Поэзия

Подробности

Категория: Анна Стреминская

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 1963

ЭВРИДИКА

Ария Тоски в подземном звучит переходе,

Тоска поет с затаенной надрывной тоскою.

Тоска подземная в плащике не по погоде

с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.

Мечется голос надтреснутый, жалкий, зовущий,

голых красоток и лики святых омывая.

Мечется и рассыпается пуще и пуще

под грохотанье летящего к морю трамвая.

Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида…

Вот и Орфей, а быть может Харон – я не знаю.

Выручку он заберет, он зовет ее Лида,

вот он выводит ее, вот поверхность земная.

Вот он идет и на тень ее не оглянется,

все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.

Только галерка случайным хлопком отзовется,

только останется – Тоска, тоска… Эвридика. 

*** 

Капли дождя на папирусах высохших листьев,

В каплях миры отражаются ярко и рвано.

Всюду костры – в них сгорают легчайшие жизни.

Дымная и хризантемная нынче нирвана…

Вечер, трамвай, психбольница, фонарь и аптека –

Всё в этой части вселенной для счастья на месте.

За освещенным окном – силуэт человека.

Я же все мимо – с листвою мне падают вести.

Не научилась я жить и всегда я была такою,

Что важнее всего была осень с её дыханьем.

И для меня мешок с опавшей листвою –

Всё равно, что наволочка Хлебникова со стихами. 

*** 

– Что ты там видишь, в окно окунаясь ночное?

– Вижу работы на лунных полях Междуречья –

ночью работают, днём же, спасаясь от зноя,

в хижинах спят, шелестящую слышу их речь я.

Башен, ворот Вавилона вдали силуэты,

ночь нависает над нами законом тирана.

Пьян во дворце Хаммурапи, пьяны горожане,

но рыбаку веселей, чем царю иль поэту.

– Утро... Что видишь в деревьях, в фигурах прохожих,

в сонных трамваях, стадами бегущих из хлева?

– Вижу – вступленье рассвета по свежести схоже

с садом висячим и с ликом ячменного хлеба.

Знаю – не пал Вавилон, на земле он всё длится:

где-то проходят воротами сонмы торговцев,

где-то цари облачаются в багряницы,

сонмы блудниц обращают помятые лица

ввысь, где бог Солнца несётся в своей колеснице...

Мы на планете языческой – дикие овцы. 

*** 

Холодно нынче, любимый, и солнце так редко,

Иней на гроздьях засохших, листве тёмно-красной,

И на пороге недавно умершей соседки.

Всё, что осталось – платок на заборе цветастый.

Осень стихи написала на листьях пожухлых,

Но недовольно срывает и в пламя бросает.

Всюду костры из стихов – ведь никто не читает.

Дымные рифмы по улочкам стелются утлым.

Здесь на окраине города время, как спица

Вяжет сюжеты на темы уюта, покоя.

Кажется, что ничего, никогда не случится –

Будет листва такова, будет небо такое…

А между нами пространства просторы и реки,

Смерчи и смерти, тайфуны и сонмы событий.

Но ещё время нас не разлучило навеки –

Мы улыбнемся друг другу, друг друга не видя. 

*** 

Тот день наполнен медом был до дна,

Осенним медом – светлым и тягучим.

Жара ушла – иные письмена

Писал сентябрь на всей листве летучей.

В тот день хотелось книги перечесть

Забытые, не вспоминать ошибок.

Разлюбленных, обидевших не счесть –

Все были прощены, а день был зыбок.

Он легким был и теплым, как волна

Нагретая у берега, как сено.

Мы все омыты были им сполна,

Исцелены мы были постепенно.

И сохло быстро чистое белье,

И развевались простыни, как флаги

Неведомой страны, когда в нее

Вошли мы без геройства и отваги. 

*** 

«Мир – это театр» – сказал поэт,

но мир не театр, а тир!

Откуда бархат и мягкий свет?

Есть только мишеней пир.

Пируют мишени, земных сластей

спеша наесться скорей.

Мишени из царства больших мышей,

из царства ручных зверей.

И каждая быть боится одной,

спешит к подобной себе.

Но нет ковчега, где праведный Ной

доверился Божьей судьбе.

Вот вместо ковчега «Титаник» плывёт,

а вот самолётик летит.

Вот поезд метро машинист ведёт,

в котором едет шахид.

И чей-то очень пристальный взгляд

нацелен… И чья-то тень…

Тебе повезло? Не попали в тебя?

Иди в театр, мишень! 

***

Сергей нашел немецкую каску с дырочками от пуль.

Ради смеха надел он ее на голову, и вдруг его захлестнул

поток чужого сознанья и речи нездешней лязг.

И он закричал: «Мою голову прострелили!», и разум его погас.

И снится ему, что лежит он в поле на чистом белом снегу,

но весь он пронзенный чужою болью: «Майн либен, я встать не могу!

Зачем я лежу на большом покрывале, холодном, как чья-то смерть?

Мою голову прострелили, ох майн Ленхен, майн херц!

Зачем я лежу здесь, подобно снегу, а мне еще нет тридцати.

Ведь если время приказывает нам быть, то пространство приказывает идти!

Но я умираю, и снег накрывает белой меня простыней…

Я был поэтом, а не солдатом, я хотел вернуться домой.

Всегда мне казалось: надо мною витают ненаписанные стихи.

Но смерть говорит: Это были пули!». Шаги ее так легки».

С Сергея сняли немецкую каску – зачем нам чужие грехи?

Он долгое время ходил как блаженный, затем сел за стол и начал писать стихи.