колхозники, — а вот перегонять не надо.
— Почему?
— Да как только перегоним, они враз наш голый зад и увидят».
Тут же и другая притча.
«— Как живете, товарищи колхозники?, — пошутил Никита Сергеевич.
— Хорошо, — пошутили колхозники».
В каждой аудитории — свои песни.
В брежневские:
Мы не пашем, не сеем, не строим,
Мы гордимся общественным строем.
Борис Гурнов, поработавший собкором «Комсомолки» в ГДР, Франции и Англии, громогласно признавался, разгуливая по Этажу:
— Я делю всех людей на две части — кто может на меня написать и кто нет.
Он, к сожалению, дождался, что на него донесли. Первый раз удалось отбить, второй — нет. КПК с подачи все той же Петровой исключил из партии… за перерасход моющих средств при уходе за корпунктом.
Анатолий Стреляный на «Свободе» прочитал обращение некоего Кукобаки М. И., который сообщает, что весной 1969 года было опубликовано в «Комсомолке» его, Кукобаки, письмо, в котором он обрушился на бюрократов в регионе, где тогда проживал. С этой публикации началось его преследование по линии психиатрических и судебных органов. Сначала шесть лет, потом — больше.
Вряд ли Кукобака, когда он писал свое письмо, да и мы, когда его печатали, задавались целью сотрясти основы. Просто считали своим долгом бороться с недостатками, невзирая на лица. Власть сама себе плодила врагов.
Радиослушатель в эфире:
— При советской власти мы газеты читали даже между строк, а теперь читаем наискосок.
Авторханов (70-е): «Что касается “низов”, то они не мирились с существующим строем ни раньше, ни теперь, иначе не надо бы было…»
Даже на нападки дуболомной критики на фельцмановские «Ландыши» откликнулась вездесущая молва, правда, по принципу наоборот:
Ты на праздник мне принес,
Не букет из белых роз,
А бутылочку «Столичного».
Заберемся в камыши,
Надеремся от души.
На фига нам эти ландыши?
Вопросы искусства вообще занимали видное место в сатирическом фольклоре.
После похода Никиты Сергеевича в Манеж, на выставку изобразительных искусств, моментально возник целый рой сказок, присказок, частушек… Да и буквальный пересказ обмена репликами между Хрущевым и его приближенными с одной стороны и участниками экспозиции с другой звучал как пародия.
— Разве такой у вас в Нижнем Новгороде порт? — спросил Первый секретарь партийного хозяина области Игнатова, взглянув на индустриальный пейзаж кисти одного из участников экспозиции.
— Да что вы, Никита Сергеевич, — затараторил испуганно Игнатов, сыгравший впоследствии одну из ключевых ролей при свержении Хрущева. — У нас порт современный, как с иголочки. Только что импортное оборудование установили. А тут что? Издевательство. Груда металлолома какая-то.
За Александра Герасимова, тогдашнего главу Союза художников, одного из инициаторов визита Никиты на выставку, того, чей художественный стиль злые языки называли «обыкновенным советским писанизмом», сочинили такой монолог .
— Больше всех картин я люблю картину Виктора Михайловича Васнецова «Три богатыря». Я всегда, когда прихожу в Третьяковскую галерею, любуюсь на нее. Стою я так однажды и любуюсь. Вдруг вижу, идут по залу господа хормалисты. Увидели меня и спрашивают: «Чего ты, Сашка, этой картиной любуешься? Ведь в ей воздуха мало, пленэру, по-нашему». А я им отвечаю: «Господа, — говорю, — хормалисты, если бы в ней было больше воздуху, пленэру, по-вашему, в ей было бы меньше богатырей».
Пели:
Броня крепка,
И танки наши быстры,
А наши люди —
Что и говорить.
Конечно же, вместо «что и» выпевали кое что покрепче, производное от пресловутых трех букв.
«Все, даже музыка, превращается в орудие протеста», — провидчески писал маркиз Адольф де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году», горестно вопрошая: «Долго ли будет Провидение держать под гнетом этот народ, цвет человеческой расы?»
Есть еще порох в пороховницах. Один из откликнувшихся на фильм Никиты Михалкова «Утомленные солнцем-2» обитателей Интернета счел самым оскорбительным для зрителя эпизод, когда пионервожатый в исполнении Алексея Панина обмочился только потому, что полковник НКВД указал ему на неточность в анкете.
