Николай Головкин. Новеллы.

  • Печать
Подробности
Категория: Знакомство с автором
Дата публикации
Автор: Kefeli
Просмотров: 2493

                        

Николай Алексеевич Головкин – публицист, эссеист, поэт, член Союза писателей России. Член Международного клуба православных литераторов «Омилия», Лауреат Международного поэтического конкурса "Звезда полей - 2010" (Рубцовский Творческий Союз).

 

                                                  

 

                                      Киев, Родина нежная

 Его уникальная выразительность исполнения, голос, редкое драматическое дарование и артистизм производили сильнейшее впечатление на всех, кто его слышал. В Музее одной улицы на Андреевском спуске в Киеве открыта выставка «Александр Вертинский: Я готов целовать твои улицы», посвящённая 120-летию со дня рождения великого русского певца, который родился в Киеве 21 марта 1889 года.
«… Вот тут, недалеко, против Золотоворотского садика в доме N 43 по улице Короленко, бывшей Большой Владимирской, - я родился, - вспоминал Вертинский. - Каждый камень этого города – я знаю».
По словам организаторов, выставка передаёт дух той эпохи, в которой жил и творил певец. Её открыли приехавшие из Москвы старшая дочь певца - актриса Марианна Вертинская и внучка - актриса Дарья Хмельницкая, которые поделились воспоминаниями о легенде русской и мировой эстрады. В Киеве они бывают каждый год, чтобы положить свежие цветы к мемориальной доске своего отца и дедушки.
«Отец боготворил Киев, - отметила Марианна Александровна. - О нем он рассказывал всегда: как справляли Пасху, как праздновали Рождество, каким был стол, подарки. Он знал много украинских песен и чаще всего распевался перед концертами песней «Реве та стогне Дніпр широкий»».
В небольшой комнате музея представлены форма брата милосердия 1917 года, личные вещи, старые пожелтевшие фотографии, письма, автографы песен (авторского жанра), пластинки…

***
Его отец Николай Петрович Вертинский был адвокатом, а мать Евгения Степановна Сколацкая происходила из дворянской семьи. Отец Александра не был официально женат на его матери, так как ему не дала развода его первая жена. Мать Вертинского умерла, когда Саше было три года, а спустя два года скончался от чахотки и его отец. Сашу и его старшую сестру Надю взяли на воспитание тётки со стороны матери, причём дети оказались в разных семьях.
В девятилетнем возрасте Вертинский блестяще сдал экзамен в приготовительный класс 1-й Императорской Александрийской гимназии. Но, не проучившись в ней и двух лет, был отчислен за неуспеваемость и переведён в 4-ю классическую гимназию, которую также не окончил.
Самыми светлыми впечатлениями детства для Вертинского было пение хора во Владимирском соборе, выступления слепых кобзарей в киевских дворах. Именно в это время в Александре зародилась и пылкая страсть к театру.
В книге «Дорогой длинною» Вертинский так вспоминает об этом периоде: «Я всё время был в кругу поэтов, художников, актёров, журналистов /…/ Иногда мы голодали все вместе. Иногда жили получше, когда кто-нибудь получал деньги. Бродили по Киеву, спорили до одури, писали, читали, пели, говорили, декламировали /…/
Потом я был корректором в типографии Борщаговского на Крещатике, потом в поисках работы нанимался в помощники бухгалтера в «Европейскую» гостиницу, откуда меня скоро выгнали за неспособность, продавал открытки с «тёщиными языками» у фотографа Маркова, грузил арбузы на бараках на Днепре, и много еще профессий перепробовал я в то время».
Мировоззрение и творческий стиль Александра Николаевича формировались в литературном собрании преподавательницы женской гимназии, очень умной и образованной женщины Софьи Николаевны Зелинской, за что он был благодарен ей всю свою жизнь. В её доме по улице Владимирской, 67 собирались художники Натан Альтман, Александр Осмеркин, Казимир Малевич, Марк Шагал, поэты Михаил Кузмин, Владимир Эльснер…

