Поэзия

Подробности

Категория: Сергей Игнатов

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 2235

***
Где странствует прозрачный Дон-Кихот,
а краски беспилотные бесплотны,  
фламинговые перья облаков
легли на необъятные полотна.

Пьянея, солнце опускает кисть
в мольберт озёр, в озонные эскизы.
В небесном Лувре – час приёма птиц,
а неспособных допускают снизу.

Попробуй риск с валета и с вольта,
высотный брат орлам и арлекинам.
Попробуй ром искусства улетать
глаза в моря фламинго запрокинув

Колокольня 

Был взрыв фашистский или большевистский – 
ей всё равно, незримой в небесах:
под ней пилястра скручена, как мышца,
и в голом нефе 
выломан сустав.
Утонем в небе, рук не разнимая – 
там в океанах вольной полыньёй
она плывёт – 
и птицы это знают
и огибают гулкую её. 

***
Проводник твоим снам и пришествиям божьим Пилат,
стерегу неразумное в нас, чтобы не образумело.
Ты весну упустила, на деньги меняя талант.
Почему ты решила, 
что это – ненаказуемо?

Вот и я накануне в себе и тебе упустил
новолуния лова и лепет растений нечаянных,
перелётный апрель и дары ожидающих сил...
Почему я надумал, 
что силами это прощается?

Ото всех коновязей успеть бы весну отвязать,
на скворцов поменять бы машин электронные зуммеры.
В предвечерних твоих, дотемна утомлённых глазах
утонуть бы, раскаясь.
Раскаянье – ненаказуемо.

***
Придумай имя – но глаза в нём наги.
Придумай ложь в названиях для глаз.
Ты взят за кривду, за искус бумаги
стрелецкой ночью в пыточный приказ.

Не бойся долгой пытки мирозданьем.
Твоя вина за совесть и за страх,
о чём смолчать на дыбе подсознанья,
на приворотных строчек остриях.

В слепых признаньях пусть в тебе умрёт
твоя змея, шагреневая трезвость.
Пусть рот твой разорвёт за приворот,
за укороты рек в любовной рези.

Попробуй, укротитель, облака.
Привороти текучие виденья
на жернов – и обрушится река
в неукротимый грех рекопаденья.

Тисками горло сдавит пленный лес.
И чёрная питающая плесень,
соблазн ловецкий, лестный бес словес
в тебе умрёт. А дух твой бессловесен.

К последней трети стаяла свеча. 
Ты всё палач, подранок и подросток.
А в сердце нарисованный очаг
всё ждёт укола буратинным носом.

Царские псы

Придумав себя спасать, мы в царствах, но босиком;
мы знаем – в словах весна, но травы её с отравой.
Пущусь в тебя, словно в сад, заложник твоих стихов,
но ты носишь царский знак, стихийна и своенравна.

Всесильна, пока боса, несметная наша власть,
но хлада нам не унять совместной росой на коже.
Но мне не найти себя на дне твоих царских глаз:
ты, тайны садов храня, испуганно осторожна.

На дне нас пугает тьма – «скрой душу, доверь уста»,
и я тебя не постиг, губам твоим вор и нищий.
Допущенный в терема, я стал тебе первый псарь,
но царские мои псы напрасно по саду рыщут.

***
Там, где жизнь ради спешки и денег
не выходит из уличных шахт,
по окраинам – лес редеет,
без души не умея дышать.

Ты идешь в эту больную небыль
увидать, что внутри и окрест
дерева одиноки и немы
в штормовых океанах небес.

Здесь, страшась человечьей корысти,
что-то тайное в пущах хранит
то ли чёрные залежи листьев,
то ли души заброшенных книг.

Здесь забытая детская нежность,
здесь твой остров, ушедший в острог,
но зима – безнадёжно бесснежна
в ожидании катастроф.

В полупразднествах полусчастливых
избегаешь угадывать знак.
Избираешь любить торопливо.
Не предвидеть, 
не думать, 
не знать.

***
Расцвели ледовые сады
прямо в прошлой радуге, с которой
выбросилась рыба из воды
в писк твоих девчоночьих восторгов.

Не умеет сожалеть о том
острове златом, что ты любила,
мёрзлое озёрное плато,
рыбий взор хранящее в глубинах.

Наше время – мир астральных роз,
ждущих воскрешающего слова –  
стережёт и помнит рыбий монстр,
неподвижный в сумраке лиловом.

Ты со мной как тонкая свеча,
фотовспышка лета на сетчатке – 
поймана. И наш июньский час
в его чёрном взоре запечатан.

Только ты летаешь, ты не та.
Ты летаешь в неземное тело.
Там он дышит стражем при вратах
чёрной бездны. Но какое дело
нам – всегда парящим на воде,
царственным в коротком вскрике счастья…
Неземные – мы живём в нигде:
ты и я, 
и отблеск тайн летящих.