«Мой дедушка тоже опасался НКВД, и с анкетой у него было не все в порядке, и войну прошел почти до конца, погиб весной 1945-го. И бабушку мою, уже по маминой линии, с моим прадедом-кулаком из Сибири в Сибирь выслали. Да, боялись они, лишнего не болтали, мятежей не поднимали, на компромиссы шли и с властью, и с совестью, но чтоб вот так, от одного вертухайского взгляда в штаны нассать — этого точно не было».
В заключение обращения к режиссеру предположение: «Эту деталь вы, наверное, у кого-то из своих подсмотрели, у кого-то из аристократов советских. А у простого люда пузырь покрепче.
И пионеры советские в 41-м году разные песенки пели, а не только про дедушку Сталина, которые ваш папа для них сочинял».
Даже в дисциплинированной ГДР, Германской Демократической Республике, где всякий намек на критику был запрещен по определению, пели на вечеринках, следуя зара зительному примеру своих советских коллег и к их вящему восторгу:
Девушки становятся все красивее,
Юбки все короче,
А партия все строже.
В ельцинскую пору спрашивали:
— Почему нет анекдотов о Борисе Николаевиче?
— Потому что анекдотам трудно соревноваться с былью.
Что само по себе и было анекдотом.
Б. Н. Ельцин (14 августа 1998-го):
— Девальвации не будет. Это я заявляю четко и твердо. И я тут не просто фантазирую, это все просчитано, каждые сутки проводится работа и контроль ситуации в этой сфере.
Через три дня, 17 августа 1998 года, правительство РФ объявит дефолт по внутреннему долгу. В первый же день уровень девальвации национальной валюты составит 50 процентов. К началу 1999 года уровень девальвации составит более 250 процентов от августовских значений.
Банковская система будет парализована около полугода. Многие предприятия разорятся. Российские банки перестанут выдавать вклады.
Четверть населения России полностью потеряет свои вклады тем черным августом. Основная масса населения резко обеднеет на ближайшие 2—3 года.
19 августа 2007-го Ирина Ясина, не годовщину антидемократического путча отмечая, а девятилетие дефолта 1998 года, нашла в нем больше плюсов, чем минусов и утверждала, что он не помешал бы и сейчас.
И вот пришел глобальный кризис.
Михаил Прохоров, сообщали аналитики, «показал очень хорошие результаты…». Увеличив свое состояние более чем в два раза (с $6,7 до $14,2 млрд), он смог подняться на пять строчек вверх и замкнул тройку «самых богатых».
«Форбс» сообщил, что в ходе основных кризисных лет, то есть 2009-го и не окончившегося тогда еще 2010го, число долларовых миллиардеров в России удвоилось, так же как состояние большинства из них.
Что же касается чиновников, то тут больше повезло их женам. Чуть ли не все декларировали многомиллионные годовые доходы. О лужковской супруге нечего и говорить.
Спецкор «Комсомолки» Геннадий Бочаров, беря интервью у Константина Симонова, кажется по случаю 25-летия победы, спросил его:
— Задавала ли вам жизнь вопросы, на которые вы так и не сумели ответить?
— По-моему, она только этим и занималась, — буркнул Симонов.
Вот и я не заметил, как втянулся и задаю сам себе эти проклятые вопросы. Ищу ответы в собственных записях разных лет и в бегущей строке Интернета. Накопления тех лет, сопоставленные с текстами дней сегодняшних, наводят на грустные мысли.
«Этап. Исторический этап», — называл период сталинских репрессий один из его ключевых исполнителей Каганович, от которого это услышал в Центральной клинической больнице Ростислав Плятт.
— Мы последовательно противостоим идее особой поддержки уязвимых слоев населения. Это не является нашей задачей по определению, — заявлял Николай Травкин, лучший балагур среди политиков и лучший политик среди балагуров, прошедший как сквозь строй через все разно цветные партии, сделавший очередной привал в теперь уж почившем в бозе Союзе правых сил.
И тем уподобился другому либералу, заокеанскому, президенту США Кливленду, который более чем за сотню лет до Травкина сформулировал ту же мысль следующим образом: «Народ обязан поддерживать свое правительство из патриотических соображений. А правительство поддерживать народ не обязано».
