Виталий Москалев (Белорусь)

Подробности: Категория: Знакомство с автором; Дата публикации; Автор: Kefeli; Просмотров: 2530

Виталий Москалев живет в Белоруси. Победитель литературного форума "Славянская Лира" -2015 в номинации "Малая Проза".

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ НОВОГОДНЕЙ ЕЛКИ.

Тускнело январское утро.

Метель нудно плакала мелкой сыпью водянистого снега и озлобленно кидалась на молчаливые холодные окна, терзая громады зданий пронизывающим дыханием и серым светом начинающего взрослеть дня.

Потухли новогодние огоньки, и помрачневшая елка стояла в молчаливом уединении, свесив усталые лапки. С тихим шорохом осыпались иголочки, усеивая светло-желтый линолеум пола засохшей зеленью. Даже макушка, украшенная ярко-красной звездой, которая, казалось, сейчас сама сорвется и устремиться на землю, поникшая макушка, страдальчески смотрела и замечала, как гибнет то, что было когда-то свежим и юным.

Да и сама елочка помнила те несравненные моменты жизни, когда ее внесли в этот зал, освещенный янтарем морозного зимнего дня, как принцессу на руках, и маленькие дети восторженно подбегали к ней и гладили ее с радостными возгласами и счастливым блеском в глазах.

А вечером, когда снег с восхищением налипал на стекла, наслаждаясь ее удивительной красотой, когда ветер тихо постукивал в окно тонкими пальчиками хрупких снежинок, хвойная фея предстала перед всеми в чудесном новогоднем наряде. Предстала воплощением наступающей новой жизни, в которой видится что-то счастливое, еще несказанно-далекое и, в то же время, такое радостно-близкое, скрывающееся за полузакрытой дверью и ждущее своего часа, чтобы возникнуть неожиданно и так долгожданно под звон курантов Нового года.

Веселье владело всеми; с волшебными улыбками, с задорным переливистым смехом, взявшись за руки, кружились вокруг нее люди, и елочка радовалась вместе с ними, осыпанная хлопьями разноцветного конфетти и брызгами пенящегося шампанского. Радовалась тому, что все счастливы, что всеми владеют добрые чувства и пылкие искренние эмоции, которые льются на ее, украшенные золотистыми шариками, руки, отражаются в ее, пылающих гирляндой, глазах. И Новогодней красавице-ели чудилось: так будет всегда!

Январский день преждевременно слеп в порывистом плачущем ветре.

За окном в смутном тумане белело поле.

В комнату вошли люди. Как-то по-злодейски, торопливо и озабоченно хмурясь, они стали срывать с ее постаревшего тела наряды, снимать елочные украшения, стаскивать пестрые ленточки, ломать хрупкие, лишенные смолы, ветки, с которых шумливым дождем сыпались последние иголки.

Елка качалась, будто противясь всему этому, будто не соглашаясь с тем, что настал ее последний час. В это страшное мгновение ей захотелось вернуться назад в тот лес, где она выросла рядом со своей высокой и статной матерью-елью, где мягкий снег был ее нарядом, где веселые клесты щелкали клювами, восхищаясь ее красотой, а ветер-менестрель пел ей новогодние песни…

Как в зловещем сне ее схватили за ствол сильные мужские руки и воспоминания мигом потухли. Она еще противилась этим рукам, пытаясь уцепиться за дверной косяк ослабевшими лапками, но с настойчивой силою ее поволокли дальше, спуская вниз по лестничной площадке. Ступеньки мелькали одна за другой, и застывшие слезы иголок все еще сыпались и сыпались, оставляя за собой зеленый след.

Когда ее вынесли на улицу, чтобы вышвырнуть в мусорный ящик ставшее уродливым тело, напоминавшее обглоданный скелет, она в последнее мгновение, перед тем, как замереть окончательно, заметила на площади маленькие контуры человечков. Они с громкими криками повалили большую разлапистую, словно из сказки, ель, которая с нарастающим шумом ударилась своим прекрасным, напоминавшим правильный конус телом о бесстрастный обледенелый асфальт. Это была ее мать…

Сказка завершилась. Сказка не длится долго. Она проходит, как и детство.

Хмурый беспроглядно-серый январский день поливал холодным светом беспомощно застывшую елочку, лежащую в объедках новогоднего пиршества. Скоро ее вывезут на свалку и изуродованное тельце вместе с нечистотами сожгут в зловонном огне. Переломанная макушка торчала из мусорной урны безжизненно свесясь, и одинокая игрушка в форме еловой шишечки покачивалась на сухой, лишенной иголок, напоминавшей куриную лапку ветке под сырое завывание ветра. Редкие серебряные нити дождика развивались, как седые волосинки…

Ветер замолчал.

День заснул.

Год постарел.

БРОШЕННОЕ СЕРДЦЕ

Я подобрал его на мостовой.

Оно лежало - чистое, невинное, нежное сердце и медленно покрывалось инеем разлуки.

Я поднёс этот едва бьющийся, начинающий синеть комочек к своим губам и попытался отогреть его маленькое пульсирующее тельце тёплым дыханием.

Кто же бросил его здесь, чуть не разбив, оземь?..

Кто же вышвырнул его, как мусорный пакет, за откровенной ненадобностью, без цели, без смысла?

Кто отверг его признания в любви, кто же не смог понять силу выраженного чувства и великолепие, которое оно заключало в себе? Кто оставил рубец на сердечной ткани, так бесцеремонно и жестоко обойдясь с ним?

Мимо меня лавиной проносились машины. Люди торопились на работу, погружённые в свои заботы. Полоцк всё больше и больше наполнялся будничным шумом, который не вписывался в его старинный облик, где каждый камень живёт мгновениями далёкого прошлого.

Я стоял в глубокой растерянности, бережно держа крохотное сердце в руках. Не каждый день рождается любовь, чтобы с ней так жестоко обходиться. С таким же чувством безразличия и злости выбрасывают домашних животных за порог, обрекая их на скорую гибель. С таким же чувством безответственности и ненужности оставляют детей на произвол судьбы. С таким же чувством непонимания и нежелания понять оставляют человека одного в беде.

Неужели люди настолько измельчали в однообразном течении жизни, что разучились любить друг друга, перестали стремиться к этому? Ведь любовь – подвижное чувство.

Любовь, как огромный океан, в котором живут человеческие души. Океан, который постоянно видоизменяется: то нахлынув на берег жизни бурлящей пучиной волн и оставляя на нём следы выраженных чувств, то отступив в сумбурном отливе и готовясь к новому порыву, то замерев в безмятежном штиле, давая ощущение покоя и задумчивую радость тишины, то вновь проснувшись и закипев, омывая своими водами стучащее жизнью сердце.

Вечно меняющаяся стихия, вечно притягательное чувство, насыщающее жизнь весенними соками…

Сердце медленно начало оживать в моих руках.

Небо по-осеннему хмурилось тучами, сереющими беспредельной тоской и унынием. Морозный ветер метал мне в лицо редкие колючие снежинки и пытался вырвать из рук найденное сердце. Двина, еще не окончательно закованная в ледовый панцирь задумчиво извивалась вдалеке темно-синей лентой. Сколько подобных трагедий видела она в своей многовековой жизни?! Сколько людей от несчастной любви укрылись в ее великих водах?! Мне почему-то подумалось, что люди, как реки, текут или навстречу друг другу или всё более и более отдаляясь. И у каждого человека своё русло, своя история.

Сердце резко вздрогнуло в моих руках и учащённо забилось.

– Расскажи, что с тобою случилось? – попросил я.

И сердце рассказало мне свою историю.

Это была моя первая любовь, моё первое несравненно упоительное чувство. Оно вспыхнуло во мне, как первая звезда, озарив ночное небо моей жизни – неприметной, монотонной, скучной, осветив насыщенным и ярким светом ее темень. Оно дало мне возможность посмотреть на мир совершенно по-другому, проникнуть в него до самых корней, взлететь до самых далёких созвездий и обрадоваться тому, что видишь. Вслушиваться в птичьи голоса, вдыхать аромат распустившейся сирени, заполнять каждую клеточку, каждый миг прожитой жизни осознанием своей необходимости и жаждой любви, зная, что рядом с тобой бьётся сердце, к которому испытываешь это всепоглощающее чувство – изумительное, неожиданное чувство любви, до неузнаваемости изменившее мою жизнь.

Казалось, вот она – та минута откровения и близости, когда два сердца сольются в одно, а слова любви объединят незримым обручальным кольцом две любящие души.

Стук мой был сладок и напоён счастливой мелодией любви. Не стук, а ласковый трепет ветра на луговом раздолье, биение целебного родника в заповедном лесу, тонкий отзвук колокольчиков, золотящихся при полной луне. Стояла потрясающая ночь. Меня охватывало чувство полёта. Ведь рядом, стирая пространство и время, страстно громыхало любящее и любимое сердце, без которого жизнь моя непредставима, без которого она – никому ненужная книга. Любовь покорила меня полностью, она обнажила все чувства, каждое дыхание счастливого мига, которое хотелось продлить, осознавая, что оно будет безвозвратно потеряно. И какая радость, какое облегчение охватывало меня, когда это дыхание вновь и вновь повторялось, всё глубже и глубже пронизанное любовью. Ах, эта незабываемая ночь, юная звёздная ночь!..

Под твоим небесным покрывалом два любящих сердца слились в одно, объятые одной движущей силой под завораживающие трели соловья, под мягкое убаюкивающее колыхание волн Двины, под пронзительно сладкий шелест цветущих кудрявых черёмух. Это было неповторимо. Каждая минута счастья неповторима в отличие от тягучих невнятно-тоскливых горестных минут.

Эти горестные минуты мне пришлось познать уже туманным утром, когда сердце, к которому были выражены все потаённые желания, сказаны все заветные слова, выплаканы все счастливые слёзы, отвернулось от меня. Оно стало стучать сердито, холодно и грозно, признавая мою любовь заблуждением из-за неопытности, а свою любовь, называя роковой ошибкой. Расчётливое холодное и подлое, оно воспользовалось моей любовью, как инструментом, как приспособлением для собственного удовольствия. Увы, но теперь дорогое мне сердце уже не было тем радостным, доверительным, искрящимся лаской и теплотой сердцем. Оно стало серое, холодное, будто покрылось остывшим пеплом. Только теперь мне стало ясно: ранее любившее меня сердце притворялось. Стуча рядом со мной, оно затеяло жестокую игру, которая заранее уже была разыграна. Любовь моя была обречена. Ей был вынесен смертный приговор.

И это, уже безликое и необычайно суровое сердце, бросило меня здесь на мостовой умирать в одиночестве. Растоптав мою любовь, оно исчезло из моей жизни навсегда…

Поведав мне это, сердце устало всхлипнуло и, внезапно затихнув, едва-едва застучало, постепенно умолкая и смиряясь с потерей…

¬— Оставь и ты меня! Не трогай! Дай замерзнуть в тоске дней, дай умолкнуть и никогда больше не любить!

Я прижал безучастное, начинавшее вновь останавливаться сердце к груди, стараясь насытить стуком собственного сердца.

—Живи, — сказал я ему.

— Ведь ты тот орган, без которого невозможны чувства, невозможна любовь, как невозможна и сама жизнь на этой земле. Вернись и начни всё сначала. Сохрани это великое чувство, чувство любви. Не дай ему умереть, раз оно забилось в тебе, иди с ним по жизни, развеяв житейский холод, наполняя глаза людей блескомстремления и силой надежды. Ищи такое же любящее сердце. Я верю, ты различишь его полный солнечной теплоты стук. Ведь ты, сердце, обладаешь потрясающим талантом – умением любить!

И, словно соглашаясь со сказанным, оживающее сердце горячо затрепетало в моих руках, и я отпустил его. Воспрянувшее, излучающее розовый свет, окрылённое сердце ласточкой взвилось в показавшийся синий просвет неба и растворилось в ослепительной вспышке солнечного луча.