***
В канун Первой мировой войны с другом, художником Александром Осмеркиным Александр Николаевич переезжает в Москву, так как считал, что в Киеве исчерпал свои возможности.
В начале 1912 года Вертинский поступил в театр миниатюр, где выступал с небольшими пародиями. Например, когда балетная пара танцевала танго, он, стоя у кулис, исполнял песенку-пародию на то, что происходит на сцене. С 1912 года Вертинский снимается и в кино, сбылась юношеская мечта. Всего до эмиграции снялся в 18 фильмах, поставленных по его песням.
В конце 1914 года Вертинский отправился добровольцем на фронт и год прослужил санитаром на 68-м поезде Всероссийского союза городов, который курсировал между передовой и Москвой. После ранения он вернулся в Москву, в театр миниатюр: создавал сценический образ Пьеро, исполнял песни на свои собственные стихи и стихи поэтов Серебряного века (Марина Цветаева, Игорь Северянин, Александр Блок).
Вертинский всегда работал на сцене в одиночку. Общительный, окружённый в повседневной жизни толпой друзей, на подмостках он никогда не нуждался в партнёрах. Артистическое одиночество было его принципом.
Неординарной была и его актерская маска, его «белый Пьеро». На нем короткий белый балахон из атласа, плотно застегнутый до горла черными пуговицами, белое кружевное жабо, белая шапочка, скрывающая волосы. Лицо скрыто под толстым слоем грима, на котором выделялись длинные, резко изломанные брови, придающие лицу выражение печального вопроса. Постепенно его успех растёт. Он выступает на разных площадках, гастролирует.
К концу 1917-го белое одеяние Пьеро полностью вытесняется чёрным, и рождается невиданный чёрный траурный Пьеро. Вскоре Вертинский отказался от маски, за которой пытался скрыть свою застенчивость, и начал выступать в чёрном фраке или смокинге и белой крахмальной сорочке. Мемуаристы подчёркивают необыкновенную бледность артиста, его длинные невероятно выразительные пальцы. Жизнь и творчество Вертинского, как и жизнь всей России, приближались к роковому рубежу.
В 1916 году к Вертинскому приходит всероссийская популярность, а в 1917-м артист объехал многие крупные города Российской империи, где выступал с неизменным успехом. Его песни отличались особенной индивидуальной окраской, привлекая не силой и красотой звучания, а пронзительной проникновенностью исполнения, в которой главным были сострадающая интонация и изящный, немного изломанный, отчасти горький жест. Многих увлекал развивавшийся в каждой небольшой песенке захватывающий сюжет, со своей завязкой, кульминацией и часто неожиданной развязкой.
«Вертинский - это эпоха. Вертинский - это целое поколение, - писал Всеволод Иванов. - Вертинский впервые запел в то душное предгрозье перед Великой войной, когда мир ещё не знал, что соскальзывает в бездны истории. Вертинский тогда в своем печальном образе Пьеро явился контрастом, приговором, предостережением тому жадному, жирному, глотающему сёмгу благополучному реакционному обществу /…/ В сущности, это было тоже «эпатирование буржуа», вроде футуризма, но совершенно по-другому, нежели делали Маяковский и другие. Искусство Вертинского - это настоящее, русское искусство, необычайно доброе, немного, я сказал бы, «юродивое»».
Октябрь 1917 года был ознаменован в творчестве Вертинского созданием известного романса «То, что я должен сказать, или Юнкера» (была больше известна под названием «Мальчики»). Это песня, слова и музыка которой не забыты и сегодня, о гибели трёхсот московских юнкеров:

Я не знаю, зачем и кому это нужно.
Кто послал их на смерть недрожащей рукой,
Только так беспощадно, так зло и не нужно
Опустили их в Вечный Покой.

Утомлённые зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искажённым лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом…

И никто не додумался просто встать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне.

***
Его вызвали для объяснений в ЧК. «Вы же не можете запретить мне их жалеть!» - «Надо будет - и дышать запретим», - ответили ему.
Вместе с группой артистов Вертинский отправился гастролировать по южным городам России. Выступал с концертами на подмостках маленьких театров и в литературно-артистических обществах Одессы, Харькова, Ялты, Севастополя... 13 декабря 1919 года вместе со многими другими гражданскими лицами и остатками врангелевских войск он эмигрирует в Константинополь.
Далее отправился в Румынию. 1922-й и 1923-й годы артист провёл в Польше, гастролировал в Австрии, Венгрии, Ливане, Палестине, Египте, Ливии, Германии.С 1923-го по 1925-й жил в Берлине, где женился на Надежде Потоцкой, дочери русских эмигрантов. Однако их союз оказался непрочным.
С 1925 по 1934 год Вертинский жил во Франции и находился в расцвете творческих сил. Осенью 1934 года отправился в Америку, а в октябре 1935 года уехал в Китай.
26 мая 1942 года Вертинский вступил в брак с Лидией Владимировной Циргвава, 20-летней дочерью служащего КВЖД. Вертинский старше своей избранницы на тридцать четыре года. У них родились две дочери - знаменитые актрисы Марианна и Анастасия.
«Папины рассказы о Франции, Сингапуре, Греции - мы все ими заслушивались, - говорит Марианна Вертинская. - Жизнь сталкивала его с такими интересными людьми! Например, Шаляпин был его большим другом».
Четверть века Вертинский провел в скитаниях по разным странам. Его уникальная выразительность исполнения, голос и артистизм производили сильнейшее впечатление на всех, кто его слышал. Не секрет, что песни Вертинского очень любил и всемогущий Сталин.