За народ заступился на свой лад Буш-младший:
— Во-первых, я должен четко разъяснить: бедные люди совершенно не обязательно являются убийцами. Если случилось так, что ты небогат, это еще не значит, что ты хочешь убивать (Вашингтон, 19 мая 2003 года).
Оказывается, в Штатах в связи с завершением Бушеммладшим второго президентского срока стали выходить тома подобного рода бушизмов. И вообще, подбодрил я себя, кажется, наступила мода на сборники цитат.
Тут же нашел и союзника. Осип Мандельштам сравнил цитаты с цикадами, которым свойственна неумолкаемость.
Не успел президент Медведев поведать, что предлагает милицию заменить полицией, как в Интернете появилось и пошло гулять — «полиционеры».
Российские и зарубежные СМИ дружно поведали, что, собравшись на крейсере «Аврора», чтобы отметить какое-то событие, все тот же несгибаемый Прохоров, чудом избежавший тюрьмы на юге Франции, губернатор Петербурга Матвиенко и министр экономики Эльвира Набиуллина пели хором, пародируя горьковского Буревестника: «Кризис, пусть сильнее грянет кризис».
Летом 2010 года СМИ сообщали: «Минэкономразвития объявило сегодня конкурс на поставку офисной мебели для обеспечения работы центрального аппарата министерства в 2010 г . Столу полагается художественная инкрустация, а креслу руководителя — окантовка золотыми гвоздиками. Всего ведомство Эльвиры Набиуллиной заказывает 31 элемент мебели для руководства центрального аппарата и еще 14 элементов для простых сотрудников на общую сумму 5,4 млн руб. Получить комментарий о конкурсе у представителей министерства на момент публикации не удалось».
Впрочем, характеристики мебели подробно описаны в техническом задании. Например, стол руководителя цвета «мраморная вишня» должен быть изготовлен из массива итальянского ореха, иметь вставки шпона и кожи ручной работы. Победителю конкурса придется также инкрустировать стол способом маркетри Луи XIV (техника, предполагающая создание мозаики из разноцветного дерева), а также украсить его фурнитурой, ручками и декоративными элементами из состаренной бронзы с позолотой. Каркас кресла руководителя должен быть выполнен из массива бука, само кресло — из кожи NappaLux (особый вид кожи, в процессе обработки которой предварительно подготовленная отшлифованная замша красится в несколько слоев, благодаря чему она получается очень мягкой и приобретает приятную на ощупь поверхность). Подлокотники кресла — также из массива бука, с кожаными накладками и окантовкой золотыми гвоздиками. Спинку следует изготовить методом каретной стяжки (вид обивки, придающий мебели или стенам облик внутреннего убранства богатых карет прошлого).
Первого августа того же года 2010 «Свобода» сообщила, что в Ульяновске для регионального правительства заказали офисную мебель на 9,5 миллиона рублей. Сообщение об этом просочилось в печать, и губернатор немедленно отменил заказ, о чем безотлагательно сообщила его пресс-атташе. На сайте этой дамы меж тем, как отмечает та же бесстрашная городская газета, сохранились строки в защиту заказа: «Власть должна быть богатой. Если власть будет богатой, то и население будет богатым».
Другая дама, чуть ли не зампредседателя правительства, у нас ведь теперь правительств на одно больше, чем субъектов Федерации, отважилась вступить в полемику с самим главою области: «Нас посещают состоятельные люди: инвесторы, бизнесмены, федеральные чиновники, и мы не можем держать в кабинетах ободранные столы, хромающие стулья и прочую обшарпанную мебель».
Так и хочется повторить вслед за фонвизинским то ли Стародумом, то ли Правдиным: «Мастерица толковать указы».
Ведь сколько начиная со времен Ельцина проникновенных слов было произнесено администрацией президента в оправдание сногсшибательных расходов на самолетный парк, автомобильный парк, резиденции и офисы гарантов Конституции, сначала Ельцина, потом Путина.
«Роскошная мебель с отделкой золотом продолжает пользоваться спросом у российских чиновников», — бесстрастно констатирует «Газета.Ru».
Как тут было не вспомнить первого, бесценного друга Пушкина, декабриста Пущина, сосланного Николаем Первым во глубину сибирских руд: «Особое русское свойство — любовь к свинству».
А в письме некоего провизора, опубликованном «Российской газетой» без малого двести лет спустя, прочитал нижеследующий комплимент:
«Сегодняшняя власть нечто вроде уродств в Кунсткамере. Смотреть противно, а глаз не оторвешь».