СОСТЯЗАНИЕ

Крылатые кони Гелиоса стремительно опускались к священным водам океана. Нимфы и хариты встречали Бога солнца восторженными песнопениями и преклонялись перед его могуществом, перед величием солнца, дарующим жизнь.

С морского берега веяло томной прохладой, и услаждающий взор пейзаж расстилался перед сати-ром, бредущим в пьяном хмелю с празднований в честь Бога Диониса. Высокий отлогий берег от-крывал великолепный вид на туманное море, на горящие закатным блеском врата дворца Гелиоса, где уже запрягала своих быков, готовясь отправиться в долгий путь по небу, печальная луна-Селена.

Празднования длились третий день, и сатир едва держался на ногах. Его звали Марсий. Он был горд и заносчив, всегда стремился перечить воле богов, и лишь одного Диониса почитал, как истин-ного Бога, приносящего людям радость, мир и покой.

Захмелев от изрядной дозы выпитого вина и заметно поотстав от вакхического шествия, Марсий плелся по полю, громко горланя старинную фригийскую песню. Песня неслась по полям, понукаемая эхом, и нимфы возбужденно шептались между собой, поглядывая на крепкую стать Марсия, мая-чившую на высоком склоне.

Совершив очередное возлияние в честь Диониса, Марсий стянул с головы виноградный венок и зашвырнул его высоко в небеса. Когда венок стремительно упал, он бросился поднимать его. Но ка-ково же было его удивление, когда вместо венка, на траве оказалась тростниковая флейта. Она так понравилась Марсию, что он живо подобрал ее и принялся наигрывать незатейливую мелодию. Флейта, как будто ожила, и прекрасные звуки распространились по полю. Птицы замолкали, вслу-шиваясь в ее звучание, животные выходили из леса, внимая ее чудодейственным переливам, нимфы плакали от сладкозвучия и трогательности ее напева, явившись перед Марсием и водя хороводы.

С тех пор, Марсий не расставался со своей находкой, и веселые звуки флейты, часто зазывали в пляс людей. Марсий научился так хорошо играть на ней, что, бывало, сам Дионис, присутствующий на празднествах, опускался на большой камень, заслушавшись своего сатира, и виноградный тирс двигался в его руке в такт притягательной мелодии. Вокруг Диониса скакали обнаженные, увитые плющом менады и молодые сатиры в козлиных шкурах. Они били в бронзовые чаши, и бурное, пья-нящее душу веселье охватывало всех, кто встречался на пути у такого шествия.

Добрый Марсий не отказывал никому, когда его просили сыграть на флейте. Он играл и для се-дых старцев, и для детей. Незатейливая, легкая, как ветерок, мелодия пленяла сердца людей с перво-го звука. И когда в полях раздавалась чудная трель флейты Марсия, все спешили на ее зов, забывая о горестях и печалях, восторгаясь теплотой и ясностью мелодии, звучащей над миром.

Шли дни, подгоняемые Хроносом. Марсий все лучше и лучше играл на флейте. Так, молодой птенец с уже окрепшими для полета крыльями, носится по небу, упиваясь силой и мощью своей. Люди восторженно воздавали хвалу умелому сатиру. Целыми часами они могли довольствоваться звуками его флейты, подобно тому, как боги поглощают амброзию, не испытывая пресыщения. Во всей Фригии не было более искусного игрока на флейте, чем Марсий. Слава о нем поползла по всей Греции.

Прознал о сатире и сам, покровитель музыки и поэзии, бог Аполлон, любимый сын Зевса, и, при-няв облик пастуха, пришел самолично послушать, как играет Марсий. Долго и прекрасно звучала флейта, и стояли пастухи, заслушавшись ее. И каждый сокровенно вздыхал о своем: кто-то о не-сбывшемся, кто-то об утраченном.

Один из пастухов, самый почитаемый и старый, благодарно сказал Марсию, после того, как умолкла его флейта:

– Ты прекрасный музыкант Марсий, хвала Богам, что они наградили тебя таким божественным уме-нием. И хвала олимпийцам, что дали мне возможность услышать твой дар. Клянусь золотой кифарой Аполлона, с момента рождения сына моего Эпафа, я не испытывал волнений, поистине сравнимых с этим, не ведал мук таких же блаженных и слез радости более искренних. Ты славнейший из музы-кантов греческих!

Возгордился Марсий. Не чтит богов в словах своих, отвергает их помощь в мыслях своих. Само-уверенны высказывания его:

– Человек способен сочинять музыку, которую создал Бог. Я играю лучше всех, потому что хочу это-го. Над моей музыкой невластен Аполлон. Покровитель музыки и поэзии для тех, кому не хватает силы душевной, чтобы оживить бездушный инструмент и наполнить его своими чувствами.

Разгневался златокудрый Аполлон, услышав заносчивые слова Марсия. Воссияла на нем расши-тая золотом одежда. Скинул он жалкое одеяние пастуха и предстал перед людьми, сурово хмуря бро-ви, величественный и бессмертный, с золотой кифарой на поясе, с колчаном смертоносных стрел на спине. В восторге и в ужасе преклонились перед ним пастухи, и лишь один Марсий остался стоять нерушимо, сжав в руке неразлучную флейту.

– Уж не считает ли ничтожный сатир себя Богом? – гневно молвил Аполлон.

– Нет, – ответил спокойно Марсий. – Я человек!

– Тогда, как ты посмел порочить имя мое и отвергать дары мои? Ни одной жертвы не принес ты мне, сыну Зевса, за свое искусство! Ни одного возлияния не свершил в честь мою, ни одну мелодию не исполнил, вознося молитвы мне!

Гордость ослепила Марсия. Искривила рот его улыбка змеиная и сказал он дерзостно Аполлону великому:

–Я не приношу жертвы Богу, который играет хуже, чем я!

–Опомнись, Марсий! – Аполлон предупредительно вознял руку. – Преклонись предо мной и моли о прощении, неверный. Может, тогда, и пощажу я жизнь твою презренную.

–Преклонись, преклонись, – шептали в ужасе пастухи. – Молви о прощении сына Зевса, усмири свой дух, несчастный!

–Нет, не опущусь я на колени.– Марсий гордо посмотрел на Аполлона. – Я сыграю на флейте и до-кажу, что человек способен играть, как Бог. Я вызываю тебя, сын тучегонителя Зевса сребролукий Аполлон, на состязание!

–Выходит, смертный, ты считаешь, себя равным мне Богу, если посмел соперничать со мной. –Не на шутку разбушевался Аполлон. Волосы на его голове потускнели и зашевелились. – Тот дар, что я дал тебе, ты осмеливаешься преподносить себе в угоду и мне в укор! Тогда трепещи и бойся моего гнева, ибо он будет страшнее мрака Аида.

–Я не боюсь Аполлон! Со мной моя музыка. Я целыми днями творил ее в поте лица, я постигал ее основы в звуках природы, я сам порождал ее и знаю, где она зачинается прежде, чем явить себя ми-ру!

–И где же?

–В моей душе!

–Твоя душа принадлежит мне! – возвестил Аполлон, и рука его потянулась к колчану, выхватывая стрелу.

–Нет, бог Аполлон. Моя душа принадлежит музыке. Ты можешь убить меня. Я не боюсь смерти. Я умру непобежденным, зная, что ты убил мою музыку не в силах противостоять ей.

Аполлон стремительно направил стрелу в Марсия. Тетива на его луке натянулась, и золотые глаза Бога беспощадно смотрели на Марсия. Еще секунда, и стрела готова была пронзить тело сатира и по-грузить его в смертельные объятья бога смерти Танатоса, но передумал, разящий без промаха Апол-лон.

–Хорошо, Марсий! – Сын Зевса жестоко улыбнулся. – Я принимаю вызов.

Он повернулся к преклонившимся пастухам, не посмевшим даже шевельнуться.

– Слушайте же! Запоминайте! Передайте всем остальным кого встретите! Здесь, на этом месте, на этом холме, через три дня, состоится состязание человека с Богом. Пусть, все смертные знают об этом. Состоится для того, чтобы вы, люди еще раз убедились, что не по силам вам ровняться с нами, Богами, чтобы вы чтили нас, как и предки ваши, и никогда больше не смели противиться воле божь-ей!

Сказав это, Аполлон стремительно взвился в небо, и искры света еще долго сыпались на землю, обжигая лежавших в преклонении людей, будто в распаленном гневе. И лишь только Марсий по-прежнему стоял на ногах и, не замечая золотого дождя, смотрел на небо. Затем, поднеся флейту к гу-бам, он заиграл на ней так самозабвенно и яростно, что сердце застыло в сладкой дремоте, понимая, что нет в этом мире ничего прекраснее, чем рожденная человеком музыка…

Как только розовощекая Эос обмакнула светлеющие небеса в нежно алый цвет своим теплым ды-ханием и принялась поливать землю из волшебного кубка свежей росой, по всей Фригии стали хо-дить глашатаи, громко вещая о предстоящем поединке. Люди шли на высокий склон, где по велению самого бога Аполлона и должно было состояться состязание. На протяжении трех дней знатные му-жи и простые пастухи сходились к склону.

Узнал о предстоящем состязании и сын музы поэзии Каллиопы – великий кифаред Орфей, кото-рого даже Боги звали к себе на Олимп для участия в пиршествах и игре на кифаре. Только что же-нился он на прекрасной нимфе Эвридике. Они счастливо путешествовали вместе по Фригии, наслаж-даясь друг другом, когда заслышали о состязании Марсия с Аполлоном. Хотел разубедить Орфей Марсия, хотел, чтобы не вступал он в спор с Богами, не гневил их сурового норова.

Первым из соревнующихся прибыл на высокий холм Марсий. Он шел в сопровождении сатиров и вакханянок, весело поигрывая на флейте, и зачарованные люди кружились в танце, восхваляя его завораживающую игру. Всюду вторили ему пастушьи свирели, многоголосые хоры нимф, и святой дух празднества витал в воздухе.

С великой радостью встретил Марсий Орфея. Наслышан он был о золотой кифаре Орфея, о его великолепной игре и подвигах во время похода аргонавтов. Попытался разубедить Орфей Марсия. Говорил он ему уступить грозному Аполлону, не испытывать терпения его, воздавать мольбы ему, но непреклонен был Марсий. Сам рок вел его к этому состязанию, и никакие увещевания Орфея не действовали на него.

Когда Гелиос высоко вознесся над горизонтом, с трудом сдерживая, рвущихся в призывную бес-конечную высь бессмертных коней, явился на золотой колеснице и сам сребролукий Аполлон. Апол-лон был суров и внушал благоговейный трепет всем присутствующим. Он шел в пышном одеянии, с лавровым венком на голове, и люди, уступая ему дорогу, опускались на колени перед великим кифа-редом. Там, где ступала нога златоокого Бога, распускались прекрасные цветы. Рядом, за сыном гро-мовержца, чуть поодаль, шел юный Гиацинт. Он был сыном царя Спарты, любимцем Аполлона. Он нес золотую кифару предводителя муз, и люди восторгались ее величественным видом и размерами. Прекрасно сложенные мышцы Гиацинта напрягались при каждом движении. Было видно, что нелег-кую ношу несет он.

Марсий стоял на небольшом ступенчатом выступе возле старого жертвенника Диониса, держа в руках свою флейту, и глаза его с восхищением смотрели на высокомерно идущего к нему Бога Света.

–Я рад тебя приветствовать, светозарый Феб Аполлон!

Сын Латоны остановился. Он медленно заговорил. Каждое слово было подобно звуку грома и за-ставляло дрожать людей в смирении и в восторге.

– Ты готов, недостойный Марсий, начинать состязание или же твои прежние слова были пустым бах-вальством? Если это так, тогда я вырву твой подлый язык и отдам его на съеденье псам, чтобы ты больше никогда не смог обличать Бога.