***
Вертинский многократно, еще в 1930-е годы, просил разрешения вернуться в СССР. Но только во время Великой Отечественной, осенью 1943 года, Александр Николаевич наконец-то смог вместе с семьёй ехать на Родину. Они прибыли в Читу, а вскоре в Москву. Семья Вертинских с четырёхмесячной дочерью Марианной получила трёхкомнатную квартиру на Тверской улице, 12 (тогда улице Горького). В конце 1944 года родилась вторая дочь Анастасия.
Вертинскому даже разрешили выступать, выступал и на фронте с патриотическими песнями. Но из ста с лишним песен его репертуара к исполнению в СССР было допущено не более тридцати. На каждом концерте присутствовал цензор.
20 августа 1945 года Александр Николаевич Вертинский побывал в родном Киеве. Об этом свидании с родным городом он написал в письме жене Лидии Владимировне: «Вот я и в Киеве. Не могу тебе описать то чувство, которое охватило меня при въезде в этот город моего детства и юности. Изменился он мало и, кроме неузнаваемого, разрушенного до ужаса Крещатика — во всём остальном он остался таким, каким я запомнил его на всю жизнь. Только стал старше немного. /…/ Был во Владимирском соборе. Он цел также, но обветшал немного, его уже реставрируют. Мы вошли внутрь, я снова смотрел на чудесную живопись и вспоминал, как семилетним мальчиком сюда водила меня Наташа, как я замирал от пения хора и как завидовал мальчикам в белых и золотых стихарях. Сколько воспоминаний! Тут была кондитерская, где мы гимназистами воровали пирожные. Вот Купеческий сад, в который я лазил через забор. Вот 1-я гимназия, где я учился в приготовительном классе. /…/ И это только первый день. Я не хотел много ходить — у меня вечером концерт, и где? В том самом бывшем Соловцовском театре, где я был статистом и где открутил бинокль от кресла (хотел его продать — я был вечно голоден) и откуда меня с треском выгнали! /…/ Если Москва была возвращением на Родину, то Киев это возвращение в отчий дом».
После войны ему не разрешали выступать в престижных концертных залах, концерты в Москве и Ленинграде были редкостью. Вертинский был вынужден много гастролировать по стране. Выступал он в основном в маленьких отдалённых городках, где были тяжелые бытовые условия, долгие утомительные переезды, концерты шли без афиш. Побывал в городах Средней Азии, Сибири, Урала…
На радио Вертинского не приглашали, пластинок почти не выпускали, не было рецензий в газетах.
В 1950-х годах Вертинский снимался в кино. Получил Сталинскую премию за роль в фильме «Заговор обречённых» (1951). Снялся еще в пяти кинофильмах, в том числе - на киностудии им. Довженко в двух фильмах: «Пламя гнева» (1955, режиссер Т.В.Левчук) и «Кровавый рассвет» (1956, режиссер А.Швачко). В набросках своей речи к премьере фильма «Пламя гнева» Вертинский написал: «Мои дорогие земляки! Мои дорогие киевляне! Сегодня мне хочется сказать вам то, что не имеет прямого отношения к данному фильму и к моей работе над этими двумя ролями, которые я сыграл в картине «Пламя гнева», но что играет главную роль в моем появлении на экранах Украины. Дело в том, что я, как вам, вероятно, известно, украинец по рождению и к тому же киевлянин. Я родился, учился, воспитывался в этом чудесном, неповторимом городе, вырос на берегах Днепра, на этой богатой, привольной, цветущей земле /…/ Совсем не важно, как я сыграл свои роли в этом фильме! Не мне об этом судить! Но важно то, что сыграл я их на украинском языке. Вот этим я горжусь... Наталья Михайловна Ужвий как-то на съёмках сказала мне: «То, что вы выучили язык, это ещё понятно — язык можно выучить, но откуда у вас подлинно украинские интонации?» И тогда, чуть не плача от радости, я ответил ей: «Да ведь я же здесь родился! Это же моя Родина!..»
В последние годы жизни он испытывал серьёзные материальные трудности плюс душевное одиночество. Вспоминая свой путь в искусстве, Вертинский подчёркивал: «Разве я мог бы «выдумать» мои песенки, если бы я не прошел трудную и тяжелую жизненную школу, если бы я не выстрадал их…»
В мае 1957 года, во время гастролей в Ленинграде, Александр Николаевич Вертинский скончался. Ему было 68.
...Марианна Александровна Вертинская вспоминает, что в старости отец мечтал поселиться в Киеве, но мать не согласилась. О желании артиста свидетельствует и его письмо жене в Москву, посланное в 1955 году из Киева: «Дорогая жена моя Лиличка! Ах, какую силу имеет прошлое! И как странно ходить по кладбищу своей юности! Вот и сейчас пишу вам письмо и заливаюсь слезами. Почему я должен жить в Москве, когда душа здесь, в Киеве?»
Незадолго до смерти, в 1956 году, Александр Николаевич написал в Киеве своё последнее стихотворение:

