Зажигалка как символ веры (рассказ).

Подробности

Категория: Ксения Бутузова

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 2825

  Зажигалка как символ веры.

1

Твоей в меня – сильную. Без блистера валерьянки в кармане и глупых следов на руках.
(Это я только сейчас так говорю – глупые. А тогда, в нервной дрожи истерики, я была самоуверенной дурой – я верила)
Давай, вылепи из меня мечту – красивую, гордую, сильную. Согласно образу в твоей памяти, впечатлению трехлетней давности.
Модные магазины, умные книги и спектакли авангардистов. Бутылка сухого красного на двоих и кино в пустой квартире. Сорок сантиметров между нами без шанса на сокращение дистанции.
Щелкаю зажигалкой, ты закуриваешь, я отворачиваюсь.
Я не курю тонкие с ментолом, впрочем, как и "Беломор" без фильтра. Я не переношу сигаретный дым. Я... А. Что. Осталось. От. Меня. Се-го-дня?
Зажигалка как символ веры. Осколок разрушенного мира и – будем категоричны – счастья.
Символ твоего упорства в достижении бессмысленной цели.
Три года назад я была студенткой последнего курса, с женихом и престижной работой, а ты – соплячкой-десятиклассницей. Из общего: необходимость закончить образование и бабушка Ольга со стороны матери. Тебя назвали в ее честь.
Оленька. Милая девочка-акселератка с закосом под Мэрилин Монро. Парни так и липли, подруг не хватало – неудивительно, что ты за меня ухватилась.
Помнишь, наверняка же помнишь, как мы шли по главной улице нашего курортного городка – на шпильках, в легких платьях, искренне улыбаясь (не скалясь). Беловолосая дива и леди в черном.
Жених в то лето уже почти не звонил, и я могла позволить себе некоторые вольности. Два-три коктейля в компании полузнакомых парней, несколько прогулок по ночному городу.
Впрочем, значительно интереснее было проводить вечера с тобой. Три месяца восхитительно жаркого лета, бесконечных звезд и разговоров. Ни о чем. Обо всем.
Зажигалка искрит. Газ закончился.
Осенью меня бросил жених, уволили с работы и отчислили из вуза. Денег на сигареты не хватало – я бросила курить. Правда, стала пить валерьянку. Иногда помогало, и в редкие визиты домой ты верила, что у меня все в порядке.
А не глубокая депрессия, работа за гроши и социопатия.
И неизменный пластик аптечной упаковки успокоительного.
Однажды ты мне позвонила. Жаловалась, что тебя не понимают родители, бросил очередной парень и вообще жизнь не удалась. Я в ответ кричала в трубку, что ты ничего не знаешь о настоящей жизни. Больше звонков не было.
Через месяц я пыталась покончить с собой. А после выписки из больницы приехала домой.
И теперь ты упорно веришь в меня, Олечка, в меня – сильную. Пытаешься заново научить курить и стыдливо прячешь глаза, если я одеваю футболку с коротким рукавом. Приглашаешь с собой на свидания. Изучаешь созвездия.
Бесполезно. Ломаю зажигалку. Я в себя – не верю.

2.
Я опоздала на двадцать минут в нашу осень. Нашу свободную ветреную осень: морскую, листопадную и почти не злую.
Недобрую.
Ты, я точно знаю, сейчас стоишь на платформе автовокзала и грызешь шоколад. Мерзнешь в тонком пальто и демисезонных сапогах. Кутаешься в зеленый шарф. Щуришься, устало всматриваясь в серое небо.
Без двадцати шесть – мне бы тоже пора домой. Пить молоко с медом и просматривать снимки, а не набирать озябшими пальцами смс-ку, промахиваясь мимо клавиш.
"Привет. Как поездка? Не устала?"
Только вчера ты рисовала узоры хной на моих ладонях. Я до сих пор чувствую легкий запах масла. Осень выкладывает поверх оранжевых линий капли росы, кутает пальцы в туман.
Низколежащие облака не помогают при расстояниях в сотню километров. Прости, но я безнадежно опоздала в нашу осень.
Пять пятьдесят семь. Сейчас ты должна выезжать на трассу. Телефон вибрирует: принято сообщение.
"Все хорошо, правда, автобус попался идиотский. Если доеду – не кантовать..."
Я иду домой, старательно перешагивая белых туманных змей, смаргиваю с ресниц капли дождя.
Шагаю осторожно, придерживая кофр с фотоаппаратом у бедра, а ручку зонта - на плече. Начинается дождь, ветер вынуждает почти бежать. До дома две остановки. Можно сесть в троллейбус и сэкономить время. Или не трогать расшатанные нервы, рассматривая надпись "Оленька" на спинке последнего сиденья. В каждом троллейбусе – мы часто ездим этим маршрутом.
Оленька, милая, успешной тебе поездки. Хорошей осени, чистого неба расправленным крыльям, яркого смеха. Я желаю тебе веры. Не в меня – в свои силы, в туман, спутанный с белыми косами, в эту осень.
В свою осень – не вплетай в нее меня.
Дорога свернула на мост. Дождь азартно стучит по перилам, капли разбиваются в фонтанчики над металлом и оставляют круги на воде. Облака задевают крыши девятиэтажек, протягивают ниточки между чьими-то мирами, привязывают потерявшиеся души к земле. Исторгают из себя дождь.
Поднеся руку к губам, пробую капли на вкус – пресные. Не соленые, не похожи на наши, перемешанные с брызгами морских волн.
Ладони изрисованы хной. Закрываю глаза руками. Темно и хочется плакать.
Оленька, это дождливое хмурое небо, запах прелой листвы и продрогшие ночи - не твоя осень. Не твоя битва, не твое счастье.
Двадцать минут лишили меня права быть правой, и теперь мне остается только окончательно исправить все ошибки.
Зонт падает за спину. Делаю последний снимок реки и оставляю фотоаппарат здесь же, на мосту.
Перешагиваю перила.
Телефон вибрирует: принято сообщение.
"Я дома. Уф, ненавижу наш автопарк! Жду звонка"