– Моя жизнь в твоих руках, Феб Аполлон, – ответил Марсий. – Но моя музыка принадлежит людям и всем, кто будет слушать меня. Неужели, ты оторвешь им уши, если она понравится им больше тво-ей, чтобы никогда они не смогли услышать ее впредь?

Побледнели от дерзости Марсия все вокруг.

– Его прокляла Афина, – зашептались между собой люди в толпе. – Ей не терпится унизить Аполло-на. Они не любят друг друга. Самые всемогущие дети Зевсовы, хранители трона отцовского, они са-ми не прочь посягнуть на этот трон.

Чем более почитаемы боги, тем сильнее они враждуют друг с другом. Вот и бедняга Марсий стал яблоком раздора в их споре.

Побагровел Аполлон, подобно разбушевавшемуся огню, засверкали его глаза неукротимым гне-вом.

–Начинай играть Марсий. Это состязание в музыке, а не в красноречии.

–Я не хотел унизить тебя, о далекоразящий Аполлон. Твои слова мудры, и в них живет правда. Ты прав. Путь все решит музыка!

И без лишних слов Марсий заиграл. Все притихли, и лишь Гиацинт посмеивался над этой незатей-ливой мелодией, подобно бабочке, трепетавшей в воздухе.

Марсий виртуозно обыгрывал простые народные песни: то яростные и грозные пэаны – гимны о войне, о великих сражениях и подвигах, то щемящие душу орены – погребальные мелодии смерти, о хрупкости человеческой жизни, ее быстротечности и неповторимости, то сладкозвучные гименеи о несокрушимой красе мира, который создали Боги, о том, как прекрасны люди, живущие в нем, как прекрасна любовь, в которой они обретают друг друга. Играл Марсий и веселые ритмичные мелодии о Дионисе, подарившем людям виноградную лозу, о празднованиях в его честь, где поются дифи-рамбы, где люди неистово пляшут, наряжаясь в козлиные шкуры, и восхваляют богов.

Задумавшись, сидел Орфей, тяжело качая головой. Бедный Марсий: прекрасна, волнующа твоя флейта, но ты не ведаешь, что ждет тебя впереди. Бог не может проиграть. Аполлон не простит тебе этого вызова. А Марсий тем не менее играл: долго и взволновано, легко и проникновенно. Когда звуки флейты умолкли, он с пьянящей гордостью посмотрел на Аполлона.

–И это все? – спросил Бог недоумевая.

–Нет. Осталась еще одна мелодия. Я сам ее сочинил.

–Послушав, как шипит змея, – сказал Гиацинт.

Аполлон издал тихий смешок. Многие из знатных мужей сочли должным рассмеяться. Далее смех прошелся по всей толпе

Омрачился Марсий. Суровой печалью зажглись его глаза.

–Твои слова обидны для меня, юный друг Аполлона. Но они всего лишь пустой звук. Неумелый звук. Я прощаю тебе его слабость и фальшь.

И Марсий заиграл. Нежно. Медленно. Тягучая волна скорби потекла по склону, шумя прибоем жизни и, разбиваясь о берег смерти, разбрызгивая сотни тысяч мелких капель, возвращающихся опять в море. Все изобразил в своей музыке Марсий: страдающую душу человека и его разноречи-вую жизнь, полную радостей и бед, любви и ненависти. Нотами звуков выплел он, как покрывало, людские стремления и чувства, которые охватывают все новые и новые горизонты знаний, сами, без божьей милости, как Дедал, мастеря себе крылья, чтобы улететь в неизведанный простор жизни, на поиски гармоничного единства души и тела, чтобы подобно «Арго» безостановочно плыть по реке времени, по необратимому руслу жизни, потому что ни река, ни быстротечное время остановиться не могут.

Закончил Марсий. Последний всполох звука погас в воздухе, подобно догоревшему жертвенному огню. Тишина на некоторое время окутала холм незримыми одеяниями. Все молчали. Аполлон пер-вым издал пару редких хлопков. После этого все восторженно зааплодировали Марсию.

– Твоя гордость Марсий хороша для воина, а не для музыканта, – беспристрастно сказал златокудрый Аполлон. – Лучше бы ты отбросил прочь кубок вина и флейту, взял в руки меч и шел воевать на рат-ные подвиги. Сам бог войны Арес, мой брат, сражался бы рядом с тобой.

– Для этого есть великие герои, о сребролукий Аполлон. Дети богов – цари рода человеческого. Я же, рожденный простой смертной женщиной от простого смертного отца, хочу, чтобы люди ценили жизнь, верили в себя, любили, а не убивали. И музыка помогла бы им в этом. Грела невинные души великим теплом звуков.

Марсий опустил флейту и стоял, опустошенный. Он все отдал людям, все силы, накопленные в ду-ше, вылил наружу неукротимым потоком музыки. И теперь, притихший, лишенный энергии, ждал, когда же всемогущий бог Аполлон возрадует мир сокровенным мотивом кифары.

– Ты достойно выступил, Марсий, – сказал ему Геоцинт. – Я беру свои слова обратно, подобно мор-скому отливу, уносящемуся по велению Посейдона, но теперь послушай великого Бога Аполлона. Слушай же и страшись своей участи, самолюбивый сатир!

Аполлон трогательно и нежно прикоснулся к золотой кифаре, как к любимой дочери, и все присут-ствующие утонули в блаженстве музыкальных тем, насыщенных неодолимой силой. Чего только не было в этой музыке. По притихшим окрестностям неслась дивная мелодия, полная пения птиц, ка-пель дождя, шума кипарисов. Все звуки, подвластные природе, казалось, воплотились в игре Апол-лона. Таинство древней земли дополняло недосягаемое небесное блаженство. Так, должно быть, го-рит звезда на небе, мигая огненным, как глаз дракона зрачком, так, скачет неутомимый Гелиос по бескрайним просторам, воззрев огромный подвластный ему мир, так, живут на светлом Олимпе Боги, царствуя над всеми людьми, так, стрела Эрота проникает в сердце и вспыхивает любовь, подобно ро-зе, распускающейся весной. Окрыляющая музыка, создающая, рисующая, творящая этот мир. Теплая и одновременно холодная, непредсказуемая, с четкими гранями, тут же растворяющимися и теряю-щими очертания, без надрыва, с утонченностью клубящегося фимиама и с железными перезвонами мечей, ровная спокойная и метающаяся в поиске, близкая сердцу и неземная. Музыка, победившая хаос и открывшая эру творения. Музыка о происхождении мира, о рождении богов, о вечной жизни и бессмертии.

Марсий слушал эти чудесные мотивы, и чем дальше они охватывали его сознание, тем больше он понимал с нараставшим ужасом, на какое дерзновение перед бессмертным отважился, какое прокля-тие навлек на свою голову.

Закончил играть Аполлон, и всеобщее ликование завладело людьми. Гиацинт поднес кифареду золотой кубок с нектаром, дабы мог насытить свои силы сребролукий Бог после выступления.

Пришло время голосовать. На земле стояли две пустые амфоры для голосования – одна глиняная с незамысловатыми узорами – амфора Марсия. Другая – из чистого золота, работы самого Гефеста, с величественным изображением Аполлона, поражающего огромного дракона Пифона стрелами из се-ребряного лука, с начертанным дивным изваянием храма в Дельфах, основанного в знак победы над чудовищем, преследовавшим мать Аполлона – Латону. Там восседает мудрая жрица-пифия и от име-ни Аполлона дает предсказания, исцеляет больных, защищает гонимых.

Медленно шли люди, и, один за одним, опускали свои камушки в стоящие перед ними сосуды. Амфора Аполлона стремительно пополнялась, в то время, как амфора Марсия стояла пустая. Даже пастухи и сатиры, восторгавшиеся музыкой Марсия, отдавали свои голоса великому сыну громо-вержца. Настала очередь Орфея. Он подошел к амфоре Аполлона и сказал:

– О, кифаред Аполлон, видет эфир, ты несравненен, непобедим. Никто не может сравниться с тобой в музыке, в искусной игре, усомниться в справедливости твоей. Об одном прошу тебя свято. Каково бы не было твое решение, пощади! Пощади Марсия. Усмири его гордыню, но не отнимай жизнь его.

С этими словами Орфей опустил свой камушек в амфору Аполлона. Она заполнилась полностью.

Вслед за Орфеем, как неотделимая тень его, шагнула скромная хрупкая Эвридика.

– Ты победил, великий Аполлон. Позволь же мне, земной женщине, пожалеть Марсия. Он играл для нас и заслуживает благодарности. Будь всемилостив к нему, о, великий стреловержец.

И единственный камешек опустился на дно глиняного сосуда Марсия. Тут же вслед за ним упал и второй. Аполлон, нахмурил брови и взглянул на осмелившегося сделать это. Перед ним стоял Дио-нис, непринужденно помахивая виноградным тирсом.

– Послушай, брат мой. Ты знаешь, я редко бываю на Олимпе. Те роскошные пиршества, что проис-ходят там, слишком утомительны для меня. Мне по нутру больше земные празднества. Я люблю простор полей и прохладу лесов. Я хочу здесь на земле, создать свой Олимп, вместе с людьми – мои-ми сатирами, жить, не зная печалей и горестей. Мне ближе музыка Марсия. Свой голос я отдаю ей. Она прекрасна, как ласточка, возвратившаяся весной и принесшая первые птичьи песни.

– Quid enim contendat hirundo cycnis? – победоносно ответил Аполлон.

Криками и ликованием встретили люди его победу. Полная золотая амфора судейских голосов в пользу Аполлона и лишь два голоса, отдаденные несчастному Марсию полностью подтверждали бескомпромиссный триумф Аполлона. Обильные жертвы были принесены в честь златокудрого Бога, дабы умилостивить его.

Но Аполлон не прощает обид.

–Встань предо мной, Марсий!

Покорно предстал сатир перед Богом.

–Кто победил?

–Ты победил, Аполлон-кифаред, – безучастно промолвил Марсий.

–Кто проиграл?

Марсий не ответил.

– Кто проиграл? – вскричал Аполлон и голос его, сильный подобно Борею, разнесся, казалось по всей земле, и достиг даже Атланта, держащего небесный свод на своих плечах.

–Я проиграл! – покорно ответил Марсий.

–Вот видишь, – сердито заключил Аполлон. – Как жалок ты сейчас, осмелившийся перечить богу и состязаться с ним. Суровое наказание заслуживаешь ты, безумный Марсий, такого сурового, чтобы и впредь людям не повадно было спорить с богами.

–Но человек – не раб! – не унимался гордый Марсий. – Он тоже умеет играть, творить, воспроиз-водить музыку из великого небытия. Прорастая из тишины, она неподражаема. Твоя, о неиссякаемый сын света – непостижима, превосходна. Но до поры, до времени. До великого Завтра, которое я ве-рю наступит! Сегодня проиграл я, уступив тебе в искусстве ее исполнять. Я – проиграл, но не моя музыка. Пусть я умру, но она – дитя миниатюрной души, будет жить в сердцах людей. Она переро-диться в их душах, и они будут подражать ей, постигать ее, превосходить ее. Она дождется своего Завтра! Человек не раб богов, Аполлон!

–Кто же тогда!

–Создатель!

В брак с гневом вступил далекоразящий Аполлон. Небо закрылось тучами, и его глаза засверкали убийственной бездной Тартара, бездушно холодной и беспросветной.

–Содрать с него кожу, – сурово велел великий сын Латоны. – Живьем. И повесить ее в гроте на общее обозрение, чтобы все знали, как карает неверных, посмевших состязаться с ним, вещий Бог Аполлон.

Флейта вывалилась из рук ошарашенного Марсия, когда его тащили к столбу.

– Пощади, пощади, о великий Аполлон, – с мольбой вопрошали губы его. – Пусть лучше Зевс пора-зит меня своей молнией, пусть бог морской Посейдон утихомирит мое сердце в холодной пучине. Не обрекай, не обрекай, на страдания нечеловеческие. Срази меня стрелой своей, не знающей промаха. Я со смиренностью и счастьем встречу смерть эту!