Жутковатый итог подвел пожелавший остаться неизвестным посетитель Интернета:
«05.02.2009, 03:31. Кто-то покупает футбольные команды, виллы, а я купил вилы за 80 рублей (55 рублей вилы плюс 25 рублей за древко). Думаю, уже недолго осталось ждать».

                     Борис Панкин и знаменитый шведский спортсмен Свен Тумба   
По убеждению философа Исайи Берлина, великого человека, с которым довелось однажды встретиться и говорить в Оксфорде. «Ухожу, — рефреном звучало в его рассказах, — Ухожу, торопитесь». Насмешка свойственна русским людям «при всех режимах».
«Наверное, даже самый отвратительный деспотизм, — писал он в 1945 году, посетив первый раз Москву и Петербург и часами беседовавший с Ахматовой и Пастернаком, — порождает своего рода непредусмотренный побочный продукт… героическую защиту человеческих ценностей. В России это часто сочетается с необыкновенным развитием чувства смешного, иногда весьма тонкого и деликатного… Юмор этот — прямой, непосредственный, неудержимый». Это свойство он находил «даже у верных слуг режима… чуть только они забывали следить за собой».
Через десятилетия американская «Лос-Анджелес тайм» назовет это свойство русского народа универсальным: «В стране, где можно пить водку на детской площадке и произносить бесконечные тосты во время деловых встреч, президент Медведев начал классическую публичную кампанию против пьянства, грозя скорыми переменами, а россияне, в свою очередь, со своим фирменным скептицизмом ждут, чем же закончится этот новый крестовый поход».
Что еще импонирует у Берлина — его, мягко говоря, трезвое отношение к реальным и кажущимся достижениям Запада, по поводу чего он в свое время не стеснялся возражать даже хлебнувшим лиха на родине Пастернаку и Ахматовой, не говоря уж о других: «Вовсе не желая умалить уровень западных достижений, я все же пытался намекнуть на то, что развитие нашей культуры вовсе не было таким триумфальным, как они это себе представляли».
Близкий Сергею Довлатову человек Людмила Штерн: «Он был (дома) непечатаемый изгой, которого гнали из редакций. А в Америке он превратился со временем в одного из самых удачливых писателей, потому что кроме Набокова и Бродского ни одного русского писателя не печатали в “Нью-Йоркере”. К сожалению, те надежды, которыми он питался многие годы, завяли. Он обожал Америку в юности, он был болен американской литературой, американским джазом, американской культурой. Оказалось при ближайшем рассмотрении, что американская жизнь имеет мало общего с великой литературой…»
Не многие из поколений «молодого человека» да и его «взрослой дочери» находят в себе силы согласиться с этим.
В советские времена похвала Западу звучала как ересь, как вызов власти. В разгар гласности ересью в глазах неформалов зазвучал скептицизм в отношении США и Евросоюза.
«Американский народ любит свое правительство. Он просто балдеет от него», — утверждала Хакамада на закате второго президентского срока Буша-младшего.
Исчезновение железного занавеса обнажило бреши не только в бывшем Советском Союзе, но Ирине, как и ее единомышленникам, Запад по-прежнему представляется той картиной, что изобразил в своем стихотворении друг Пушкина поэт Языков:
Там за далью непогоды
Есть волшебная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина…
«Под Западом понималось не какое-то конкретное место, лежащее на географической карте слева от СССР, а некая идея, некий таинственный Грааль, — написал в своей книге эмигрировавший из СССР художник авангардист, активный участник так называемых «бульдозерных выставок» в Москве в 80-е годы Пивоваров.
«В то время, в 1990—1991 годах, общество хотело одного — чтоб Запад показал нам, как жить, — пишет бывший разведчик-нелегал Шлыков, занимавший должность замминистра обороны в первом правительстве Ельцина и рассорившийся с его первым руководителем. — Егор Гайдар предложил систему шоковой терапии, построенную на рецептах, разработанных в Гарварде для слаборазвитых стран. Мои рецепты тоже основывались на американском опыте. Я сказал: давайте переходить к рынку шаг в шаг так, как делали это американцы в конце Второй мировой войны. Ничего другого придумывать не надо. Не послушали».
«Запад нам поможет», — причитали заговорщики из тайного общества «Меча и орала», рожденного авторами «Двенадцати стульев».