Киев - Родина нежная,
Звучавшая мне во сне,
Юность моя мятежная,
Наконец ты вернулась мне!

Я готов целовать твои улицы,
Прижиматься к твоим площадям,
Я уже постарел, ссутулился,
Потерял уже счёт годам...

А твои каштаны дремучие,
Паникадила весны -
Все цветут, как и прежде могучие,
Берегут мои детские сны.

Я хожу по родному городу,
Как по кладбищу юных дней,
Каждый камень я помню смолоду,
Каждый куст - вырастал при мне.

Здесь тогда торговали мороженым,
А налево - была каланча...
Пожалей меня, Господи, Боже мой!...
Догорает моя свеча!...
                                                                                     

                           Автограф Шаляпина

В семейном архиве известного российского историка, академика РАН Ю.А.Полякова, двоюродного брата моей мамы, хранится фотография Шаляпина почти столетней давности. На ней великий певец оставил автограф.
Юрий Александрович рассказывает: «31 декабря 1900 года состоялся новогодний утренник для детей артистов Большого театра. Была там и моя мать, Лидия Евгеньевна Ершова-Полякова, тогда тринадцатилетняя гимназистка 5 класса гимназии С.Арсеньевой и ученица открывшегося пять лет назад музыкального училища сестер Гнесиных. На утренник пришел солист Большого театра Ф.И.Шаляпин. Двадцатисемилетний артист, второй год певший на его сцене, был любимцем труппы. Уже широко известный, он оставался приветливым, открытым, дружелюбным, демократичным. Федор Иванович стал душой утренника, много пел, шутил, без устали танцевал с прославленными примадоннами и юными балеринами. Вальсировал он и с гимназисткой Ершовой. И вот бесценный подарок – фотография певца с размашистой подписью «Милой барышне Лидочке Ершовой на добрую память. Федор Шаляпин. 31/12-1900 г.»

Брат Лидочки Николай, мой родной дед, который был младше сестры на два года, позавидовал ей. Однажды, оставшись дома один, он «исправил» автограф знаменитости: «Милому боярину Коленьке Ершову...» Конечно, шалость в конце-концов обнаружили. Автограф как-то был восстановлен.
Нет давно на свете никого из участников этой истории. Федор Иванович Шаляпин «вернулся» на родину уже после смерти. В 1985 году прах великого русского певца доставили из Франции и захоронили на Новодевичьем кладбище. А вот сестер (самой старшей в семье была Софья) и брата Ершовых судьба, увы, разлучила. Софья Евгеньевна и Лидия Евгеньевна покоятся в колумбарии Донского монастыря, а мой дед Николай Евгеньевич – в зарубежной ныне Туркмении.

