Поэзия
- Подробности
- Категория: Александр Раткевич
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 2086
МЕЖЕНЬ
Я помню музу с малолетства,
когда она, смеясь, меня
без фамильярного кокетства,
без вдохновенного огня
учила вдумываться в слово,
держать перо и каждый крик
переиначивать сурово
и осторожно в тот же миг.
Я помню: августовским летом,
когда рекой владел межень,
когда мне был ещё неведом
метафорический кремень,
она меня взяла на руки
и в реку бросила: «Плыви
сквозь поэтические муки,
сквозь муки бренные любви».
Я помню вздрог, который губы
мои неимоверно сжал,
и плоть воды нежнее шубы,
и брызг безумствующий шквал,
и музу в сумерках грядущих,
и, как в светящемся венце,
испуг в её глазах цветущих
и состраданье на лице.
РАЗДВОЕНИЕ
Есть раздвоение в прекрасном,
но есть и скрытая зола,
как в небе шёлково-атласном
есть и свечение, и мгла.
Моё рождение во мраке –
о смерти думать не пора.
Что между ними: жизнь во фраке
иль этой жизни мишура?
Что ночь, разъятая на части,
и день, скользящий в полутьму,
когда сквозь страсти и не-страсти
я смысла жизни не пойму?
Близка концовка этой жизни,
звезда безмерно далека,
и мысли – искристые слизни –
меж ними мечутся пока.
Не очистительно страданье,
не возвышающа любовь,
и раздвоенья изваянье
сознаньем управляет вновь.
Быть может, жизни вовсе нету,
а есть мгновенье, вспышка, вздрог,
по рядовому трафарету
вдруг подводящие итог?
И было ли оно, рожденье,
когда в полуночной тиши
скрываю, как сердцебиенье,
трагичность собственной души?
Она – в молчании бесстрастном,
и жизнь молчит, сгорев дотла.
Есть раздвоение в прекрасном,
но есть и скрытая зола.
АБСОЛЮТ
Нет абсолютного в природе.
Во всём жестокость перемен.
Я был вчера, сегодня – вроде,
а завтра я – всего лишь тлен.
И ты не думай о бессмертье
ни в дни побед, ни в годы смут,
ни в миг, когда в душе усердье.
Бессмертье – это абсолют.
На свете каждый ждёт покоя.
За вереницей дней и лет
мне, избегающему боя,
покоя не было, и нет.
Ты тоже будь всегда движенье,
не веря ввек, как верит люд,
что старость есть успокоенье.
Покой на свете – абсолют.
Мы и познанье нераздельны.
Казалось мне, счастливый миг:
сквозь жизни занавес скудельный
я тайну истины постиг.
Обман! И ты, мой друг, не числи,
что скорость света есть сосуд,
в котором нет броженья мысли.
Предел познанья – абсолют.
Я раньше верил в бесконечность.
И, проклиная интерес,
я наслаждался сквозь беспечность
зеркальной звёздностью небес.
И что? Тебе случалось тоже
вдруг ощутить судьбы хомут
с орбитой солнечною схожий.
И бесконечность – абсолют.
Нет абсолютного в природе.
Во всём жестокость перемен.
И кто живёт вполне по моде,
и тот, кого старенья крен
стал обволакивать наветом,
поймут, от кушанья – едва,
что остаются в мире этом
одни слова.
ВЕЩИЙ СОН ДЮРЕРА
Дюреру снятся потоки воды,
с неба несущие горечь на землю…
Он просыпается: «Страх не приемлю –
вновь замышляешь коварное ты,
Господи праведный…» Вещий был сон:
хлынули реки крови народа
и захлебнулись мечта и свобода.
«Ваша свобода – цепей перезвон».
Дюрер не верит кровавому стягу
с изображённым на нём башмаком.
Страшен поток оборванцев, лицом
напоминающих боль и отвагу.
Страшен восставший. Но истины весть
Дюреру видится снова и снова.
Кисть, оживая, трепещет, как слово:
«Вот вам за кровопролитие месть».
… Клети, снопы, черепки от горшков,
вилы навозные. И на вершине
он, что под стать кузнецу-мужичине,
он – ненавистник плетей и оков.
Что это – чёрная смерти личина?
Но и несчастный бывает велик.
В нём, в неотёсе, – божественный лик
временем новым рождённого сына.
Чаяний крах и безбрежная кровь
всё же склониться его принудили…
Где же ты, тяга к воинственной силе,
чтобы топтать их, гонителей, вновь?
Чтобы склонённая ниц голова
вновь поднялась для священного дела…
Топот сапог. Обнажённое тело,
вмятое в грязь, как трава.
КАРАСЬ
Уставшему мне каково обновленье?
Дело к весне – избежать не дано.
Омута взболтано тошное дно.
Что там случится,
когда отстоится
вод взбаламученных муть и смятенье?
О карасе я обмолвлюсь общо:
насторожился – чует, хитёр:
воздух-свежак свои крылья простёр
над жабрами рыбьими,
над пальцами липкими
и над не стаявшим снегом ещё.
Жалость по омуту – чёрствые дни.
Медленно крохи дно устилают.
Если собаки на вора не лают,
то, как ни странно,
думай спонтанно:
вор этот явно из близкой родни.
Думай и помни, что хор тот – как визги.
Дни испарятся, а чёрствость – на блюде.
Пир состоится под скрежет орудий
красных и хмурных,
белых и шкурных,
сидя у омута или у виски.
