Юрий Леонидович Кобрин родился 21 мая 1943 в г. Черногорске Красноярского края. Русский поэт, живущий в Литве. Автор 13 стихотворных сборников и 14 книг переводов литовских поэтов.

 

«В искренности поэта никогда не сомневаешься. Его речь метафорична в мере, которая свойственна русской советской поэзии последнего десятилетия» (Из рекомендации в СП СССР в 1966 году).

 

Василь Быков (после прочтения первого сборника Юрия Кобрина «Очереди за небом»): «Прочитал за один присест. С удовольствием – знакомые мне стихи и с наслаждением – незнакомые. Молодец! Особенно хороши «Тайны», «И вошла в эти комнаты…», «Прозрение». Это – высокая поэзия… В общем – рад за тебя, Юрий! Обнимаю – твой Василий» (Из письма автору).

 

Эдуардас Межелайтис: «Стихи Юрия Кобрина разнообразны без пестроты, современны без модности и старомодны без снобизма. Переведённые за последние годы на литовский, немецкий, английский, польский и другие языки, опубликованные в журналах «Новый мир», «Дружба народов, «Юность, «Смена», «Вильнюс» и других изданиях, они обретают всё более широкий круг читателей» (Из предисловия к книге стихов Юрия Кобрина «Мостовые», В., «Вага», 1990).

 

 

НАД ОБРЫВОМ

 

Русский театр сокрушается в Вильнюсе –

 

ни карниза, и фриза, ни архитрава.

 

Что не продали, то исподволь вынесли

 

или трактором утрамбовали в гравий.

 

Фундамент взломали в бульдозерной ярости,

 

аплодисменты и те – в зияющей яме…

 

Занавес-облако вздувается парусом,

 

три сестры мечутся в авангардистской драме.

 

Цивилизатор под дых впендюрил культуре,

 

вставшей в позу… Чайка вскрикивает с надсадом,

 

дядя Ваня с обрезом, что браток в натуре,

 

бежит босой по пенькам вишнёвого сада.

 

Над обрывом века зритель растерянный

 

остановлен бесчеловечной нотой

 

циркулярной пилы в визжащей мистерии,

 

разрубающей мозг шашкой Чарноты.

 

Над обрывом века, хоть стой, хоть падай

 

на ветру без имени и без отчества.

 

И оглох в ночи взыскующий града.

 

Но ещё не слеп, как кому-то хочется.

 

 

 

ЧАСТНОЕ ЛИЦО

 

Как сорок лет назад, так и сегодня

 

Мои стихи приемлемы едва ль

 

экс-тихарькам, общественникам, сводням.

 

Наташа, разведи мою печаль!

 

От Сахалина, от Литвы, к Колхиде

 

задышлив и упорен сучий гон…

 

Наследственная быдлость очевидна,

 

подмётных писем неизменен тон.

 

Пещерные из большевиколита,

 

вас, поротых в парткомах, Богу жаль.

 

Завистливостью всклень глаза налиты.

 

Наталья, утоли мою печаль!

 

Клянётся чернь Ахматовой и Блоком,

 

строф не поняв. А как травила их…

 

По следу шла, чтоб под Владивостоком

 

в помойной яме русский стих затих.

 

Они бы обличали Гончарову,

 

тащили на товарищеский суд,

 

допытывались с прямотой суровой,

 

в чём с иностранцем отношений суть?

 

Но Пушкиным клянутся. И в зыбучей

 

тоске дантески – цианид-миндаль…

 

Перевербовкой организм измучен,

 

«скурватору» привет мой передай!

 

Она – то пролетарка, то дворянка,

 

он – то сексот, то предков скрывший князь.

 

кто квас сосёт, кто кофе – спозаранку,

 

а под ногтями, – как ни чисть их! – грязь.

 

Доступны два притопа, три прихлопа,

 

каких цветов их личный триколор?

 

И в блейзерах, и в клумпах по-холопьи

 

лояльны власть имущим с давних пор.

 

Скажи им правду и – заголосили!..

 

По-швондерски раззявив гиблый рот.

 

Ошмётки, выблеванные Россией,

 

считают, что они и есть народ.

 

Не вас, не вас призвали всеблагие,

 

как собеседников, на званый пир…

 

Отсрочены минуты роковые,

 

не содрогнулся в отвращенье мир.

 

Толчётся под оплёванною бронзой

 

рифмач убогий, рыло, – а не лик!

 

А где вы были ночью той беззвёздной,

 

когда взвалили бюст на грузовик?

 

Бессмертна чернь, и в страсти примитивной

 

скулёж вдогон – коллективистский визг –

 

Не оскорбит, он мерзок и противен,

 

как в подворотне хулиганов свист.

 

…был на Олимпе и прошёл Колхидой,

 

где над воронками густился небосклон,

 

где спермой золотой, из солнца выйдя,

 

залил мне лист разгульный Аполлон…

 

Песок скрипит, мерцает, тлеет искра

 

на завитке спалённого руна;

 

стал пеплом сад цветущий и скарб,

 

мне льют в стакан стон дымного вина.

 

Клубится внекультурное пространство,

 

гугукает в тумане сером шваль.

 

Иду в себя из разных наций, странствий,

 

что ж, Таша, утоляй мою печаль!

 

Как сорок лет назад, так и сегодня

 

не заровняете меня заподлицо,

 

не изменяю внутренней свободе,

 

я ergo sum.* Я – частное лицо.

 

 

 

 

 

«ГУЛЬБЕ». СТАРАЯ АПТЕКА

 

 

«Над русской Вильной стародавной

 

Родные теплятся кресты…»

 

Ф. Тютчев

 

 

 

Вильна, Wilno, Vilnius и окрест –

 

могендовид, полумесяц, крест.

 

Три названья города… Историк,

 

если не предвзят, их не оспорит.

 

Как ни назови, а суть – одна,

 

коль маразмом не больна страна.

 

«Гульбе» – «Лебедь». Старая аптека.

 

Все лекарства есть для человека,

 

он, венец, подкидыш сатаны!

 

Взял Господь найдёныша в сыны,

 

чтоб перевоспитывать с рожденья

 

целый век до самого успенья…

 

Протестант, хасид и старовер

 

в стихотворный вмещены размер.

 

К православному прижат католик,

 

к ним прилип безбожник-алкоголик.

 

И магометанин с кришнаитом

 

связаны одним виленским бытом.

 

Разноречье, общий разговор,

 

как на митинге, – то блажь, то вздор:

 

– Дайте нам от времени пилюли,

 

мы стояли здесь ещё в июле!..

 

И звучит в разноязычном гуле:

 

– Все пилюли, понас**, кули-мули!

 

На часах безумен циферблат:

 

стрелок нету. Время – рай и ад.

 

Часовой запущен механизм,

 

аферизм похож на афоризм.

 

– Еретик, а не твоя ли мина

 

тикает под башней Гедимина?

 

Человек – подкидыш… И окрест –

 

могендовид, полумесяц, крест…

 

Время не сдержать и не ускорить.

 

Будь на «вы» с историей, историк!