В начале 20-х годов Николая Ершова, «милого боярина», направили работать в Ташкент. В то время здесь жила с семьей любимая сестра Лидочка, которая позднее вернулась в Москву. В «городе хлебном» дед нашел свое семейное счастье – встретил бабушку Ольгу Константиновну, внучку генерал-губернатора Ташкента, затем Самарканда Виктора Юлиановича Мединского. В Ташкенте 6 августа 1924 года в семье Ершовых родился первый ребенок – моя мама. Через полтора месяца уже нужно было собираться в дорогу – Николая Евгеньевича перевели работать в Ашхабад. Кстати, в 1891 году в Асхабаде (так тогда назывался административный центр Закаспийской области России) – «Закаспийском Париже», как его величали обыватели, побывал на гастролях молодой Шаляпин. Второй бас, никому еще неизвестный певец, он приезжал сюда в составе малороссийской (украинской) труппы Г.О.Деркача. Символично, что труппа проехала через всю область по Закаспийской железной дороге, к строительству которой был причастен отец Софьи, Лидии и Николая Ершовых – Евгений Федорович, занимавший крупный пост в министерстве железных дорог России.
Позже Шаляпин напишет «Повести о жизни» (закаспийским гастролям уделено значительное место) – радостные и горькие страницы. Вспоминая период скитаний, Федор Иванович отмечал: «Я был доволен этой быстро бегущей жизнью, только иногда сердце сжимала горячая тоска о чем-то». Выступления на сценах крупнейших театров мира, слава на своей родине и за ее пределами – все это было еще впереди.
В память о гастролях Федора Ивановича Шаляпина в Ашхабаде при входе в Туркменский государственный академический театр оперы и балета имени Махтумкули в советские годы была установлена мемориальная доска, на которой высечен барельеф великого русского певца.

До конца своих дней дед мой Николай Евгеньевич (он умер в Ашхабаде в 1953 году и похоронен на старом, возникшем еще до революции кладбище) преданно исполнял свой долг – работал там, где это было необходимо родине. Выпускник знаменитой Поливановской гимназии, затем студент не менее известного в России – Лазаревского института, он, не закончив обучение, уходит на первую мировую, где получает тяжелое ранение в ногу. Ну, а какой путь избрать в жизни гражданской?! Николай Евгеньевич становится юристом, и очень высоко квалифицированным, хотя в душе всегда продолжал быть художником. В Ашхабаде дед преподавал на юридических курсах, позже работал референтом в юридическом отделе Президиума Верховного Совета Туркменской ССР.
Образованнейший, страшно замотанный человек, Николай Евгеньевич продолжал тянуться к русской культуре. Много читал. Как тонкая натура плакал над страницами «Войны и мира». Всю жизнь оставался горячим поклонником Федора Ивановича Шаляпина, которого ему доводилось видеть за кулисами Императорского (Большого) театра, когда Коля приходил к своей матери. Страстно любил Николай Евгеньевич классическую музыку, сам был музыкален – прекрасно играл на рояле.
Отличался дед и другими талантами. Очень любил заниматься лепкой, рисовать. Однажды даже вылепил огромную скульптуру Ильи Репина. В годы первой мировой войны Николай Евгеньевич служил в кавалерии и с тех пор прекрасно лепил и рисовал лошадей.

Но вернусь к реликвии – фотографии Ф. И. Шаляпина с автографом. Она и воспоминания, которые я не раз слышал от мамы, и от Юрия Александровича Полякова, продолжают жить.
К 125-летию со дня рождения великого русского певца Федора Ивановича Шаляпина, которое отметили в 1998 году Россия и многие страны мира, я поместил в одном из московских журналов, где тогда работал, не публиковавшийся ранее фотоснимок с рассказом Юрия Александровича об истории автографа. Правда, без семейного продолжения. Оно осталось, как говорится, за кадром. Это ведь своего рода устный семейный анекдот, который всегда рассказывается с улыбкой.

 
Популярный среди разных поколений читателей нашей страны, писатель-историк В. Ян (Василий Григорьевич Янчевецкий) любил повторять пожелание Саади: «Тридцать лет я учился, тридцать лет странствовал и хотел бы тридцать лет писать!» Примерно так, по словам сына писателя – Михаила Васильевича, и получилось: «Он прожил очень разнообразную и активную жизнь, которой одной могло бы хватить для нескольких иных биографий».

Исключительную роль в жизни и творчестве писателя сыграл среднеазиатский период, который стал поистине «кладовой впечатлений», своеобразной колыбелью рождения знаменитых исторических романов о «монгольском урагане» – «Чингиз-хан», «Батый», «К последнему морю».

Василий Янчевецкий родился в Киеве в 1875 году, юность провел в Ревеле (Таллине), где его отец, известный знаток классической древности, историк и переводчик, был директором мужской гимназии. От него будущий писатель унаследовал любовь к истории.

По воспоминаниям В. Яна, отец был переводчиком многих греческих авторов: Ксенофонта, Геродота, а также Гомера, которого, несмотря на переводы Гнедича и Жуковского, переводивших с немецкого, он самостоятельно перевел прямо с подлинника. Именно знаменитая «Одиссея» Гомера была в детстве самой любимой книгой Василия Янчевецкого и во многом определила его жизнь. Писатель-романтик признается, что приключения смелого и хитроумного Одиссея вызывали в нем желание путешествий и скитаний по свету.