Но не преклонен Аполлон. Гневно сдвинуты брови его. Сам просит он Танатоса, как можно позже придти за душой Марсия, дабы помучилась она в истерзанном теле, до конца испив отведенные ей страдания.

Опечалился решению Аполлона Орфей. Поднял он оброненную флейту Марсия и обратился к ве-ликому кифареду. Полны грусти были слова его.

–Музыка не должна быть причиной гибели музыканта!

–Ты храбр сердцем и отважен душой, Орфей, – молвил Аполлон. – Ты лучший из музыкантов рода человеческого. Радуйся, же Орфей, радуйся тому, что я пощадил жену твою Эвридику, осмелившую-ся проголосовать против меня. Радуйся, но помни, боги всегда карают тех, кто отворачивается от них.

–Я чту всех богов, о Аполлон. Но видит Гелиос, их поступки не всегда наполняют мое сердце ра-достью. Прости мою дерзость, сребролукий Бог. Карать и миловать в твоей власти, но я не могу праздновать гибель музыканта. Пошли, Эвридика!

И они отрешенно двинулись от места казни Марсия. Впереди, Орфей, с тростниковой флейтой сатира в руках. За ним, как безмолвная тень, послушная воле мужа, Эвридика.

–Обернись, аргонавт Орфей! – вскричал златокудрый Аполлон.

Орфей обернулся, Эвридика ахнула от ужаса. Аполлон направил на него свой пифийский жезл прорицателя, которым он основал оракул в Дельфах.

–Запомни, Орфей! Никогда не оборачивайся, даже если Бог будет звать тебя.

–Боги не зовут просто так.

–Не требуй от богов большего, чем они дали тебе, Орфей. То, что ты потеряешь в первый раз, по-теряешь и во второй. И даже волшебная игра твоей лиры не оградит тебя от этой участи.

Ничего не ответил Орфей. Лишь поднес к губам флейту, и ее заманчивые звуки полились, как ка-пли осеннего дождя, тоскующие по украденной Аидом Персефоне.

Спустя несколько недель после состязания Марсия с Аполлоном жена Орфея Эвридика умрет. Ее укусит ядовитая змея, посланная Фебом. Орфей, скорбящий по рано умершей молодой жене своей, спустится в мрачное царство Аида, чтобы просить владыку душ умерших, вернуть ему Эвридику. Играя на златострунной кифаре, он будет петь о своей любви к ней, так прекрасно и чарующе, что смилуется Аид и отдаст тень Эвридики Орфею. Только одно условие поставит он перед кифаредом. Не оборачиваться, не смотреть на нее, покуда не выйдут они вместе на свет божий, ведомые вестни-ком богов Гермесом.

Труден и опасен путь из Аида. Грозные видения витают во мраке, погибшие тени чудовищ встают на пути, холодом могильным веет вокруг. Боясь потерять Эвридику, опасаясь того, что заблудится она во мраке, обернется Орфей. Обернется и потеряет Эвридику во второй раз. Навсегда.

Но боги вознаградят страдальца Орфея за все лишения, познанные им на земле. После смерти му-зыканта, они заберут его золотую лиру на небо и украсят ей ночной свод, чтобы все люди ведали о великом музыканте, чтобы в биении звезд, жила его музыка и вечно играла его кифара.

Марсий прощально улыбнулся, услышав, как играет Орфей на флейте, и эти сладкие мгновения наполнили его несгибаемой волей. Страдания плоти уже не казались такими страшными. Плоть смертна. Всего лишь краткий миг, и смерть уже не властна над ним. Всего лишь миг, и бог смерти Танатос укроет его душу в темное покрывало, и исторгнет из тела, а Гермес поведет ее дальше, в аи-дово царство, в беспристрастную ночь.

Намертво привязав Марсия к позорному столбу, спартанцы Гиацинта принялись жестоко изби-вать его. Вдоволь потешались они над телом сатира, прежде чем содрать с него кожу. Стойко сносил Марсий все муки, ни единый стон не вырвался из груди его, ни одна слеза не скатилась с затуманен-ных болью глаз. В них жила музыка, звучала музыка, и она была сильнее смерти.

Когда же принялись сдирать кожу с ног его, не выдержал Марсий. Криком исказился рот его. В леденящем душу стоне призвал он Диониса.

– Приди, приди ко мне, о великий Вакх!. Всю жизнь я почитал тебя, принимал участие в празднест-вах твоих, распространял по земле дары твои. Приди, облегчи муки мои, не покидай меня в смертный час!

Услышал мольбы сатира Дионис. Со звонким смехом предстал перед Марсием. Оторопели спар-танцы и вождь их, Гиацинт. Отступили они от тела окровавленного, бьющегося в судорогах, прекло-нились перед богом виноделия.

Подошел к Марсию Дионис. Веселые искры пылали в глазах его.

– Это было забавно, Марсий, видеть, как ты пытаешься состязаться с моим гордым братцем.

–О, Дионис, – задыхаясь от боли, прошептал Марсий. – Ты не покинул меня?

–Как же я могу оставить своего любимого сатира. Воля богов такова, что ты умрешь, но я ослаблю твои мучения.

И Дионис протянул Марсию кубок с вином. Гелиос устало завис над горизонтом, и сатир, жадно испил янтарное вино из рук бога в алых красках лучей, также покидавших этот мир, как и Марсий, но с прозорливой мудростью прощая страдающего.

– Теперь ничего не бойся, мой милый Марсий, – успокоил его Дионис. – Ты не будешь чувствовать боли.

–Спасибо Дионис, я умру, зная, что ты был милостив ко мне!

–Отдыхай Марсий. – Вакх коснулся своей рукой его век. – Ты бы все равно проиграл. Ведь побе-дивший бога, сам становиться богом. Вспомни Зевса, отца моего, победившего Кроноса – хитрое время и разгадавшего секрет бессмертия.

–Значит, победить Аполлона не по силам никому? – глаза Марсия теряли осмысленное выражение, но голос звучал ровно и спокойно.

–Ни один смертный не способен на это. – Дионис усмехнулся глупой гордости человеческой, осле-пленной собственным величием. – Инструмент у Аполлона поистине волшебный. Любую музыку он способен играть на своей золотой кифаре.

–В чем же секрет его музыки, – из последних сил спросил Марсий.

–В инструменте. Он может играть все. Воспроизводить любой звук. И имя ему синтезатор!

–Синтезатор! – зачарованно и изумленно повторил Марсий, и глаза его утонули в набегавших волнах Стикса – реки забвения.

Тут в разговор вмешался Геоцинт.

–О, сын несравненного Зевса, могучий Дионис. Прости, что осмеливаюсь говорить, нарушая бесе-ду твою, но говорю лишь для того, чтобы озвучить волю Аполлона.

–И какова же воля его, – грозно спросил Дионис, и виноградный тирс в руке его зашевелился, по-добно змее, готовый обвить дерзкому Гиацинту шею.

–Марсий должен быть казнен до того, как Гелиос спустится с небес.

–Я предоставлю тебе такую возможность, Геоцинт, но если ты еще раз напомнишь мне о воле Аполлона, я сам сдеру с тебя кожу!

Замолк Геоцинт, поклонившись Богу. Никто не осмелился больше говорить. Все смотрели, как кровь Марсия стекала с оголенных ног по разрезанной коже, смешиваясь с закатным огнем солнца, и ждали, когда Дионис проститься со своим сатиром. Отошел вскоре Дионис от обвисшего тела Марсия и, став рядом с Гиацинтом, сказал ему строго:

– Аполлон и тебя погубит Гиацинт. Он всегда губит и тех, кого любит, и тех, кого ненавидит. Свет также слеп, как и тьма. Только свет ослеплен самим собой.

Явился перед Дионисом далекоразящий Аполлон. Сердито обратился он к Дионису-Вакху:

–Довольно болтать во хмелю, Дионис. Иди, попивай вино со своими пастухами и сатирами в мою честь и в честь моей победы!

Дионис посмотрел на задыхающегося от боли Марсия, на его истерзанное и окровавленное тело, над которым уже вилось жужжащее полчище мух.

– Ты горд своей победой, Аполлон. Ты горд собой и своим величием. Но и тебя настигнет непре-клонный рок. Тот, кто стреляет хуже тебя, поразит твое сердце. Ты обречен на одиночество. И вечно носит тебе в знак скорби лавровый венок на голове своей.

Всемогущи, бессмертны боги, но и они не всесильны, но и они, как и люди не властны над судь-бой, которую плетут великие мойры.

Закатный отблеск Гелиоса осветил страшную картину казни. Люто расправился Аполлон с Мар-сием. Спартанцы Гиоцинта содрали с него кожу. Глаза Марсия вылезли из орбит, тело билось в смер-тельных конвульсиях. Кровь струилась по истерзанному лицу, пена лезла изо рта. Но в голове его, до последнего вздоха, до последнего мига, кружилась мелодия тростниковой флейты, та, которую он сочинил сам. Она, освежающем водопадом, обрушивалась на задурманенный болью мозг. Она по-глощала всю боль, одолевавшую тело и возвещала о будущем человечества. Безрассудно веря в бога, люди разрушают веру в себя. Состязание продолжается. Оно никогда не закончится.

Корона Гелиоса медленно потухала за горизонтом в закатной мантии Эос. Бог Света Аполлон от-нимал у Марсия последние очертания этого мира, мира, в котором рождается человек и музыка вме-сте с ним.

Содранную кожу Марсия по приказу Аполлона повесили в гроте, а сам сатир, истекший кровью, так и остался прикован к столбу. Красные окровавленные мышцы и синие вены проглядывали сквозь разорванный эпидермис. Лицо искривилось в жуткой неестественной гримасе, и по лишенному кож-ного покрова телу пробегала медленная предсмертная дрожь.

Сознание покинуло Марсия, и бог смерти испил последний его выдох, обдавая умиравшего мо-гильным холодом своих серых крыльев. Последним холодом. Душа же Марсия уже стремилась по течению Леты в хароновой ладье на берег Аида, и мрачные волны окропляли ее бесплотную тень блаженным забвением.

А там, в уже далеком для него, подлунном мире, играла, надрывно плача, пронзительно звучала в память о погибшем музыканте, тростниковая флейта в руках у Орфея. И кожа Марсия, висевшая в гроте, странно двигалась в такт мелодии, словно живая, шевелилась в неведомом танце, будто слы-шала зов инструмента и стремилась соприкоснуться с ним, слиться в единое тело.

А флейта все звучала. И музыка лилась не переставая. Пленяющая гармонией смысла, рождающая новые образы музыка. Музыка человека-творца, создающего новые инструменты для ее полновласт-ного воплощения.

И томящие душу звуки кружились в небе.

Звуки тростниковой флейты Марсия. Торжествующие звуки синтезатора. Звуки завтрашнего дня.

Звуки нового состязания.

Дерево жизни

Холодная зима. Слишком холодная. Такая может заморозить даже любовь. Мерзлый лед сыпется с небес, напоминая окоченевшие трупики снежинок. Холодная зима, беспросветная ночь... Несправедливая жизнь, и ее счастье бродит где-то вдали покинутое, как заблудший волк, волочась по нехоженым тропам. Тяжесть прискорбных мгновений, заключивших ветхое переми-рие с догорающими углями человеческой жизни.

Венециан умирал. Он смотрел слезящимися глазами на причудливые формы узоров окна, застывших в морозном оцепенении и медленно угасал. Он не хотел спать. Темнота раздражала его, темнота лишала сил. Бездушная темнота – пристанище мрака… Венециан боялся, что умрет во сне и не увидит новый день, который в его сознании означал жизнь. Сколько раз он умирал так, проваливался в несуществующую яму, падал в бездонную бездну. Затем, вздрагивал от на-катившей волны страха и просыпался, с удивлением понимая, что еще жив. Смерть оказывалась сном, всего лишь имитацией. Но никто не знает, когда этот сон примет реальные черты.