3.
Выбегать на балкон в одной футболке, только оправившись после пневмонии, чтобы посмотреть на первый снег – по меньшей мере глупо.
(Но я же – самоуверенная, но я же дура)
Я разворачиваю ладони к небу и ловлю снежинки, на пальцы и на ресницы, а они тают, а они как несчастный осенний дождь, а они как ненастный осенний день.
Достаю сигареты, щелкаю зажигалкой, смотрю на свои запястья. И выбрасываю пачку.
И выдыхаю.
И отвожу замерший взгляд от далекого горизонта, где облачный фронт медленно отступает от города и проглядывают звезды.
Вдыхаю. Закашливаюсь. Осознаю, что мерзну, возвращаюсь в квартиру, негнущимися пальцами осторожно беру кружку.
Роняю.
Бесполезно.
Бессмысленно падать на колени, сворачиваться в клубок, быть бессловесным комком боли. Тянуться за телефоном, набирать сообщение, стирать, стирать номер из памяти – но я помню его наизусть, Оленька.
Милая, добрая, моя Оля.
Руки изрезаны осколками, ковер залит кровью, кашель не дает толком вдохнуть. Я истерично смеюсь, отшвыривая телефон в дальний угол. Я достаю из аптечки успокоительное, и выпиваю сразу пол-упаковки.
Я. Должна. Поспать.
Я. Чертов эгоист.
Ты не звонила уже четыре дня.
Ты снилась мне каждую ночь.
Синее шелковое платье, темное, сапфировое. Музыка - очень тихо, почти незаметно – я отчетливо слышу наше дыхание. Меня бросает в жар от ощущения твоего тела под прохладным шелком, от мурашек на твоей коже, от изгибов спины, от замерших в напряжении пальцев. О пальцы, с силой упирающиеся в стол. Тонкие, белые, с двумя кольцами, с маникюром в тон платью. Внимание скачет: пальцы, платье, кудри цвета "платиновый блонд", серые глаза за челкой. Я боюсь смотреть тебе в глаза.
Падать в бездонную пропасть, бояться вдохнуть и скорчиться в приступе кашля, и, словно Алиса, найти себя в этом бесконечном падении. Небо, серо-сизое, переплетается с синевой, и я падаю в ленты этого кошмара, в кадры непроявленной фотопленки, в закаты, которые мы так любили встречать, сидя вдвоем у тихо шумящего моря.
Просыпаюсь от запаха кофе и "этих мягких французских булок". Удивленно оглядываюсь, с трудом понимая, что кошмар закончился. Жмурюсь – глаза болят от света. Снова проваливаюсь, на этот раз в зыбкую полудрему, и слышу звон посуды на кухне. Примешивается непонимание и радостное предвкушение. Лежу, завернувшись в одеяло, и боюсь выбираться из кокона, из моего маленького мира.
Осторожно опускаю одну ногу на пол. Сажусь на кровати. Пытаюсь поправить волосы, бросаю это дело, иду на кухню.
Ты стоишь у плиты и внимательно смотришь на кофе. Оля. В белом свитере, шерстяных носках и кружевных трусиках. Оборачиваешься и подмигиваешь мне:
-- Спящая красавица!
А я не могу произнести ни слова – только подхожу и обнимаю тебя, упираясь подбородком в ключицу.
4.
Вечером тридцать первого был ливень – затяжной осенний ливень, с серой пеленой вместо неба и редкими далекими грозами. К утру он обещал превратится в морось.
Новый год проходил в привычных декорациях. Вдвоем мы сидели на застекленной веранде на последнем этаже девятиэтажки и пили вино. Бутылка сухого красного и кино в пустой квартире. Расстояние между нами - много меньше сорока сантиметров, и ты уже давно не боишься, милая, что однажды я шагну вниз с этого самого девятого этажа.
Лето давно закончилось, Оленька. Теперь я верю. В основном – в тебя.
Смотрю искоса: белые локоны, серые очи, четкие черты лица, чуть припухлые губы. Шелковое платье, кулон на шее с крупным аквамарином - тебе всегда безумно шел голубой. Словно почувствовав взгляд, ты повернула голову, посмотрела прямо мне в глаза и подмигнула. Я покраснела и вновь уставилась в окно.
Город был как на ладони. Маленький, состоящий сплошь из многоэтажек, сейчас он казался геометрически правильной россыпью огоньков. Окна мигали в унисон - всем же интересно увидеть обращение Президента.
В этой квартире телевизора не было. Он случайно упал с двадцати пяти метров. Вчера.
Мы с Олей чуть-чуть поссорились.
Как хорошо, что я не успела распаковать фотоаппарат.
-- Вера, хочу кое-что тебе сказать.
Как часто ты меня называешь по имени? Раз в год? Что ж, этот раз наступил и я начинаю бояться.
-- Оленька, милая...
Тянусь к подлокотнику кресла, желая дотронуться до твоих пальцев, но промахиваюсь. То ли дрожат руки у меня, то ли ты отдергиваешь свои. Как-то внезапно вместо спокойной позы в кресле оказываюсь на полу, на коленях подле твоих ног, вскинув голову и всматриваясь в серые, светлые глаза.
-- Хватит! Не "милая", не "Оленька"! Хватит, Вера, я уже взрослая. И нам надо, наконец, разобраться с отношениями!
По венам вместо крови адреналин. Впрочем, ясности мыслей это не добавляет. Дрожащими пальцами нащупываю в заднем кармане джинсов зажигалку. Сигареты на кухне.
-- Я сейчас вернусь. Оля.
Зябко кутаюсь в свитер – чистая психосоматика, мне безумно холодно от твоих слов, Оля. Все же хорошо, что я решила не переодеваться к празднику. Затягиваюсь, жадно вдыхаю сигаретный дым, на выдохе закашливаюсь. Дурная привычка, я же почти бросила. Замечаю, что курю фильтр. Зажигаю вторую. Смотрю на дождь.
Вытягиваю левую руку в окно.
Тяжелое кольцо на безымянном - тобой, между прочим, подаренное, моя милая Оля – неприятно холодило кожу. Оно чуть великовато, но по какой-то милой причуде ты надела его мне именно на безымянный. И чуть не соскальзывает с пальца, вниз, до первого этажа.
А впрочем, лучше бы упало.
Зажигаю следующую.
Наверное, надо вернуться.
Скрипит дверь, Оля подходит ко мне и обнимает за талию.
-- С отношениями. Я хочу жениться.
Дергаюсь, промахиваюсь сигаретой мимо пепельницы. Чтобы занять руки, начинаю проворачивать кольцо.
-- Жениться, дура!
Золотая печатка без монограммы выпадает из ослабевших пальцев, глухо ударяется о пол.
-- На тебе.