Предгорье

Ракушечник и серые в лишайниках века,
теряя счёт смертям и звездопадам,
всё копят перекличку птиц, и окрик пастуха,
и дробный топот блеющего стада.

Так вышло ненароком, что моллюсков мертвых склон,
под равнодушный шум эпох коротких,
лишь временно панельными домами захламлён,
как обувными пыльными коробками.

Ты, временно здесь шарящий провалами глазниц
со свистом беззаботным, все же помнишь,
что нечто приготовилось расплющить и размыть
твою ракушку в многотонных толщах.

Кротом ты слепо выглянул на необъятный зов,
но зов уже заглох в бетонных норах,
но стены зарастают тополями и лозой,
а город жадно взламывают корни!

Что запасать-записывать, к чему себя спасать,
раз проще, растворяясь, перелиться
в высотный возглас сокола и в топот вольных стад, 
и в перелётной стаи перекличку.

Сартале

В покой ущелья – от ненужных войн,
от мёртвых взглядов, из постылых клеток – 
сбежать и слушать, как пасётся конь,
и как на склоне вскрикивает кеклик.

Чужой собор в себе пустить на слом – 
а утром лёд, как тонкое стекло,
сломать в ведре – и как душа хотела
с ночной водой и тот и этот склон
и пик вдали – вобрать, вобрать всем телом.

Внизу, где нищи краски и слова,
оставить груз и перейти экватор – 
где горный конь, и горная трава,
и горная вода – голубоваты.

Над гулкой бездной, где уступ торчит,
где жадно жизнь, вжимаясь в камень, лепится – 
сдавить мозоли скрюченной арчи
и стуком сердца – сосчитать столетия.

Верни мне душу, бездна – видишь, я
припал к твоим руинам и пилястрам
очищенный – без лука и ружья,
без символов своей постылой власти.

Ошибшийся в своей величине,
я перед судным взором беззащитный,
как муравей, забравшийся ко мне
на горный пик колена по ошибке.

Я тоже заплутавший и смешной. 
Но всё же равный в пустоте великой
чему-то там – следящему за мной,
следящему с рассеянной улыбкой.

***
Без искусства немыслимых слов 
и безадресно в ночь
наловить и отправить безвестно мистралями странствий. 
Но напрасно стараться отравы твои превозмочь,
но напрасно стараться.

Вот теперь ты уже не сумеешь одна леденеть, 
в притяжениях наших уже мы иные до дрожи.
Было неосторожно остаться нам наедине,
было неосторожно.

Отпускаем себя – и немыслимой силы весна
повернула струиться шумерское время в долины.
Эта сила вне нас, 
эта чудная сила вне нас
слишком неодолима.

Руны

Отдан зимний дол с водой
мне в удел, где княжил Игорь.
Озеро сковало льдом,
как слова сковало в книге.

Здесь желаю не во лжи
жечь персты о хладный пламень, 
что евангельем лежит
мне для клятвы правой дланью.

Княжьим словом с искрой льда,
где моя жена смеялась,
необъятная вода
затвердела и поймалась.

В ней и кривич и ятвяг
умерли с безмерной тайной.
Кажется – она мертва 
и вовеки не оттает.

Но в спасительных словах
вся святыня не остыла,  
но Орда или Литва
мои грады взять не в силах.

Рюриков варяг, скажи
в льда руническую завязь – 
отроки моих дружин
умерли, 
что ж я терзаюсь

новозвучьями о том,
как во льду побеги дышат,
как в краю племён погибших
озеро сковало льдом.

***
Тоска туда опять необорима,
где в межпланетной бездне ты один,
где медленно непуганая рыба
на лепет крыл всплывает из глубин.

Тоска к закату, на безмолвный лов,
когда в степи таинственно и ладно
течёт к воде 
непуганое стадо
священных, совершенных антилоп.

Ты снова втянут в тёмный глаз воды,
в полёт степных охот за чудесами,
и хочешь, в безднах затаясь, следить
как смотрят небо, птица или камень.

Ты понял – ты горящая свеча,
текучая, непознанная сила,
и в час охоты, в превращенья час
тебя нашла – и сызнова пронзила

тоска с волками слушать звёзд посев,
тоска струиться необъятной ночью,
тоска лететь 
в неведомую степь
священных, совершенных одиночеств.

Равновесное

Из лосиной рощицы вышел неба вдоль,
вольный и ничейный,
и на дереве балансирую над водой,
над речным речением.

Сквозь листву и в облако из груди
тянет высь резная.
Отраженье, в омут мне не гляди,
я тебя не знаю.

Потерявшись в плавании, главное – молчать,
слушаться излучину.
Главное для плавания – чаянная часть
в облаках текучих.

Отлучась в печальное, словно клавесин
в чистое беззвучие,
лучшего не чаял я, равновесных сил
вдаль вольноотпущенник.