Венециан не мог заснуть. Боль пожирала сон. Боль, как кровожадный хищник теребила свою жертву. Она вторгалась в молодое тело, проникала в сознание, сдавливала легкие, замо-раживала руки и ноги, отнимала тепло жизни.

Пятнадцать лет жизни и уже почти целый год мучений, неудачно приплюсованный судьбой. Искромсанное болезнями, исхудавшее, усохшее тело, напоенные отчаянием, увядшие глаза Ве-нециана, все это - источало неимоверную усталость и страх. Когда дитя боится смерти, оно ста-новится взрослым.

Шестнадцать лет - время рассвета, а для Венециана это было время заката. Его душа, как изъеденная наждачная бумага, стеревшаяся от многочисленных испытаний, все еще несла ос-татки того чудесного начала, которое именуется жизнь. Она боролась за будущее, она хотела жить в этом мире, достичь новых свершений. Жить под луной и под солнцем.

Ночь. Одинокая непонятная ночь. И снег: жесткий суровый снег. Холодная зима - это мерт-вое лето, бесконечное ожидание. Для деревьев за окном, полное надежд, а для Венециана - без-надежности.

Врачи не могли ему помочь. Все их усилия устремились на то, чтобы поставить диагноз. Но подходящего диагноза не находилось. Оставалось только разводить руками и списывать все на переходный возраст. Однако, в некогда резвом, непоседливом ребенке умирало буквально все, и он угасал, как исчерпавшая себя звезда, как исчезающий за линией фонарей снег. Дряхлый без-жизненный снег…

Венециан тяжело провел рукой по стеклу. Оно задребезжало, то ли от его движений, то ли от напора ветра. Рука была холодной, как и зима за окном. Ему часто было холодно, и кровь от-чаянно стучала в висках в бешеном темпе, пытаясь затмить вездесущий холод.

В комнату резко вошла мать. Что-то ослепительно вспыхнуло в голове от неожиданности, засветилось яркими лампочками, вспышками приступа боли. Венециан повернулся в ее сторону. Любые звуки вызывали в нем болезненные ощущения, словно мозг устал от любых проявлений жизни. Слишком рано устал...

Глаза матери, опухшие от слез, смотрели обеспокоено. Она включила стоящую на столе лампу. В ее ярком неестественном свете стал виден стакан в ее руке. Там дымился ароматный чай, в котором сиротливо плавал небрежный срез лимона. Взгляд у матери был потухший и в то же время обиженный и неспокойный. Так смотрят на обреченных людей, когда все, что можно было сделать - сделано, но все безрезультатно и вызывает неправедную ярость и горький упрек. Так смотрят на маленьких слепых котят, которым вскоре предстоит утонуть в безжалостной пучи-не.

Полноватая, лишившаяся прежней привлекательности фигура мамы была неприятна Вене-циану. Она слишком потолстела за последний год, наверно от переживаний и одиночества. А еще она постарела. Осунулась и расплылась, черты лица поблекли, уступив место увеличиваю-щейся сети морщин. Время не щадит никого, даже женщин, с их вечным стремлением поиграть с ним в прятки. Бедная мама, потерявшая красоту той мамы, которую любил Венециан. Тяжело ей одной, тяжело и больно. Но Венециану тоже больно, и он не в состоянии утешить мать. Он может лишь ненадолго усыпить ее боль очередной натянутой улыбкой, попытаться превозмочь себя и показать ей, что ему уже лучше. Но материнское сердце нельзя обмануть…

- Выпей чаю с лимоном, сынок. Станет легче... – заботливо шепчет она.

Голос неровный, местами переходящий в нервный всхлип. Глаза блестят, и не только от слез. Сквозит в них еще какая-то искра, затмевающая неугомонную боль. Венециан догадывает-ся, что она пьяна. А ведь раньше совсем не пила. Вино уже отобрало у Венециана отца. Родите-ли развелись, когда ему было восемь лет. Отец много пил, много и часто. Венециан помнил, как утром, кряхтящий и стонущий отец, вытаскивал из шкафа спрятанную бутылку вина и опохмелял-ся. А затем щекотал его, маленького глупого ребенка небритыми щеками, поросшими густой ще-тиной и едкий запах спиртного вонзался в ноздри. Но это лишь малая часть из того, что осталась в его памяти от отца. Многое забылось, исчезло, стало нерушимым прошлым. Где-то, в глубине подсознания, еще звучала ругань родителей, перемешиваясь с избиением матери, грохотом по-суды и долгими запоями. И эти отзвуки детства несли в себе мало светлого: слезы обиды, гряз-ные слова и спиртное вместо конфет.

И вот теперь мама. Она нашла себе друга. Дни одиночества закончились. И этим закадыч-ным другом, старым приятелем, добрым волшебником стало вино - наследие от отца. Бедная мама. Она пыталась любить сына за двоих, но заменить отца не смогла. А теперь пошла по его пути, заглушая в себе боль, отупляя чувства и все дальше отдаляясь от Венециана. Вино - на-дежное средство, губящее страдания, эмоции и... человека, обезличивающее невзгоды, симули-рующее счастье, отупляющее мысли и постепенно входящее в привычку. Самый легкий способ уйти от проблем, забыться в бессмыслице дней, спрятаться от трудностей и жизненных передряг, неудовлетворенности и неудач. Вино не убивает сразу, оно позволяет жить с болью внутри, за-ливая ее настырное жжение своим горьковатым пьянящим ароматом, ощущением обманчивой сладости.

Венециан чувствовал, что теряет маму, становится забытым деревом в степи, с чьими оди-нокими листьями играется лишь сухой ветер. Вино встало между ними и заслонило мать от сына, словно тучи заслонили солнце, и лишили его возможности греть землю. На время, не навсегда. Венециан надеялся на это. Надежда умирает последней. Жаль, что даже она подвластна смерти.

Венециан хотел взять протянутый стакан, но в горле что-то зашевелилось, закололо, заче-салось, и он глухо закашлялся. Это был не совсем кашель, а хриплый выдох застрявшего возду-ха, разрывающий все на своем пути и превратившийся в резкий хлопок, от которого сдавило грудь, заслезились горечью глаза, и онемело тело. Мир закружился и замерцал. В ушах застуча-ло сильнее, и устрашающий холод обдал ноги и руки.

- Пей, поможет, - с досадой выкрикнула мать. - Это лучшее средство, пей...

Венециан вымучено улыбнулся и трясущимися руками сжал стакан. Он не хотел показывать свою боль и делал вид, что чувствует себя хорошо. Тяжело дыша, он слегка отхлебнул из стака-на. Горячий чай обжег все внутри, застрял в горле и защипал в груди. Затем, утробно булькая, отозвался в желудке.

Мать одобрительно кивнула и показала на горсть таблеток, лежащих в аптечной коробке.

- Запей их чаем, сынок.

- Я не буду пить таблетки, - твердо сказал Венециан. - От них становится еще хуже.

- Пей! – голос матери сорвался на крик.

Эта была даже не просьба и не совет, а ожесточенный приказ. И Венециан понял, пока он не выпьет их, мать не уйдет, а останется рядом, постоянно твердя одно и то же, будто пытаясь до конца выполнить свой долг, безотчетно веря в чудодейственную силу лекарств.

Венециан съежился, и устало лег, опустив голову на подушку, медленно оставив чай в сто-рону. Голова неприятно кружилась, а в глазах бегали, то вспыхивая, то угасая, серебристые кру-ги. - Я хочу спать, - тихо прошептал он. - Мама, выключи свет!

Когда лампа погасла, и неровные шаги матери затихли за дверью, Венециан сжался в комо-чек, пытаясь согреться от окутавшего его холода. И единственным утешением на этот раз были слезы - несколько оттаявших снежинок, выбравшихся из плена зимы.

Ночью Венециану снилось лето, вечнозеленое лето. За последний год, это был самый луч-ший из его снов. Теплый и уютный. Сон о жизни, о ее всемогущей силе. Ненавязчивый и всепро-никающий одновременно. Когда Венециан проснулся, словно вынырнув из ласковых объятий жи-вительной воды, он захотел продлить лето, наполнив удивительный сон, разноцветными краска-ми реальности, возродив его из глубин дремлющего подсознания. Но как? Что он может - бес-сильное дитя, борющееся за жизнь!

В горле пересохло. Мучительная жажда оплела язык сухостью и щекотала нёбо горьким жа-ром. Венециан дотронулся до недопитого стакана, и его взгляд остановился на дольке лимона, купающейся в коричнево-мутноватом озере чая. Венециан выловил оттуда сочную мякоть лимона и отправил ее себе в рот. Затем, он, приятно жмурясь от специфического вкуса столь кислого фрукта, аккуратно выплюнул на ладонь продолговатую сморщенную косточку. Она бездвижно желтела в его раскрытой руке с водянистыми волосками липкой лимонной мякоти. Маленькое семя жизни, из которого может вырасти большое дерево. Венециан тепло улыбнулся. Теперь он знал, как вернуть растаявшее в ночных снах лето. Он посадит эту косточку в землю и будет ждать, когда живительная жизнь пробудиться ото сна и с первым зеленым ростком явит себя не-знакомому, но долгожданному миру. Именно так, и его сон станет реальностью, принесет с собой аромат весны и прогонит студеную лютость зимы. Стало легче дышать, и грудь наполнилась но-вым прекрасным чувством, которого так не доставало. Венециан воткнул косточку лимона в сухую пустошь земли пузатого горшка, стоявшего на окне и заботливо полил ее водой.

- Расти мое дерево жизни, расти! - Дрогнувшим голосом сказал он, и многозвучное лето засверкало в зеленых глазах Венециана.

Хоть что-то останется после него. Не жалкое, истлевшее тельце, которое найдет приют в доме лубяной корсты, не споткнувшаяся на пороге молодости и начал жизнь, а полное новых на-дежд и первозданного смысла дерево - дерево Жизни.

Шли дни, медленно волочась по бездорожью. Сердце стучало, билось, гремело, силилось жить. Боль не оставляла обездоленного и изнуренного подростка. Жалящая, назойливая, она пахла концом, беспричинным и необратимым.

Странно было воспринимать смерть, как нечто несуществующее. Она затаилось в каждом неровном биении пульса, она скрывалась в удушливом кашле, сжимая холодными пальцами лег-кие, она приносила муки, настырные и неожиданные, и казалось, так будет всегда. Смерть – не вечный покой и не река забвения. За ее зловещей тенью Венециан не различал, ни берега бла-женного, ни Рая божественного. Смерть и мучение неразрывны, как нить паука, тянущаяся к жертве. И так все время, всю жизнь. Неужели смерть - это всего лишь неправильная жизнь. Но-чью, когда Венециан оставался один и, в занесенных снегом подворотнях, утробно выла пурга, заливаясь ураганным плачем, смерть шептала ему на языке боли о бесполезности цепляться за жизнь:

- Прими избавление от страданий, и я позабочусь о твоем теле, - глухим прибоем неровно-го пульса передавалась ее речь, тонущему под тяжестью накатывающих волн боли мозгу. – При-ми меня в свое тело, и я награжу тебя безмятежностью и отрадой, облегчением и завершенно-стью страданий. И нет меня краше на земле для путника, сбившегося с пути всеблагого и бреду-щего во тьме в полном отчуждении и неверии.

- Нет, - испуганно кричал в темноту Венециан. – Нет! Я хочу жить, я хочу увидеть новый день, и снег, таящий в полях. И я буду жить!