Не конец. Передышка в середине пути.
Бокс не отличается стерильностью, комната программистов напоминает логово зиранийского медведя, батарея банок из-под энергетиков медленно, но верно принимает очертания фронтальной проекции орбитальной станции обороны Панацеи.
Три месяца машинной логики, бинарного кода, компиляции и отладок. В какой-то момент тебе показалось, что возможно читать все эти нули и единицы - небрежно, как документацию функций, прямо с экрана. Контактные электроды на виски, прямое подключение... На тридцать седьмой минуте ты понял, что машинная логика все же отличается от человеческой, и вернулся к старой доброй клавиатуре.
Набирать очередную тысячу знаков кода.
Сегодня ты знал архитектуру мозга андроида седьмого поколения едва ли не лучше разработчиков, мог использовать все документированные, половину недокументированных и две нелогичных его возможности, выучил наизусть общую логическую схему искусственного интеллекта и понял, что даже современные энергетики садят печень.
Координатор требовала явиться в медицинский отдел.
А ты смотрел на развороченные внутренности андроида, на толстый информационный кабель, идущий к его затылку, на ангельское лицо с полупрозрачными веками и пушистыми ресницами. Программа отлажена, загружена, осталось дать команду запуска.
Ведь ты прекрасно знал, что глаза у него темно-карие, с янтарной искоркой светодиода в глубине зрачка.
"Я тебя..."
Свет погас.
Тебя в третью очередь интересовало, что случилось с резервным генератором лаборатории, во вторую - что за энергозапросы у этого изверга, и в первую - что он, все-таки, хотел сказать.
Не конец. Передышка в середине пути. За те месяцы, пока техники собирают новое тело для андроида взамен выгоревшего, ты можешь еще двадцать две тысячи семьсот сорок восемь раз запустить искусственный интеллект в режиме эмуляции и слышать все тоже "Я тебя..."
М.М.
Не моей сидхе
Пять сорок. Двадцать минут до рассвета. Фонари погасли, я сижу на парапете смотровой площадки и смотрю в туман.
Низколежащие облака затапливают улицы, оседают на коже водяной пылью, превращают волосы в тяжелую, прилипающую к спине гриву… Недовольно встряхиваю головой. Встаю и, оставив сандалии на земле, забираюсь на парапет. Торжественно протягиваю руку с зажатой в ней розой.
Нет-нет, не в пустоту за обрывом. В конце-концов, моя сидхе абсолютно реальна и не умеет летать!
Ощущения мерцают: есть – нет – снова есть, и ритм явно не совпадает с дыханием или сердцебиением. Туман – проводник между нашими мирами, среброглазая.
Ровно шесть. Бьют колокола, звук течет через солнечное сплетение; растекается крестом по улицам и, кажется, можно заметить золотое сияние. Ритм совпадает с мерцанием ощущений.
…и ты почти вырываешь розу из моих рук, расцарапывая ладони шипами. Отламываешь стебель у основания, устраиваешь золотой бутон в своих темных косах. Я, наконец, спускаюсь на землю и мы вместе идем вниз, к облакам, по лестнице из желтого кирпича.

