Страх
- Подробности
- Категория: Ирина Кедрова
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 1993
Ирина Кедрова
СТРАХ
Я помчалась к свободному месту в вагоне. Странно, что его ещё не заняли: не увидели старушки, не обнаружили студентки, не взяли с боя молодые парни, более похожие на бронетранспортеры, чем на сущность человеческую.
Села, вздохнула, глазами обвела соседствующих. С одной стороны - спящая женщина в нутрии, меховая шапка укрыла лоб, в руках газета нечитано-сложенная. Спит, счастливая, досматривает последний сон. Может, про любовь, а может, про щи-борщи. С другой стороны - лицо кавказской национальности. Красивое, молодое!
Куда это лицо в метро едет? Ему бы в горах, на коне, через перевал к любимой. И та глаза прикроет от смущенья, либо от страха: вдруг увидит в них храбрый наездник буйную радость. Приехал! Примчался! Для любви красть станет! Сделает любимою женой, и заживут они во славу отеческого рода.
Перед кавказцем на полу стоит большая кожаная сумка. Наверное, везёт в ней товары на рынок. Хотя, вряд ли. Рыночники пользуются матерчато-клеёнчатыми, серыми, в полоску. Эти сумки – опознавательный знак сегодняшнего торговца, не пристроенного в магазине, а приспособившегося к улично-рыночным лоткам. Зимой ветер задувает, летом солнце обжаривает, дожди три сезона в году поливают нещадно. Он же стоит себе и выискивает глазами жертву-покупателя. Но не о торговцах речь.
Сумка кавказца похожа на полуспортивную. Полу – потому что в ней можно уместить всё необходимое для футбола, хоккея, дзюдо и прочее, и прочее, но такие же сумки используют учащиеся, набивая их книжками-тетрадками и всем, что мило юношеским сердцам. В хозяйстве эти сумки используются. Обычно мужчины гордо несут их, всем своим видом показывая: идёт по миру добытчик. В дом несёт, или из дома, какой жене как повезёт. Женщины тоже любят такие сумки: неподъёмные, зато много чего вмещающие. Идёт дама с тяжёлой сумкой, и сердце её радуется: купила, достала, взяла, нашла, теперь обеспечит мужа и детей всем необходимым. Тягает она, бедная, сумищу эту, и руки оттягиваются до земли, и пальцы занемели – не выпрямить, и спина согнулась: ещё немного – к предкам на ветки угодишь. Тяжела жизнь женщины – простой, без мужа-бизнесмена, без его «тойотты-мерседеса» или другой какой японо-немецкой марки.
Однако я отвлеклась. Это мозг оттягивает минуту осознания страха. Лицо кавказской национальности везёт в вагоне метро большую чёрную сумку спортивного стиля. Что в этой сумке? Размышляю я – простая женщина без мужа-бизнесмена, без японо-немецкой машины, спешащая на работу к восьми тридцати, чтобы, активно пробыв там до пяти часов, мчаться дальше – по магазинам, и дальше – на кухню для готовки семейного ужина, и дальше – к мытью посуды, сиденью перед телевизором, меж делом – к ублаженью мужа, удовлетворению его потребностей, и, наконец, к блаженному сну, в котором становлюсь себе самой почти хозяйкой. Если, конечно, сон не взбрыкнёт и не подарит что-то из серии фильмов-ужасов. Мне – такой женщине – ясно: в сумке взрывчатка, килограмм тротила, упакованный гвоздями и шурупами для большего эффекта. Вся эта адская смесь разлетится мгновенно с одной вспышкой, после которой от меня ничего не останется, то есть что-то, конечно, будет, но разбросанное, обугленное, окровавленное, что собрать невозможно.
Вы скажете: «Милочка, лечиться пора от таких мыслей». Лучше скажите: «Милочки, женщины русские, московские, питерские, калужские, красноярские, по всей России-матушке, лечиться вам пора!». И тогда мы ответим: «Лечиться надо всем нам – в каждом доме и в каждом посёлке-городе, участвующим и не участвующим в многолетней бойне, трагично развёрнутой в нашей стране, всем, кто её поддерживает на словах и на деле и кто её не поддерживает! По каждому из нас вдарила эта война!».
Вот сижу я рядом с кавказцем и его страшной сумкой. Рассуждаю: встать и уйти на другой конец вагона – не спасёт! Выйти из вагона и дождаться следующего поезда? А если здесь ничего не случится, но произойдёт как раз в том поезде, которого дождусь? От такого страха, как заяц по лесу, по вагонам не набегаешься. Остаться и надеяться, что «Аллах велик» и не позволит этому красивому, не знаю как к нам забредшему, мужчине самоуничтожиться?