«…13-летним мальчиком я даже бежал однажды на корабле, в надежде увидеть сказочные далекие страны, но был пойман и водворен обратно, дав слово родителям не пускаться более ни в какие странствия, не получив высшего образования», – читаем в воспоминаниях писателя.

Но страсть к путешествиям у юноши осталась. Когда Василий Янчевецкий окончил в 1897 году историко-филологический факультет Петербургского университета, эта страсть «вспыхнула с новой силой, увлекая к далеким горизонтам, в неведомые страны», где он мечтал «увидеть необычайных людей».

«Я решил выполнить свою давнишнюю мечту – отправиться бродить пешком по России, изучая фольклор, быт, язык и нравы народа». В крестьянской одежде, с котомкой за плечами он «бродил по России два года, побывал во многих губерниях». «Я видел множество удивительно интересных людей и тут я изучил простой русский народ, я понял его душу, его щедрость, его терпение».

Свои путевые заметки Янчевецкий посылал в газеты, и скромный гонорар за них помогал ему продолжать скитания. Результатом «хождения по Руси» явилась книга «Записки пешехода» (1901). И все же Василий Григорьевич пока не думает полностью посвятить себя писательскому труду. Перед выходом своей первой книги он успевает совершить еще одно путешествие – «чтобы увидеть Европу».

                                                                                           
                        

             Вчера во сне я видел Чингиз-Хана

В 1899-1900 годах Василий Янчевецкий работает корреспондентом петербургской газеты «Новое время» и «Ревельских известий» в Англии. Южную часть Туманного Альбиона он объехал на велосипеде.

«В Лондоне, – вспоминал писатель, – я работал в замечательной библиотеке Британского музея и там впервые читал запрещенные в то время сочинения Герцена. Тоска по Родине заставила меня вернуться, но вскоре я предпринял новое путешествие, на этот раз на Восток, в Среднюю Азию».

Поездке на Восток предшествовало письмо, которое Василий Янчевецкий получил в Лондоне от своего старшего брата Дмитрия, уже известного востоковеда-журналиста. Он советовал ему заняться изучением Азии, предлагал свою помощь.

И вот в конце 1901 года страстный романтик и путешественник, вернувшись в Россию, выезжает поездом в Баку, а оттуда пароходом в Красноводск. Спустя почти полвека писатель так опишет эту первую встречу с Закаспием, где были задуманы (и частично осуществлены) его новые и, может быть, самые важные в жизни путешествия – по «голубым далям Азии»: «Меня поразили необычайно нежные тона песчаных отмелей, пологих гор и моря – светло-розовые и бирюзовые… Близ скалистого берега плыли узкие черные рыбачьи лодки под ромбической формы парусами… Пароход причалил в Красноводске, бывшем тогда совсем небольшим поселением. У лавок стояли, держа на поводу коней, туркмены в красных полосатых халатах и очень высоких мохнатых папахах… Поезд медленно повез меня мимо невысоких гор… Стоя на площадке вагона, я то смотрел на лиловые тени гор, то не мог оторвать взгляда от разворачивавшейся с другой стороны поезда бескрайней панорамы пустыни…».

Он встретил новый 1902 год в Асхабаде (ныне столица Туркменистана – Ашхабад, где одна из улиц носит имя писателя). 14 января поступил на службу в администрацию начальника области генерал-лейтенанта Д.И. Суботича. Вот так описывает Василий Григорьевич центр Закаспийской области в очерке "Голубые дали Азии": «Это был маленький, чистенький городок, состоявший из множества глиняных домиков, окруженных фруктовыми садами, с прямыми улицами, распланированными рукой военного инженера, обсаженными стройными тополями, каштанами и белой акацией. Тротуаров, в современном понятии, не было, а вдоль улиц, отделяя проезжую часть от пешеходных дорожек, журчали арыки, прозрачная вода стекала в них с гор…

Городок был одноэтажный. После нескольких землетрясений было запрещено строить иные здания, кроме одноэтажных самого легкого типа, и единственным двухэтажным зданием был городской музей. Городок просыпался и засыпал по сигналам, доносившимся из крепости. На рассвете и на закате солнца в тихом воздухе слышались звуки трубы, игравшей зорю, и протяжные голоса солдат, певших утреннюю и вечернюю молитвы.