А ночь молчала. Ей не по нраву людская суета. Ей ближе отверженный свет далеких звезд и всепоглощающая утопия мрака. Ей ближе сон и усмиренный дух людской…

На кухне иногда нервно вспыхивал свет, словно в противовес спекшимся крошкам мрака. Это бродила мать. Глухо звенел стакан, всегда готовый услужить нуждающимся. Мама часто не могла заснуть, кошмары мучили ее. Она пила все больше и чаще, заглушая боль и страх, отда-ваясь во власть вина. Вот и сейчас, в очередной раз это повторялось. Затем, она, глупо улыбаясь и пошатываясь, подходила к Венециану, и щупала его, ставший пристанищем для липкого пота лоб. Злость обуревала ее.

- Слабак, - кричала она ему, едва не плача.

Венециан лишь просил оставить его в покое. Но мать не отставала. Ее руки тянулись к таб-леткам. Когда измученный Венециан выпивал их, она радостно уходила, цепляясь за стены, ус-покаивая себя очередной порцией спиртного. А Венециан оставался наедине с непрекращающи-мися симптомами непонятной, обволакивающей все тело болезни. Беспрерывные хождения по врачам не давали никакого результата. Медицина только констатирует, когда не знает от чего лечить. Она может ставить бесконечные диагнозы, сваливать все на расшатанные нервы и само-внушение, делать стандартные процедуры и приписывать никому ненужные таблетки, надеясь на авось. Медицина – это лишь маленькое щупальце, долгое время ищущее причину заболевания, неспособное охватить сразу все. Медицина – не для бедных. Чаще всего, лекарства были на-столько дорогими, что на них просто не хватало денег. Пьянство матери и вовсе обрекало на безденежье. Нет, она не забыла своего сына. Лечила домашними средствами, народной медици-ной. Покупала ему сладости и лимоны, а себе - бутылочку, другую вина. Она делала все возмож-ное. Разве можно судить человека, давшего жизнь, даже если он попался в ловушку своих при-страстий? Венециан понимал это и молчал, глотая скупые слезы. Он – уже немаленький, и сам должен противостоять своей болезни, гнать ее в зашей, быть сильным и учиться понимать свое тело, угадывать его желания и потакать им, как бы этого не хотелось ленивому эгоистичному ра-зуму. Лишь гармония духа и тела, их совместное противодействие болезни, способно излечить ее скверну.

Зима разъяренно сыпала снегом и метелями. Губительный холод властвовал над миром. И вот, вопреки этому, в плохо отапливаемой комнате Венециана родилось посреди зимы слабень-кое, но такое долгожданное лето. Первый зеленый росток затрепетал над землей и простер свои махонькие новорожденные листочки в поисках спасительного света. Лимонное деревце росло, наполняя статичный зимний пейзаж жизнью, так необходимой Венециану.

Приступы болезни и вспышки боли иногда проходили, и Венециан ощущал себя гораздо лучше. Он поднимался с постели, теребил свежие листья лимона и плелся на кухню, где валя-лись в умывальнике грязные тарелки и кастрюли. Он, с вновь обретенной энергией, мыл посуду и убирал дом. Потом, выходил на улицу и, вдыхая бодрящий морозный воздух, стремился, как можно глубже и проникновенней насладится ритмичными струями обретенной жизненной силы, нашедшей крохотную лазейку из губительной темницы. А его деревце все росло, как восходящее солнце, пронзая новыми лучами-отростками такой прекрасный и удивительный мир, укореняясь и привыкая к нему.

Приходил вечер, и вновь волна безнадежной усталости захлестывала Венециана. Таяли силы и вера в жизнь. Как будто ветер срывал с деревьев листья и растаптывал их на земле. Ве-нециан, задыхаясь от очередного приступа, лежал в кровати. Затрудненное дыхание со свистом вырывалось из легких. Хотелось дышать, и даже дышалось, но почему-то казалось, что воздух не доходит до легких, а застревает в горле и с шумом и хрипами вырывается назад. И приходилось вновь с огромным усилием, держась руками за грудь, вталкивать его в тразхеи, широко раздувая ноздри и гортанно рокоча. Перед горячечным взором Венециана плясал только белый потолок. Он пульсировал в ритме сердца, то приближаясь, то отдаляясь. Безвольный потолок, он давил своей белизной и однообразием. Венециан редко плакал, но в такие моменты, он беззвучно за-хлебывался слезами, растирая их похолодевшей рукой по горящим щекам. Лимонное деревце, росшее перед тускло освещенным окном, напоминало причудливый силуэт человека. Казалось, оно шевелится и тянет свои тонкие руки-ветви к страдающему Венециану, пытаясь его обнять и утешить. И он верил в их целебные прикосновения, стараясь не смотреть на давящий своим бе-тонным прессом потолок.

Вот, что такое одиночество! Когда ищешь утешения даже у дерева, когда одушевляешь предметы и разговариваешь с ними, когда шепчешь про себя одни и те же слова, слова о жизни, о любви, жадно глотая воздух, кашляя и схватившись за грудь, где бешено колотится перепуган-ное, словно замурованное в человеческом теле сердце.

Когда лежать становилось невыносимо, и страх перед смертью сковывал разум, когда, ка-залось, что все тело застывает и лед зимы сворачивает кровь, погребая трясущуюся в лихорадке душу, Венециан вставал и, пошатываясь от слабости, брел к окну. Нежно поглаживая клейкий лимонный росток, и, обессилено припав к своему крохотному деревцу, он вглядывался в без-молвную ночь. В небе сияли яркие звезды, словно далекие разноцветные шарики раскиданные чей-то рассеянной рукой. Венециан одевался и выходил на балкон, стараясь быть, как можно ближе к ним. Он смотрел на околдовывавшее мерцание звезд и просил их помочь ему:

- Вы усеяли всю Вселенную, озаряя ее немеркнущим светом! Вы можете дарить жизнь и отни-мать ее! Вы – сердца кружащихся планет, ваши огненные глаза – услада для всех живущих, вы – маяки для путешествующей в пространстве жизни. Звезды – плоды божественного света, дале-кие и близкие, знакомые и таинственные. Вы – последователи божьего веления, разноликие и прекрасные, помогите мне ощутить жизнь. Создавая ее в необъятных просторах, многие миллио-ны лет, создайте ее во мне. Наделите нерушимой силой для преодоления всех невзгод, и я обе-щаю, нет, я клянусь, что посвящу вам жизнь. Я приду к вам, с быстротой мысли, рассекая про-странство, внимая в себя все, что вы хотите сказать нам – людям, и никогда не забуду то, чему вы меня научите. Я знаю, вы всегда над головой. Ведь звезды - это и есть небо, ее видимая обо-лочка - светлая сторона разума, тепло моей души и стук моего сердца!

И звезды согласно мигали ему, их необыкновенное разнообразие просачивалось внутрь, и Венециан восторженно смотрел на них, ощущая энергию начала, ощущая небесную силу творе-ния, прекрасную скорбь, отрешенную радость и величие вечного ночного пейзажа. Его глаза не оледенели от морозной смерти и уже не боялись ее. Они мыслили. Создавали новое начало. Они творили собственный мир, где всегда найдется место звездам.

Приходило утро, испорченное блеклое утро. В комнату Венециана заглядывала украдкой взлохмаченная мать. Она подходила к сыну, заснувшему тревожным сном и ее лицо, опухшее от пьянства, слез и переживаний, на миг становилось моложе, словно каждая секунда жизни сына, была дороже, чем все остальные секунды и даже вино. Она быстро одевалась и убегала на ра-боту, где, наслушавшись новых рецептов излечения непонятной болезни Венециана от всезнаю-щих коллег, возвращалась домой после трудового дня с очередной панацеей от всех болезней и заботливо прикупленным вином – собственной сывороткой счастья.

Венециан просыпался с давящим и тяжелым чувством. Он открывал глаза и сразу же за-ботливо поглядывал на лимонное дерево. Оно росло и росло, наполняя все вокруг жизнью. И в комнате становилось тепло и уютно, и смерть оставалась за окном, в пропахшем смрадом заво-дского дыма городе, где мучились и умирали люди, как хлебные крошки, сметенные неумолимой рукой смерти с обеденного стола.

Каждый день приносил новые мучения и усиливал зимнюю пустоту. Особенно донимала ночь, и угнетали сны. Они приходили со зловещей реальностью. Во сне Венециан умирал, теряя сознание и медленно окунаясь в отталкивающее и в то же время приятное забвение. Умирал, беззвучно крича от бессилия, и просыпался в холодном болезненном поту, не веря ни во что, ни в жизнь, ни в смерть.

А лимонное деревце все спешило вверх, набирая силу и протягивая свои листочки-младенцы к дающему жизнь молочному свету, заботливо пуская новые ростки и ответвления, не боясь ничего, полностью отдавая себя жизни. Венециан часто сидел подле лимона и пересчиты-вал его листья. Четырнадцать, пятнадцать. Столько же, как и ему лет. Двадцать. Чудесная дата, полная очарования молодости. Всего двадцать восемь листьев. Хотелось бы столько прожить лет. И жить, существовать далее, не зная конца, и, веря, пусть и с юношеской наивностью, что начало бесконечно, что все лучшее еще впереди, что все порожденное до этого – песчинка ог-ромного бархана, который еще предстоит создать. Как хочется, познать жизнь, плакать ее горе-стям и смеяться ее радостям, испытать осознание всех чувств, пройти все возрасты земного су-ществования, обрести любовь земную и детей от этой любви. Жить, жить и жить, каждый раз убеждая себя в этом. Стремиться вперед, уверовав, что за тиканьем тлеющих секунд ждет буду-щее – новые, бесчисленные и прекрасные секунды.

Снова душащий и страшный кашель. Руки расстаются с наполнявшей их кровью и холоде-ют. Ноги, как высохшие ветви, теряют чувствительность и немеют. Их бьет судорожная дрожь. Мозг боится, что сердце отстанет от его ритма и подгоняет главную человеческую мышцу волной боли и страха. Скомканное сознание рвется на части, боясь застыть в неподвижности, и мечется с беспутным отчаянием, пытаясь отыскать хоть маленькую нишу покоя. Тяжесть в груди, в душе и в теле, заунывная, обреченная тяжесть. Она замирает внутри и давит с напором чудовищных огромных гирь.

- Расти мое дерево Жизни, твои плоды даруют жизнь, - шептал бледный Венециан, поглаживая стройные зеленые листья, непринужденно и весело свисавшие с пахнущих ароматом жизни ве-ток. Благоухающий приятный аромат, не думающий о смерти, полный новых надежд и сверше-ний. Блистательный этюд жизни, в котором сокрыта неповторимость бытия и грация создателя.

И снова душераздирающий кашель, тревожная обреченность и малокровная бессильная вера в чудеса, превеликие солнечные, теплые чудеса. Их несла в себе весна. Она уже витала над почерневшими полями, но зима по-прежнему оставалась холодной и равнодушной ко всему. Так и норовила, в буйном ропоте ветра, замести мир очередными порциями снега и сковать его в вечной мерзлоте. Несмотря на это, лимонное дерево рождало на свет множество новых листьев, неистово сопротивлялось зимней тирании. Оно росло, воинственно отражаясь в горячечных и покрасневших глазах Венециана зелеными искрами надежды.

Венециан боролся. Умирать всегда легко, когда не понимаешь этого. Он понимал. Понимал и боролся. Старался отвлечь себя от напряженного ожидания беды. Однако страх перед смертью не покидал его. Этот безликий страх заставлял Венециана думать о смысле жизни, искать этот смысл в своих мечтах, писать стихи о нем, каждый раз растворяясь в сладости их рифм. Венеци-ан стал упорно искать любые пути, где можно было запечатлеть свое собственное я после его физического исчезновения. Эта мысль настолько укрепила его, что каждый раз подстегивала ко-леблющуюся волю и превращала ее в незыблемый камень, загородивший дорогу триумфально шествующей болезни.