Подумал: «Неолибералы вкупе с некоторыми диссидентами советской поры словно бы проспали летаргическим сном целую эпоху в развитии страны и мира. Они как Гегель, который гениально угаданную им спираль развития человеческого общества неожиданно увенчал картиной современной ему Пруссии, открыли конечный идеал в Западе и продолжают ничтоже сумняшеся рекламировать свое покрытое патиной открытие».
Термин «либерал» никогда не пользовался кредитом в России, начиная с царcких еще времен. Власти видели в Герцене самого опасного своего противника, а социалрадикалы, как Чернышевский, не говоря уж о Нечаеве или народовольцах, видели в нем оппортуниста, соглашателя, поскольку «звать Русь к топору» он оказывался.
Либерализм — это свободомыслие. А свободомыслие по определению предполагает уважение к иной точке зрения. Без конца цитируя по этому поводу Вольтера, нынешние доморощенные либералы и не думают следовать его завету. Поэтому и либералами-то их называть неправильно, так же как нынешних поборников Сталина — большевиками. Пусть для удобства одни будут неосталинистами, а другие — неолибералами, хотя и эти наименования всей сути не передают.
…Оккупация администрацией Буша Ирака под предлогом борьбы с мировым терроризмом привела интеллектуальную часть российского общества в состояние эйфории. Социологические опросы показали, однако, что в целом в России военную акцию Соединенных Штатов поддерживают не более 20 процентов. И эти двадцать стали устно и письменно гордиться своим меньшинством, ибо только быдло, каковым и было по этой логике 80-процентное большинство сограждан, может смотреть на происшедшее иначе, чем они, — осуждать крестовый поход Запада против государственного терроризма. Один из представителей великолепного меньшинства Леонид Радзиховский почти одновременно выступил с этим сразу в двух газетах, казалось бы, антиподах — в «Российской» и «Новой».
Я тогда тоже написал статью. Только — «В защиту 80 процентов». Так ее и назвал и отправил в «Российскую», где уже три года вел колонку, посвященную скандинавской модели социально-экономического развития, и был, откровенно говоря, избалован отношением к себе со стороны главного редактора, который когда-то начинал свою журналистскую карьеру в «Комсомолке». Если верить молве, когда шефу говорили, что в присланном мной материале имеются опечатки, он обязывал исправление их согласовывать с автором.
На этот раз он сам позвонил и сказал, что статья не пойдет.
— Почему?
— Но вы же нашего автора критикуете…
— Да не критика это, — взвился я. — Это полемика. Еще Пушкин говорил, что полемика — душа газеты и журнала…
Тогда послал статью неолибералам — в «Новую газету». Результат тот же, только отказ был более витиеватым и в несколько этапов.
Как у Генриха Гейне:
Отказ длинен немножко —
Посланье в шесть листов,
Чтоб дать отставку, крошка,
Не тратят столько слов.
Коснувшись трагедии 11 сентября 2001 года, Василий Аксенов, который тогда жил и преподавал в одном из университетов США, в интервью «Российской газете» рассказывал, что на семинар к нему по русской литературе на следующий день после теракта пришла арабская девушка и попросилась в группу. И был ожесточенный спор среди американских студентов, допускать ли ее. «Я ее, конечно, принял — она-то ни в чем не виновата. Если хочет изучать Пушкина — пускай. Может, хоть ума наберется, облагородится как-то».
В том же интервью он недоумевал: «Антиамериканизм существовал всегда, и я не пойму почему… Любой поверхностный человек, например Гюнтер Грасс… Он как раз один из заправил антиамериканского направления… Ведь Америка не делала ничего плохого. Наоборот, спасала Европу от германского империализма. Правда, бомбили, и это больно — много невинных людей погибло».
Столь же поверхностным, как нобелевский лауреат, мог бы показаться и Ле Карре: «Стороны в международном измерении оказались одинаково жуликоватыми… Западу тоже была нужна перестройка, но она не состоялась».
Да и Александр Зиновьев, диссидент советских времен, выдворенный из страны в глухую пору застоя и вернувшийся из вынужденной эмиграции в годы перестройки, дал, бедолага, пенку: «Разгромив коммунизм на востоке Европы и отбросив все сдерживающие начала, Запад сам стал обнаруживать черты поверженного противника».
Сегодня, если начать приводить свежие признания зачинщиков и энтузиастов этой бесконечной войны в Ираке в том, что она была ошибкой, а то и преступлением, скажут: «Ломишься в открытую дверь».