Пять сорок пополудни. Сидим у фонтана, у тебя в руках – гитара. Пой свои песни, тягучие английские баллады. Смотри из-за стекол очков – не на меня, зачем! – и смейся.
Передари розу северной стороне и семнадцати ветрам, оставив себе только раны на ладонях в память об утренней встрече. Собираю с твоих волос мелкие водяные капли.
Ну же, повернись! Хоть усмехнись, прищурившись, хоть улыбнись, хоть что-нибудь! Ведь я могу нечаянно поверить, что тебе нужна только моя ладонь протянутая в молочную топь тумана.
Будто отвечая на мысли смертного, моя сидхе снимает очки и, повернувшись ко мне, близоруко щурится.
— Пойдем. Проводишь меня домой.
Маленькая, влажная ладошка в моей руке. Левая.
И девятьсот девяносто три ступеньки впереди. К тому моменту, когда мы поднимается на смотровую площадку, небо кажется огромным аметистом. Поднимаю голову, ищу взглядом Большую и Малую Медведиц, пересчитываю звезды.
А потом рядом не оказывается тебя. Ты всегда: раз — и исчезаешь. Даже не отпуская мою руку. Вот как тебе это удается?
Со смесью обиды, надежды и удивления дергаю кожаный ремешок на запястье, который ты завязала еще в первый день нашего знакомства.
Ты сказала: «От сидов Туманных островов». Что после такого думать? Представляться моя сидхе тоже не возжелала. Но каждое утро она цепляется за протянутую руку, как будто я — ее последняя надежда.

Дома я пью черничный чай и намеренно не читаю про английскую мифологию. Закрываю глаза. Думаю, какую розу преподнесу тебе завтра и где буду ее искать перед рассветом. Моя сидхе. Хоть несколько часов в день — моя.
А ночью белый туман, превращающий мысли в телеграфные передачи, растягивает тело от одного столба к другому в паутине электросетей.
В какой-то момент понимаю, что это сон, но легче не становится. Теперь огромная кошка нежится в траве, в волнующемся ковыле, а я ловлю электрические искры в ее шерсти, старательно собираю свой шанс на спасение. На холме вдалеке виднеются зеленые качели. Если прищуриться, то можно заметить нарисованный белой краской клевер.
За три часа до рассвета и две минуты до будильника просыпаюсь. Умывшись и наскоро перекусив, понимаю, что времени осталось только найти розу и подняться на место нашей встречи.

По пути обнаруживаю на запястье, под шнурком, нарисованный белой краской клевер. Удивляюсь... нет, моя сидхе уже отобрала эту способность.
Роза сегодня красная, яркая, алая. Как кровь... На правой руке — заживающие царапины.
Я сижу на парапете, и водная пыль оседает на волосах, превращая их в тяжелую, мокрую гриву. Ощущения исчезают, и колокольный звон теперь не поможет...

• < Назад