Венециан мастерил поделки из разноцветной бумаги, пластилина и картона: черная смерть с косой и бравый рыцарь, колющий ее мечом; уютный деревенский домик, утонувший в зеленой ауре плодоносных садов; чистое, окруженное камышами озеро, и дивный лебедь, плавающий по нему украшали его стол. Он рисовал картины, неумело водя кистью по полотнам с непоколеби-мой твердой уверенностью. Кривые и неброские, но одухотворенные и выразительные, они звали его не останавливаться, а идти дальше, к новым горизонтам, где смерть уже не сможет противо-стоять ему и оставит в покое, преклонившись перед живительной силой духа. Так, рождались звездная ночь, и душа, бороздящая простор в поисках света; встающее солнце, которое подни-мает в небо седовласый улыбающийся бог; танцующая женщина в игривом мельтешении огней, и восторженный юноша, не сводящий с нее глаз, схватившийся за воспылавшее любовью сердце, пронзенное стрелой, пущенной самим Эротом и дрожащий от восторга при каждом ее движении. На листах бумаги, написанные неровным почерком, возникали слова, напоенные горестью и пес-симизмом, фантазиями и помыслами, противоречивые и неподдельно искренние. Кроме зату-хающих жизней, кровавых распрей, кажущейся обреченности, в них жили истинная любовь и по-таенная вера в человека, непрерывный поиск счастья и обретения своего смысла в этих разно-сторонних стремлениях. Все это возрождало жизнь и погружало в волшебное чувство вдохнове-ния, когда сознание проникает дальше грубой повседневности и взлетает выше своих возможно-стей. Когда оно ищет свой путь. И сама жизнь ведет его по этому пути.

Спутницей Венециана вдохновляющей жить и творить, стала музыка. Он с упоением вслу-шивался в разнообразные светлые звуки, бьющиеся подобно сердцу, и сердце его билось в уни-сон этой обволакивающей музыке. Музыка позволяла забыть о смерти, она звала его в небеса, она звала его жить. Перед глазами Венециана разворачивались прекрасные космические пейза-жи и древние архитектурные сооружения, картины природы и морские волны, лижущие податли-вую плоть берега. Ему казалось, что само время для него остановилось, и он путешествует по ее бесчисленным лабиринтам, ведомый напоенной величием света и таинством тьмы музыкой. И не беда, что старенький магнитофон с обшарпанными клавишами нес его в мир новых ощущений. Если человек способен услышать зов пробуждающихся нот, значит, он победил свою зауряд-ность, если же эти звуки, как попутный ветер, влекут его дальше, значит, он сделал их частицей своей души.

А вечером вновь накатывала болезнь. Она прижимала его к кровати, сдавливала горло и стягивала железным обручем виски. Руки и ноги превращались в заснеженные сугробы, станови-лись чужими и незнакомыми. Начинало скакать давление, и голова то пылала жаром, то вновь ее бросало в холодный пот. Венециан метался на постели и, не выдерживая опутавших тело мук, беспомощно звал мать. Она приходила, беспокойно смотря на сына, и усаживалась у изголовья кровати. Перед Венецианом возникал стакан горячего чая, в котором плавали ароматные кружки нарезанного лимона. Ее затуманенные слезами и вином глаза с надеждой смотрели на Венециа-на.

- Как самочувствие, сынок!

- Нормально, мама, - с трудом говорил Венециан, дрожа от накатившего озноба. - А ты опять на-пилась?

- Напилась, - покорно соглашалась мама. - Возьми чай с лимоном, сынок! Это поможет, у тебя просто нервное истощение организма. Тебе нужен отдых.

Венециан в очередной раз поглощал чай, чувствуя, как резко колит в груди после каждого глотка. Горячий чай на миг отгонял боль и согревал измученное тело. А каждая секунда облегче-ния была дороже любой игрушки, желаннее, чем все сладости мира. Вкус к жизни испытывает только здоровый человек. Больному остается лишь ждать, когда он вернется. Ждать и бороться за утраченные позиции.

Мать подошла к лимонному дереву и принялась обрывать его листья.

- Что ты делаешь, мама! Не надо. Не трогай, - в испуге за свое растение, отрывисто выкрикивал Венециан эти слова.

- Из-за этих листьев оно не будет расти дальше.

- Будет, - упрямо твердил Венециан. - Если это необходимо, каждый лист сам принесет себя в жертву, чтобы родился другой. Лучше иди спать, мама. Я не хочу видеть тебя такой.

- Ты не любишь меня, - с горечью говорила мать.

- Люблю, - сдавленно отвечал Венециан. - Но я прошу тебя, мама, не пей!

- Хорошо, не буду, - обещала она. - Отдыхай, сынок, спокойной ночи.

Мама уходила на кухню. Там вновь слышался преступный стук стакана, и веселое булька-нье вина в бутылке. Венециан зарывался носом в подушку и отрешался от всего мира, ощущая свое одиночество и полностью покоряясь ему. Именно в такие моменты приходилось сражаться не только с болезнью, но и с самим собой. Причем, одно от другого уже казалось неотделимым.

В эту ночь опять вызывали скорую. Венециану было так плохо, что он едва мог говорить. Все тело тряслось, колотилось в губительных спазмах судорог, и мир уходил куда-то, смешиваясь с темнотой, то вспыхивая, то снова угасая. У Венециана хватило сил позвать мать осипшим кри-ком ужаса и боли, а у нее не хватило вина, и она услышала отчаянное бормотание сына. Вызы-вая скорую, она непрерывно плакала, путала год рождения сына и нетерпеливо кричала в теле-фонную трубку, чтобы быстрее высылали машину.

Врач приехала довольно быстро: суровая и многоопытная женщина. Она ласково взглянула на тяжело дышащего Венециана. Достала шприц и зашептала слова утешения.

После укола ему стало легче. Теплее и спокойней. Врач методично прислушивалась к его дыханию и аккуратно водила по изможденной груди статоскопом. Иногда удивленно пожимала плечами, иногда хмурила брови.

- В голове шумит? - Спрашивала она с серьезным видом.

- Нет, - уже придя в себя, отвечал Венециан. - Только в висках жмет.

- Сердце у тебя здоровое. Может, ты перенервничал сегодня? - Ласково и заботливо справлялась врач, внимательно наблюдая за реакцией Венециана.

- Я не знаю, - робко произносил Венециан и стыдливо закатывал наливающиеся жизненным бле-ском глаза. - Мне часто бывает плохо.

- В таком возрасте гипертония, - удивлялась врач. - А что с тобой дальше будет, малыш?

- Ничего, - безразлично говорил Венециан и смотрел на притихшую и сгорбившую мать оттаяв-шим взглядом. - Бог дал, бог взял!

- Не говори так, - нервничала мать.

Врач потрепала Венециана по щеке, и в который уже раз Венециан услышал одни и те же слова:

- Будем надеяться, что это переходный возраст и все пройдет.

Но этим словам не доставало уверенности. Она уходила, попрощавшись с Венецианом в сопровождении матери, что-то спрашивающей о нем. А Венециан лежал и не знал, что делать дальше и во что ему верить теперь. Он думал о Боге. Почему, если Бог существует, он не помо-гает людям? Почему люди не ощущают его покровительство? Значит, не все в нашем мире сво-дится к его создателю. Значит, наша планета - это всего лишь слепое порождение эволюции, в котором человеческая жизнь не дороже жизни собаки, ничем не примечательнее любой другой жизни. Все равноценно в этом мире, подчиняясь неумолимому закону развития жизни. Разум так-же зависим от природы, породившей его, как и тело, подвластное капризам проснувшегося в нем сознания. Все живое невозможно без солнца, недаром древние поклонялись ему. Как приятно видеть могучего бога над головой, дарящего жизнь и знать, что так будет и впредь. Но солнце, кипящий огненный котел, оно тоже от чего-то зависит, оно тоже не вечно. Всего лишь крохотная точка пространства, в котором ему милостиво отведена роль звезды.

И снова ночь, прислужница мрака, высится над миром черным колпаком из невидимой тка-ни. Как странно ночь сменяет день. Странно и естественно. Наклонись ось нашей планеты под действием неведомого космического вихря совсем по-другому, и клубок белковых нитей, пла-вающий в океане, не стал бы человеком. Почему Земля вертится именно так, чтобы людям от-крывалась двойственность природы и налаживала свой отпечаток на развитие всего человечест-ва? Ведь, случись все иначе, люди могли никогда не увидеть звезды, никогда не отличить тьму от света. Должен же кто-то восхищаться окружающим миром и боготворить его создателя. Должен же кто-то постичь его творения. Вот только зачем все это?

Нельзя предположить истину, ее можно только познать.

И снова белый потолок, как насыпь колючего снега за окном, бесстрастная и обесцвеченная пустыня. Она нависла однообразным пейзажем над Венецианом, и искать в ней смысл было бес-полезно, разве только бессмыслицу. Болезнь сдавливала бульдозером грудь, буксовала в сосу-дах кровь и тело безвольно тонуло в вязкой трясине наваливающейся монотонной боли. Но Ве-нециан не боялся. Страх вдруг исчез, словно испарился, и в сознании кружились полные нескон-чаемой энергии могучие звезды. Боль отхлынула и, нависнув над ним девятым валом, готовым в любой момент обрушится, неожиданно застыла, словно какая-то невидимая сила остановила ее необоримую мощь. А у окна шелестело лимонное дерево, и Венециан растворялся в его живи-тельной прохладе.

Это сон. Нет. Это смерть. Нет! Это реальность, пробуждение от сна. Странный рокот в ду-ше, словно по телу ползет проникшая из неведомых глубин Космоса энергия, вбирая в себя ме-шающий чувствовать жизнь недуг. Щедрая энергия, сияющая аура здоровья, разбивающая орга-низм на самостоятельные части, которые не вредят работе друг друга, и в то же время едины и сохраняют целостность существования. И уже не слышен глухой стук сердца в ушах, утихла боль в животе, вышвырнут из груди кашель, горло очищено сильными струями воздуха. Нависшая волна боли медленно растворяется и исчезает в спокойной безмятежности. Ничто не препятству-ет жить, словно неведомый рыцарь, сражающийся с костлявой старухой, оградил Венециана ко-ваным щитом от размашистых ударов ее косы. Словно целебная музыка проникла из самого кос-моса и заиграла в его душе на бессмертных струнах божественной арфы, прогоняя прочь тихо скулящую в бессилии смерть.

Обрученная с жизнью ночь. Она удивительна. Вокруг Венециана толкутся и мерцают звез-ды, и тело тонет в успокаивающей истоме их многочисленных глаз. Лимонное деревце шевелится и тянется к Венециану, будто в неясном ритуале. Оно живое и дарит жизнь, оно растет для этого. Оно заражает всех, кто прикасается к нему, неуемной жизнью и зовет любить ее, испытать все ее проявления, всю щедрость ее благ. Без жизни нет счастья, без жизни его не достичь. И Венециан в первый раз осознал себя счастливым, зная как мало для этого надо. Всего лишь полный бес-страшия вдох. И движение, движение вперед, чтобы вновь стать обладателем этого вдоха.

Утром, Венециан обнаружил отвалившийся засохший лист, скорчившийся у подножия по-темневшего ствола. Лимон стал сохнуть. Увядали и теряли былое могущество листья. Новые ро-стки, появляясь на свет, тут же отмирали. На покореженном стволе виднелись щербатые зазуб-рины от опавших листьев. Они зияли, как глубокие незаживающие раны, многочисленными шра-мами. Ни тепло увеличивающегося дня, ни набиравшие силу лучи весеннего солнца уже не могли излечить их. Ночью, когда вспыхивала биением измученного сердца темнота, когда мозг жил, цепляясь за спасительный маяк воли, мечтая о прекращении страданий, лимонное деревце на миг оживало. Оно вновь расправляло ветви, будто крылья и посылая чарующий шорох, влива-лось в тело Венециана природной гармонией, успокаивая его и внушая безбрежность будущего, очищая кровавое марево мыслей, сжимавших тонущий в беспрепятственных муках организм и наполняя их течение свежестью и прохладой горных рек. Хотелось лететь: высоко-высоко, и, за-быв о времени, парить в звездном мерцании ночи.