Население городка было невеликим. Всякий желавший надолго обосноваться в Асхабаде просил о предоставлении ему земельного участка, выдававшегося из числа нарезаемых в направлении селения Кеши, и обычно получал также ссуду на постройку».

Василий Янчевецкий был «допущен к исправлению должности младшего чиновника особых поручений при начальнике Закаспийской области», «с утверждением в чине губернского секретаря». Он также был «смотрителем колодцев в песчаных степях», что дало ему возможность объездить весь этот край. Так началась среднеазиатская одиссея будущего известного русского писателя – исторического романиста.

«Приобретя выносливого туркменского жеребца, я на нем совершал трудные, но увлекательные путешествия, – сперва через Каракумские песчаные пустыни в Хиву и Бухару, а затем в Северную Персию, вдоль афганской границы, через Сеистан и Белуджистан, доехав до границ Индии».

Из воспоминаний В. Яна следует, что Закаспий, конечно же, не стал для него тихой гаванью. Поразительная любознательность, страсть к путешествиям, желание глубже постигнуть «загадочный Восток» заставляет его предпринять опасные путешествия за пределы Закаспийской области, нередко сопряженные с риском для жизни. Так, «командированный начальником области к Хивинским владениям для научно-статистических исследований» этот смелый, отважный и благородный человек решает отправиться туда без конвоя, в сопровождении только одного путника – урядника туркменского дивизиона старого и опытного Шах-Назара Карабекова.

«От большого конвоя прошу меня освободить, – писал он в январе 1903 года генерал-лейтенанту Суботичу, – так как следуемых мне прогонных совершенно недостаточно для довольствия большого каравана… будучи опытным в утомительных и опасных путешествиях я не боюсь могущих встретиться препятствий, однако, я не могу взять на себя ответственность за безопасность назначенного неопытного конвоя».

К этому времени чиновник Василий Янчевецкий уже пользовался авторитетом не только у администрации Закаспийской области и Туркестанского края, но и некоторых восточных владык. В 1902 году эмиром Бухарским ему был «пожалован» орден Бухарской золотой звезды III степени. Сам факт награждения этим орденом будущего писателя В. Яна оказался весьма символичным: конечно, восточный деспот «благородной» Бухары, жалуя эту высокую награду молодому русскому чиновнику, не мог даже подозревать, что перед ним человек, который через четыре десятилетия станет известным советским писателем, лауреатом Государственной премии СССР. И не подозревал «гостеприимный» эмир Бухарский, «осчастлививший» чиновника Василия Янчевецкого орденом, что в своих романах о монгольском нашествии писатель В. Ян воссоздаст трагические события того периода, происходившие в древней Бухаре, и придаст облику хорезмшаха Мухаммеда его, эмира Бухарского, черты.

Путешествие Василия Янчевецкого в марте 1903 года к «хивинским владениям» прошло успешно: преодолев пустыню, они с Шах-Назаром достигли Хивы, осмотрели древний город, еще живший по законам средневековья, были «допущены» к владыке Хивинского ханства и его наследнику. Впоследствии писатель не раз будет подчеркивать важность того «жизненного материала», который дали ему «одни из последних оплотов средневековья в ХХ столетии» – Бухара и Хива.

Но бесстрашный путешественник по Средней Азии мечтал о большем. Его влекут Персия, Афганистан, Индия… И военный министр России генерал А.Н. Куропаткин (бывший начальник Закаспийской области) в ответ на ходатайства начальника Закаспийской области генерала Д.И. Суботича и туркестанского генерал-губернатора Н.А. Иванова дает согласие на это путешествие. В декабре 1902 года из Петербурга в Асхабад от него поступает такая телеграмма: «На поездку на свой страх Янчевецкого согласен».

Однако обстоятельства, в том числе и назначение новым начальником Закаспийской области генерала Уссаковского, отодвинули почти на год осуществление смелых планов чиновника Янчевецкого и видоизменили их. Только в августе 1903 года Василий принял решение – совершить совместно с Эл. Хэнтингтоном, членом прибывшей в Асхабад американской геологической экспедиции Помпелли, научное путешествие в Персию, и уже оттуда (это облегчало его задачу) попытаться проникнуть в Афганистан вблизи Сеистана. Начатое в ноябре 1903 года из Серахса путешествие по Северо-Восточной Персии продолжалось более трех месяцев.