«Нам все врали о нас и всю правду говорили о них», — заметил мудрейший Виктор Сергеевич Розов, в результате чего был немедленно записан в лагерь ретроградов, от которых пострадал когда-то за «Гнездо глухаря», да и не только.
Пробежал старый текст глазами и еще раз убедился, что так и не опубликованная статья «В защиту 80 процентов» и ныне не устарела. И не только применительно к оккупации Ирака.
Вот совсем недавно Андрей Пионтковский, сам-то, говоря словами деда Щукаря, всеми статьями шибающийся на интеллектуалов из «двадцати процентов», почти в тех же выражениях, что и я, приложил своих оппонентов, а казалось бы единомышленников, возгордившихся принадлежностью к меньшинству:
«Ужасно раздражает жеманное кокетство “модернизаторов” — и юргенсов и антиюргенсов. И те и другие, ничего еще не успев сделать или хотя бы толком сформулировать, уже десятки раз со всех амвонов и пьедесталов объявили, что принадлежат они, любимые, к ничтожному креативному меньшинству (от полутора до двух процентов населения), а оценить их величие смогут в лучшем случае 10—15 процентов наиболее продвинутых сограждан, достойных в перспективе стать членами “медведевского большинства”. Остальные 85 процентов, очевидно, безнадежное быдло, которое “прорабы модернизации” великодушно решили осчастливить и силком повести к сияющим высотам желаемого будущего. О народе, не поддерживающем «модернизацию», они упорно говорят уже больше года. Давайте все-таки в этом разберемся. Что именно из благородных замыслов юргенсов и антиюргенсов не поддержит косный народ, чему такому прогрессивному он будет яростно сопротивляться, в том числе и на свободных выборах, если ему, не дай бог , разрешат в них участвовать?!»
Юлия Латынина, словно бы взявшись на собственном примере проиллюстрировать утверждения Пионтковского: «На выборах на Украине победил Виктор Янукович. Он опережает свою соперницу Юлию Тимошенко на 2,5 процента, и эта победа, так же как победы Сальвадора Альенде, Уго Чавеса или Адольфа Гитлера, ставит под сомнение основной принцип демократии, что народ способен избирать себе правителей. К сожалению, народ способен избирать себе правителей только в богатых государствах. В бедных государствах он избирает себе гитлеров, януковичей и ахмадинежадов».
Вот так, перелистывая свои давние записи и пытаясь как-то систематизировать те мотивы и импульсы, которые побуждали «увековечить» тот или иной пассаж из Интернета, сделал открытие. Постмодернизм, о котором, как когда-то большевики о революции, все время говорят интеллектуалы, действительно существует. Но это не только и не столько направление в художественном или научном творчестве, которое, как уверяют знатоки, уже идет на убыль, сколько возрастающая мешанина в мозгах современников. И можно еще гадать: неосознанная или запрограммированная? благоприобретенная или внушенная?
Что касается Юргенса, то нападки коллеги- интеллектуала ему как с гуся вода.
— Русские еще очень архаичны, — проповедовал он по итогам Ярославского экономического форума. — Мы не граждане, а какое-то племя.
По его расчетам, сообщала «Комсомолка», лишь к 2025 году российский народ станет ментально совместим в восприятии демократии со среднестатистическим европейцем.
Сам он, надо полагать, уровня этого среднестатистического европейца давно уже достиг .
Ему вторит Георгий Сатаров:
— Юргенс прав. Мы — архаичны.
Нет, сейчас только ленивый не рассуждает у нас об отсталости народа. Генерал Квашнин, бывший начальник Генштаба и бывший полпред президента в Сибирском округе, посетовал в связи со второй своей отставкой:
— Народ терпелив, народ молчит. Смотрит, как мы его дурим, и молчит.
Честертон (1874—1936) делил всех людей на три основные категории:
«Просто люди, поэты и умники (интеллектуалы). Последние — истинное и жесточайшее проклятие для своих и чужих: умнику воображение и культура помогают, как он говорит, “жить интеллектуальной жизнью”.
Поэты восхищаются людьми, и люди их презирают.
Умники презирают людей, и люди венчают их лаврами».
Кажется, перестройка обернулась раздольем для умников.