А листья все сохли и сохли. Они осыпались тлеющим гербарием к тонкому стану лимона, сморщенные и потерявшие приятную зелень хлорофилла. Но с каждым днем Венециан чувство-вал себя все лучше и лучше. У болезни появился барьер, и смерть отступала, подобно морскому отливу, унося с собой страдания.

Однажды, разбуянившейся снежным бураном, ночью, когда смерть приготовила решающую попытку завладеть Венецианом и была ближе, чем подушка, приютившая издерганную в спазмах мучений голову, когда Венециан задыхался, постоянно отхаркивая водянистую беловатую жид-кость с серо-зелеными комками, и кровь неудержимо брызнула из его рта и носа, растекаясь по подбородку, произошло невероятное. В кружащихся всполохах света, в мельтешении вспышек боли и наслаждения, когда разум не в силах осознать, где находится реальность, а где она пере-ходит в завораживающий сон, лимонное дерево ожило. Оно запульсировало частыми вспышками энергии, зарделось спиралеобразными рукавами неведомой галактики и заговорило, но не так, как говорят люди. Это не был бред умирающего мозга. Это пробудилась неизведанная сила, и, проникая в глубину нервных клеток связывала подвластные ей импульсы в необходимые сочета-ния и, сквозь гулкий торопливый грохот пульса в ушах, посылала целебные слова.

- Не думай о смерти. Она неизбежность. Думай о жизни. Она истинная ценность. Смотри, как пронзает твое сознание снег вдумчивой и красочной зимой, в чьих венах ждет своих дней весна!

Венециан, как загипнотизированный, шагал навстречу всеобъемлющему свету. Он совер-шенно забыл о своем недуге. Он вглядывался в сверкающее далекими космическими вспышками рождающихся звезд дерево и чувствовал, как из его тела изливается и исчезает в огненном смерче, словно в черной дыре, вся негативная энергия и зловредная аура болезни. Новое неиз-веданное состояние наполняло его. Свет струился огромным сверхплотным потоком, словно все звезды вселенной отдавали ему свои лучи. На миг сознание застыло, не в силах вынести этот безумный танец энергии и ее невероятное перевоплощение. Дерево, наполненное фантастиче-ским сиянием, гигантским столпом возвышалось над ним, и с ветвей его, падая, осыпали Вене-циана чудотворные кометы, одаривая новыми витками жизни. Потом все исчезло, и Венециан почувствовал несгибаемую силу жизни, чудодейственными родниками, окропившую его тело. Ша-таясь от непонятного опьянения и переизбытка энергии, он побрел в ванную, и принялся смывать запекшуюся на лице кровь. Венециан, то и дело, вглядывался в зеркало, в свои все еще бле-стевшие неземным блеском глаза, и крупные слезы ползли по его щекам. То, что он увидел, было сильнее смерти. Настоящее чудо. Так, должно быть Боги представали пред людьми в древности, и простые смертные, прикасаясь к бессмертной плоти, к вечной материи, испытывали наивысшую сласть Эмпирея, великое прозрение и близость духовного совершенства.

А лимон молчал, единожды вспыхнув. Деревья не умеют говорить, но кто знает, на что спо-собно дерево Жизни, согретое теплом далеких звезд? Вселенная огромна, и невозможно полно-стью объяснить ее роль в жизни людей. Какая еще звезда, кроме солнца, освещает наши жизни и проникает в наши души? Как, столь огромный Космос смог воплотить в столь маленькой частице, как человек, всю свою грандиозность, уместить в нем все свои неограниченные сферы сознания?

Венециан заметно посвежел. Он уже редко проводил долгие дни в постели, он преобразил-ся, оттаял, подобно отжившему весеннему солнцу. А лимонное деревце стремительно засохло после той ночи, сбросив почти все листья и замерев, костлявым полуистлевшим чучелом. Будто сгорело в божественном огне мироздания, отав всю свою гармонию жизни Венециану и забрав его болезненные и немощные энергомассы.

Мать глупо улыбалась улучшениям сына.

- Давай уберем мертвый лимон. Он не выживет.

- Нет, - стоял на своем Венециан, поглаживая изуродованные ветки с редкими желтыми листочками. - Дерево будет жить. Я не дам ему умереть.

Шли дни, завораживая своей быстротой. Утро приносило забытое ощущение покоя. Вене-циан, все чаще и чаще пропадал на улице, с удвоенной энергией наверстывая упущенное за пе-риод болезни время. Весна прогоняла сердитую и ненасытную зиму. Топорщился и размокал под ногами снег, превращаясь в вязкую грязно-серую массу. Солнце светило ярче и оттаивал став-ший прозрачным лед, синея от василькового цвета чистых и свободных небес.

Приступы становились все реже, и Венециан переживал их гораздо быстрее. То ли привык и приспособился организм, то ли мозг устал их бояться. В душе Венециана крепла надежда на вы-здоровление. Она трезвонила эту весть по всему телу, и белый потолок уже не казался таким удручающим. Да и Венециан перестал его замечать. Даже мать, увидев оживление и перемену настроения, произошедшую в сыне, стала пить меньше. Но все равно, покупала вино, уже не от боли и невозможности помочь, а от радости, что все плохое позади.

Лимон увядал каждый день. Сморщенные, болезненные листья отламывались от ветвей и с грустным шорохом устилали ковер. Некоторые, пожелтевшие и ссохшиеся, скорчились прямо на дереве. Оно покрывалось острыми колючками и больше не росло. Новая листва не появлялась совсем, ветви высыхали и беспомощно выгибались в предсмертной агонии. Венециан с грустью гладил оставшиеся листья, и каждый раз огорчался, когда очередной из них срывался с вскор-мившего его дерева и оказывался на полу в полном одиночестве, оторванный от жизни.

Последняя ночь талого снега, последние завывания холодного ветра, становившегося все теплее и обретающего свойства Гольфстрима. И весна, поборовшая очередные препятствия зи-мы, очистила землю от мнимой смерти и зародышами новой жизни наполнила каждый клочок почвы. А утром, когда умывшееся солнце встрепенулось и стало обнимать поля после длитель-ной спячки, последний лимонный лист, все еще цеплявшийся своим черенком за материнский ствол, обречено расстался с ним и свалился с нелепой, поросшей колючками ветки. Он рухнул прямо у ног Венециана. Коснулся пола в стремительном полете и замер в неизменном положении покоя.

Венециан поднял его и положил на свою ладонь. “Если это необходимо, каждый лист сам принесет себя в жертву, чтобы родился другой”, - вспомнил он свои же слова. С трепетом и не-скрываемым волнением он смотрел на этот жалкий сморщившийся неопрятный лист. Жизнь ук-рашают действия, а для смерти это неприемлемо, ни в каком виде. Жизнь и смерть. Две проти-воположности, породившие все противостояния в этом мире. Тот, кто создал их, любил и ненави-дел одновременно. Человек приобрел эти способности и вот, он стоит, сиротливо рассматривая бесполезное скопление клеток в виде еще ароматного, пахнущего жизнью листа лимона. Венеци-ан ни чем не может помочь ему. Так и Бог. Он тоже бессилен помочь человеку. Так и смерть. Она уже не помеха, нашедшей прежний курс жизни. Бедный маленький лист. Он умер, но победил смерть. Он отдал свою жизнь другой жизни. Ведь живое всегда должно жить ради живого.

- Спасибо, - пролепетал Венециан, сжав мертвый лист в руке. - Спасибо тебе, лимонное дерево! Ты помогло мне, пожертвовало собой. Я не сделал для тебя ничего хорошего. Я только подарил тебе жизнь, которую ты отдало мне. Для меня ты, больше чем дерево. Ты - дерево Жиз-ни, чьи плоды, в виде людских судеб, наливаются соком фантазии и творчества. И благословенен человек, вкусивший этот плод, потому что он может понять и оценить жизнь, довериться разуму, как единственному источнику познания мира.

Лимонное деревце не реагировало на слова Венециана. Оно обречено застыло с почер-невшими конечностями ветвей, висевших безжизненными канатами и больше не шевелилось и не оживало по ночам. Ничего не могло разбудить его. Ни вода, ни убеждения. Но, потеряв себя, лимон не сгинул без следа, он пророс в Венециане, дав ему возможность жить дальше.

Венециан заметил, что начал часто улыбаться. С каждым днем становилось легче дышать, и вскоре он уже перестал замечать свое дыхание. Но теперь, когда он преодолевал свои пробле-мы, все ощутимей стали проблемы матери. Венециан знал, что обязан помочь ей избавиться от пристрастия к алкоголю. Иногда дети должны бороться с пороками родителей, чтобы не повто-рять их ошибок. Ведь человек, это не магнитная стрелка компаса. Он может запутаться и зате-ряться в своем тесном мире предрассудков, сбиться с дороги, стать заложником своих привычек и исчезнуть в собственных желаниях. Раб своих страстей, самый низший из рабов.

“Но как показать маме ее проблему со стороны, чтобы она сама захотела от нее избавить-ся? Не ругать же ее за это! Здесь слова не помогут, нужны действия!” А по действиям Венециан соскучился. Он сам сделает первый шаг навстречу матери.

Венециан часто бегал по вечерам, дыша свежим воздухом и, чувствуя, как организм начи-нает подчиняться своему хозяину, а не чужеродной болезни, как он пополняет запасы здоровой энергии и очищается от избытка заскорузлой копоти мук, медленно съедавших его все это время.

А ночью Венециану снились сны. Они были полны света, а не кошмаров: ясные и спокой-ные сны, о новых свершениях, о былых радостях, о грядущих открытиях. Сны с ароматом лимона, бескрайние и несущие вдаль. Приятные легкие сны, освежающие тело и душу. Сны о творении Вселенной, как о единственной обители разума, без которой невозможно все сущее, без которой нет смысла в создающем начале, от которого и происходит человек.

Мать практически перестала пить. Трудно найти противоядие от самого себя, и Венециан это знал. Но сейчас они - одна семья, и их жизнь зависит друг от друга. Главное не забывать об этом. Они сидели, обнявшись, и плакали: вновь обретенная мама и вновь вернувшийся сын. Ма-ма обещала бросить пить, а сын обещал больше не болеть. Тучи рассеялись, ветер утих и вы-нырнувшее из вероломного небытия солнце, воссияло над землей многоликими лучами. На вре-мя, не навсегда. Но кто знает, на что способны обещания? Хотя, они тоже подвластны смерти. Но, что ей не подвластно в этом мире? Только время, которое способно выполнить эти обеща-ния.

Приближалось лето, живое лето. А лимонное деревце стояло, замершее в нескончаемом сне. Оно напоминало обугленное жаром пустынное растение, потерявшее все, что помогает жить. Ветви почернели и засохли на сером стволе, изъеденном ранами от опавших когда-то ли-стьев. Сухое, колючее, оно стояло - мертвое. Но Венециан ждал, что дерево оживет, прорастет новой жизнью. Как это просто ждать и как сложно дождаться…

Сказочное летнее утро. Теплое и свежее. Венециан проснулся со странным предчувствием. Это должно было случиться. И именно таким небывалым утром. Сквозь мертвые, словно окаме-невшие ветви, пробивался неизвестно откуда тоненький зеленый росток. Венециан улыбнулся и кончиками пальцев ласково погладил новорожденный клейкий листок, еще не оформившийся - узкий и прозрачный. Лимонное деревце ожило. Оно возродилось. И Венециан произнес уверен-ным голосом, срывающимся от бездонного счастья:

- Это дерево Жизни, а оно не может умереть!

И словно соглашаясь с этим, лимон упрямо протягивал свои листья к свету, в неудержи-мом стремлении жить.

Nav view search

Навигация

Искать

Главное меню

Виталий Москалев (Белорусь)