Путешественники продвигались по следам древних погибших цивилизаций и нашествий великих завоевателей – Александра Македонского, Чингиз-хана, Тимура. Но, дойдя до границ Индии, экспедиция не смогла проникнуть в эту загадочную страну: не пустили англичане. Не удался и замысел попасть из Персии в Афганистан. Янчевецкий и его спутники проехали лишь вдоль персидско-афганской границы. В его воспоминаниях можно встретить много интересных сведений об этой экспедиции: «…Пересекая восточный угол великой персидской соляной пустыни Деште-Лут, что значит «Лютая пустыня», я был поражен обилием развалин селений и городов. В них не было ни одного жителя. Изредка только попадались кочевья арабов и белуджей, черные шерстяные шатры, похожие на распластанные крылья летучих мышей. По склонам пустынных гор паслись стада баранов и коз». «Однажды вечером, во время остановки, задумчивый седобородый пастух, опираясь на длинный посох… так объяснял мне причину множества развалин:

– Ты не думай, ференги, что всегда у нас было так пусто и печально. Раньше наша страна была богатой и многолюдной. С гор в ущелья стекали чистые холодные ручьи, орошая посевы и сады счастливых мирных жителей, процветали ремесла искусных мастеров… Но через эти земли прошли ненасытные жадные завоеватели и все залили кровью убитых мирных скотоводов и землепашцев. От горя и ужаса напитанная кровью земля сморщилась и высохла. От пролитых слез вдовиц и детей она стала соленой…».

В марте 1904 года, после возвращения в Асхабад, Василий Янчевецкий подготовил отчет по итогам экспедиции, представленный в штаб Туркестанского военного округа. И вновь обратимся к воспоминаниям писателя: «Тогда же зародилась впервые идея написать повести о монгольском урагане, пронесшемся над Азией, нашей Русью и Европой и грозившем гибелью всей мировой культуре… и о более древнем периоде – вторжении в Персию и Индию Искандера Двурогого (Александра Македонского)».

В 1932 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла повесть В. Яна «Огни на курганах». В отличие от исторической традиции – в течение двух тысячелетий имя Александра Македонского «окружалось всевозможными легендами и ореолом необычайного величия и благородства» – писатель показывает его впервые таким, «каким он был в действительности – разрушителем городов, истребителем мирного населения целых районов».

Идею романа «Чингиз-хан» (опубликован в 1939 году, в 1941 – «Батый», в 1955, через год после смерти писателя, – «К последнему морю») В. Ян предложил «Молодой гвардии» 15 августа 1934 года, а уже 20 августа, подписав договор с издательством, он «связался с великим потрясателем Азии на много лет…».

Конечно, не просто было создать образ «гениального неграмотного дикаря, не умевшего подписать свое имя, создателя величайшей кочевой империи от Тихого Океана до берегов Днепра, прикладывавшего к письмам и документам золотую печать, на которой стояло «Бог на небе. Ха-хан – могущество божье на земле. Печать владыки человечества».

Не обошлось без мистики, как признается сам В.Ян: «Я увидел Чингиз-хана во сне. Мне приснилось, что он сидит при входе в свою юрту богатого кочевника, разукрашенную коврами и пестрыми дорожками. Он сидел на левой пятке, руками схватив правое колено. Пригласил меня сесть рядом, и мы стали беседовать. Неожиданно он предложил мне с ним побороться.
– Ты же меня сильнее?
– А мы попробуем, – ответил он спокойно.

Мы начали бороться в «обнимку», по-русски, переступая с ноги на ногу. И вдруг я почувствовал, что он могучими объятьями начинает гнуть мне спину и сейчас переломит хребет. «Что делать? Как спастись? – подумал я во сне. – Ведь сейчас будет мой конец, смерть, темнота?» Но счастливая мысль осенила меня: «Я перехитрю его. Ведь это только сон и мне нужно как можно скорее проснуться». Я сделал усилие и проснулся. С этой минуты образ Чингиз-хана стал для меня живым. Тогда же я начал писать сонет, но у меня вышли только четыре первых строчки:

Вчера во сне я видел Чингиз-хана:
Он мне хотел переломить хребет…
Но такова уж, видно, доля Яна:
Я все живу, а Чингиз-хана нет".

Книги В. Яна (Василия Григорьевича Янчевецкого) продолжают волновать сердца многих и многих российских читателей, переведены на десятки языков мира. И каждый раз, когда мы открываем их – впервые или вновь! – как бы звучит голос писателя: «Я считаю, что прошлое и настоящее связано крепкими узами, и в великих событиях прошлого можно найти очень много аналогичного и поучительного, которое будет созвучно нынешней эпохе».