Люди, известные и неизвестные, с именем и без оного, молодые и в возрасте, словно бы сговорились, заполучив хоть какую-нибудь трибуну, а за этим тоже пошла гонка, какой никогда не было, изрекать нечто такое, чего от них не ждут, а порой и абсолютно противоположное ожиданиям.
Боря Грушин, еще в ранние шестидесятые основавший в «Комсомолке» первый в истории СССР Институт общественного мнения, сказал о Путине:
— Путин не дает заснуть никому. У него есть интерес, есть азарт. Он пытается стать демократичным, доступным, как Улоф Пальме.
— А эскорты?
— Куда же деваться, если в мире убивают президентов.
Как тут было не вспомнить затерявшегося в Тетрадях Гельвеция, который говорил, что «каждый период имеет своих великих людей, а если их нет, он их выдумывает».
И Сенеку: «Некоторые люди кажутся больше, чем они есть, потому что их изображают с пьедесталом».
Владимир Кара-Мурза («Свобода»), представляя своего гостя в эфире:
— Что касается персонально Бориса Немцова, то, как мы помним, Борис Немцов был одним из самых успешных российских губернаторов в 90-е годы. Он в период тяжелейшей экономической ситуации смог поднять свою область и вывести ее на одно из первых мест в стране по экономическому развитию. К нему приезжали все мировые лидеры посмотреть на то экономическое чудо, которое удалось совершить в одной, отдельно взятой российской области.
Сталин с его идеей фикс построить социализм в одной, отдельно взятой стране поаплодировал бы этим словам, если бы дожил.
Кара-Мурза продолжает:
— В Нижнем Новгороде побывали и Маргарет Тэтчер, и Джон Мейджор, и спикер палаты представителей конгресса США Ньют Гингрич. Авторитетные, уважаемые люди со всего мира приезжали посмотреть и убедиться, что эксперимент со свободой и капитализмом в России возможен.
Борис Немцов так объяснял свое согласие с приглашением Ельцина расстаться с постом губернатора Нижегородской области и стать первым вице-премьером в правительстве Черномырдина:
— Я оценил в Ельцине государственного деятеля, который дал себе зарок войти в историю не как Борис Годунов, а как Ярослав Мудрый.
Бывший нижегородский губернатор был пленен скромностью своего напарника в правительстве, такого же первого вице-премьера, как он сам:
— Занимаясь приватизацией, Чубайс миллиардами долларов ворочает, а сам рулит на разбитых «жигулях».
Попытался, но не мог вспомнить, было это сказано до того, как в СМИ попала так называемая писательская история, когда Чубайс, Нечаев, Кох и иже с ними получили по 90 тысяч долларов в качестве гонорара за книгу, к которой еще и не приступали. Да так, кажется, и не приступили.
Впрочем, есть данные и посвежее, из Интернета: «Оказалось, что декларированный доход Анатолия Чубайса, генерального директора государственной корпорации “Роснанотех”, за 2009 год составил 202 684 364 рубля. Из этой суммы на основном месте трудоустройства были заработаны 13 197 718 рублей. Еще 176 501 489 рублей глава “Роснано” получил за счет ценных бумаг и долей участия в коммерческих организациях. Доход от вкладов в банках и иных кредитных организациях составил 11 485 156 рублей… Соответствующая информация была обнародована на сайте компании».
И все это в тот самый год, когда в стране и во всем мире свирепствовал экономический и финансовый кризис и банки прекратили платить своим вкладчикам проценты от вкладов.
Стефан Цвейг писал о фигурантах Великой французской революции: «Как всегда во время переворотов, и здесь самые речистые не были самыми лучшими, самыми чистыми».
Выходец из «Комсомолки» Павел Вощанов, разочаровавшись в Ельцине, у которого состоял в помощниках в пору его восхождения к вершинам популярности, тут же «запал» на Примакова и в своей радиопрограмме сочувственно цитировал некоего начинающего политолога, который говорил, что вся молодежь без ума от Примакова ввиду его романтического ореола: он был во внешней разведке, а кроме того, не имеет ярко выраженных взглядов.
Примаков с укоризной процитировал Бурбулиса, госсекретаря в первом правительстве независимой России: «Проводя реформу, мы преступно мало думали о социальной стороне дела», но не забыл снисходительно добавить, что «он — хороший парень».
Политкорректность или постмодернизм?

Окончание - в следующем выпуске рассылки

• < Назад
• Вперёд >