Ну и тогда приключится явленье:
воды, утихнув, очистятся дико,
вор превратится в тартарское иго;
вздрогнет караська,
скажет: «Вылазь-ка…»
Уставшему мне каково обновленье?!
КИНЖАЛ
В былинный час, когда в годину смутной брани,
вздымая в кузнице бычиные меха,
Сварожич огненный выковывал мне грани,
не ведал я ни страха, ни греха.
Не жаждал крови я ни в ссоре, ни в потехе;
и если всё-таки порою, как шакал,
я вороненые пропарывал доспехи,
то потому, что племя защищал.
Что, зло измены ненавидя крепче стали,
я мстил сородичам славянам, словно бес,
за то, что в пламени своих богов сжигали,
чужого прославляя до небес.
Но стыл и медлил я с ударом небывало,
и гасло лезвия лихое волшебство,
когда сквозь дрожь меня Рогнеда поднимала
над спящим телом мужа своего.
Я дружен с меткостью, когда же замахнулся
в порубе киевском холоп, продажный тать,
чтоб остриё моё Всеславу в грудь вогнать,
я князя спас и в плоть дубовую воткнулся
по золотую рукоять.
Коварны замыслы страстей нечеловечных;
когда ж завистники под взглядами икон
сразить пытались Богшу, мастера из Вечных,
я прозвенел ударом в медальон.
Мораль не чествуя, не веруя в законы,
я примирил в себе коварство и любовь;
теперь во мне сквозь угасающие стоны
течёт уравновешенная кровь.
Но я из памяти своей стереть не в силах
предсмертный ужас онемевших жертв моих;
они истлели, может быть, уже в могилах,
но с каждым днём я резче вижу их.
На свете истины по-прежнему подложны;
и потому клинка стоического гладь
я твёрдо вкладываю в кожаные ножны,
чтоб больше никогда не вынимать.
СОНЕТЫ
1.
На пороге нового века
я присяду, чтоб осознать:
жизнь, что прожита, – ипотека,
что не прожита, – благодать.
Было то, чему и названье
подобрать нелегко сейчас:
то ли радость, то ли страданье,
в то же время – и плач, и пляс.
Но, снимая обувь при входе,
я не жалуюсь, что в природе
все равны и век невелик.
Почему же при первой встрече,
как в предчувствии чёрной сечи,
мне его ненавистен лик?
2.
Когда вчера ты произнёс опять,
как будто расколол рукой гранит,
что на таких, как я, земля стоит,
то я не знаю, что тебе сказать.
Ведь большинству нет дела до стиха,
им вообще на слово наплевать,
которое нельзя перепродать
иль на себя напялить, как меха.
Вот и живу теперь, как меж огнём
и глыбой льда, которые вдвоём
без трудности раздавят до нуля
любую гениальность или гнусь.
Так разве держится на мне земля?..
Я сам-то чуть на ней держусь.
3.
Поэт, безумец, дирижёр
оркестра трансцендентных звуков,
среди подлунных скрипов, стуков
ты слышишь ли вселенский хор?
Среди сожжённых виадуков,
скреплявших Хаос и Собор,
тебя волнует ли напор
словесных человечьих трюков?
Молчишь и топчешься вразвал.
Ты здесь сегодня стал обузой,
как будто сам себя украл.
Ну что ж, покинь наш карнавал –
ты пуповину оборвал,
тебя связующую с Музой.
4.
Начертанное разве остаётся
на камне, на бумаге, на песке,
когда и пирамида, плод уродца,
от бренности уже невдалеке?
Как то, чему названья нет, зовётся?
Неужто от ведра в моей руке,
что зачерпнуло воду налегке,
след не останется на дне колодца?
Пускай гроза с другой грозой сольётся,
но разве молний блещущие слизни
остаться могут на вчерашней тризне,
когда и смерть ничто в глазах канатоходца.
А эта? Как её? Которая не бьётся…
Жизнь есть воспоминание о жизни. (16.02.02)
5.
Стихи – это время распада бумаги,
чернила, карандаша,
чтоб жизнь или смерть на истлевшей бумаге
прочесть не спеша.
Все сроки – всего лишь пыльца от бумаги,
чернильная пороша,
и мысль, а не время исчезнет в бумаге,
графитом шурша.
Так пусть они тлеют в своём саркофаге,
как мумия, не дыша.
И если дыханье в груди не окрепло,
а выдох сгорел почти,
то встань, и последние строки из пепла
на вдохе прочти.
6.
Ты стала капельку смелей,
всё меньше ждёшь уединенья
и в обществе врагов-друзей
свои высказываешь мненья.
Но с наступленьем темноты,
с приходом звёздного волненья
заболеваешь снова ты
недугом страха и волненья.
И так в тебе из года в год
расцвет сменяется бесцветьем,
как за молчаньем в свой черёд
крик раздаётся междометьем.
И ты не знаешь до сих пор
за что он, этот приговор.
7.
Когда на земле в неестественной позе
(в траве или в яме, в грязи, на песке)
ты будешь лежать, а вернее, валяться
как самый последний расстрелянный пёс;
когда в листопад, под дождём, на морозе
(зажав фотографию мамы в руке),
на скулах твоих будет кровь извиваться,
застывшая кровь вместо вьющихся слёз;
когда по твоим волосам, подбородку,
по юным зрачкам, убыстряя походку,
закружатся мухи (довольны сполна);
когда твоему распростёртому взгляду
раскроется небо за жертву в награду,
тогда ты поймёшь, что такое война.