Сижу и не встаю, не ухожу, не выхожу. Еду дальше, и на всякий случай прощаюсь с теми, кого люблю. Перво-наперво – с отцом. Он ещё жив, в здравой памяти и с высокой силой духа подбирается к восьмидесяти годам. В Отечественной сражался за Родину. В его роте кто только не сражался плечо в плечо с русскими солдатами. Был в ней киргиз, таджик, чеченец, грузин. Все они, отстоявшие Победу, ежегодно встречались в нашем доме. Помню с детских лет дядю Алихана, всегда спорившего с отцом о справедливости высылки чеченцев. Отец считал, что в условиях войны это было необходимо и даже правильно. Дядя Алихан, возвратившись с фронта, в родные края не попал, хорошо хоть семью свою разыскал в степях Казахстана. Мне же, глупой девчонке, тогда было непонятно, как это кавказец живёт в Казахстане. И никто этого объяснить не хотел. Отведя глаза в сторону, отец как-то сказал: «Там он нужнее оказался, - и затем, смотря на меня в упор, решительно дополнил, - Родина потребовала!». Умер дядя Алихан лет двадцать назад, не дожив ни до возвращения на землю отцов, ни до ужасной войны, развернувшейся между нашими народами.
А отец мой живёт в деревне – печку топит, воду из колонки носит, с псом Пострелом и котом Борюсей разговоры ведёт. Не понять ему, что происходит, и почему рухнул мир «труда и счастья», в крепость которого он свято верил. «Папа, поедем в город, - прошу я, - вместе жить будем». «Нет, - отвечает он, - здесь я себе хозяин, здесь - простор, тишина, а в городе вашем стало опасней, чем в войну. В мирное время дома взрываются. Я ж свое отвоевал. Но ты, дочка, себя береги». Я себя берегу, папа, но на всякий случай, не поминай лихом. Прости!
Прости меня, Паша! Сколько тяжести на твою душу ляжет: жену потерял, похоронить даже нечего. А ещё надо добиться компенсационной справедливости. Денег, возможно, немного получишь. Да вернут ли они семью, заботливую подругу, ухоженный дом, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне? Мы с тобой, Паша, хорошо жили. Ну, спорили иногда, порой я покрикивала на тебя, демонстрируя недовольство недотёпистым мужем. Хотя в душе я всегда знала: ты у меня дотёпистый, ты – самый-самый! И боль моя, и радость, и счастье, и любовь!
Что такое любовь? Хорошо её чувствовать, когда живёшь в богатом доме, необременённая вечными заботами, ухоженная масками и массажами, обряженная в моднющие топики-стрейчи. Однако такая любовь сразу улетучивается, когда хотя бы одно из перечисленных условий пропадает. «Вот она была, и нету», - как в песне поётся. Любить – это, значит, в горести и в радости рядом быть, печалью или счастьем – что судьба пошлёт – сообща укрываться. Это совместная забота о детях. Это общее желание жить и выжить вместе, чтобы ни произошло! Не знаю, Паша, отвечаю ли я твоим взглядам на любовь. Ты-то точно моим взглядам отвечаешь. Теперь же придётся тебе одному нашу любовь по земле нести. Прости!
Катенька, доченька моя непристроенная. Сколько уж лет по земле бегаешь, считая себя взрослой. Да и не только ты себя таковой считаешь, и другие такой видят. Одна я знаю, какой комок неуверенности спрятан в крепкой и здоровой на вид девушке, хохотушке-красавице. Ты прости меня, зоренька, что не помогла тебе углядеть счастье в том Серёге, что ворвался в наш дом из Калуги и умчал тебя от заботливых родителей. Нет, не надо мне было тогда на смерть с ним биться за тебя. Да не знала я в те годы, Катенька, что судьбу твою отпугиваю. Теперь ты – красивая, самостоятельная, самодостаточная и… одинокая. Могла бы, разметала бы я все тучи над тобой, собрала бы в кулак все твои бури-ураганы, нашла бы твоего Любимого, Единственного! И принесла бы на троне пред очи твои лазоревые. Только жизнь мы сами себе делаем. Крепись, девочка, и знай: я о тебе молиться буду и здесь, и в небесах, если туда попаду. Если же нет, то и в аду молить судьбу твою стану: укрепи мою доченьку, защити от бед и не дай ей уйти из жизни, не прожив в своей семье, не родив ребёнка, не поняв, что жить – это, значит, любить тех, кто рядом с тобой!
Еду я утром на работу, а в голову лезут тяжёлые мысли, потому что не защищены мы от беды, что коснулась жителей взорванного дома, пешеходов подземного перехода, пассажиров троллейбуса или метро. Никто из нас не спасётся! Возненавидела бы я любое лицо кавказской национальности, да только это лицо тоже страдает. Разбит и разграблен родной дом, убиты или пропали родные люди, разбросало народ по разные стороны. И вынуждено это лицо скитаться по миру, просить и требовать. И не может оно защитить от несчастий свою жену и ребёнка! Виновато ли это лицо, что в метро, и на улице, и в автобусе, и везде от него как от чумного шарахаются, и если что-то случается, на него указывают, его обвиняют? Лицо кавказской национальности и лицо славянской внешности, не убивайте друг друга! Двести лет назад умнейший человек, чьи предки, по семейным преданиям, были предками татарского мурзы, пришедшего на русскую службу, сказал: «Взаимная ненависть двух народов рано или поздно кончится погибелию одного из них».
Сижу, дрожу, боюсь, прощаюсь. А молодой мужчина красивой южной внешности, в которой сосредоточена сила высоких кавказских гор и бурно несущихся снежных лавин, встал и вышел на очередной станции. И чёрную сумку с собою унёс! Пронеслось несчастье мимо!