Проза (рассказы)

Подробности

Категория: Майя Студзинская

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 2417

 Безнадёжные.
 
Тётя Варя, доблестная школьная уборщица, шла в женский туалет набрать воды и прополоскать тряпку. Она пребывала в некоторой, нехарактерной для её рода занятий, прострации. Тётя Варя не обращала должного внимания на печальный стук швабры о паркет. Она волокла её за собой, продев древко между глубокомысленно скорченными пальцами. До набега оголтелых оставалось двадцать минут. Вчерашние огрызки, бумажные катыши, окурки она изгнала веником. Разноцветные жвачки притаились на подоконниках и ещё холодных батареях. Только у себя на этаже Варя насчитала пятьдесят одну штуку. На восемь больше, чем вчера. Она не досадовала по этому поводу. Пусть себе каменеют. Через тысячи лет учёные обнаружат их при раскопках и напишут целые тома о нравах, культуре и обычаях теперешнего бездарного поколения.
Невразумительные и оттого жутковатые звуки заставили тётю Варю очнуться и насторожиться. Она не включала свет. Бледное утро, просочившись в окно, обтекало белоснежную раковину и делало её видимой. В одной из кабинок присутствовало нечто… Живое? Не живое? Крыса-мутант? Призрак? Изобретательный маньяк, из тех, о которых всё время снимают фильмы? Или озверевший от вечной неуспеваемости ученик? Он задумал кровожадно отомстить всему миру за свою горькую судьбу! Начнёт он, разумеется, с и без того несчастной, тёти Вари!
— Кто там? Кто ты? Выходи сейчас же?! — запаниковала Варвара, отколотив дверь шваброй.
Некоторое время ничто не нарушало тишину. Умудрённые негативным опытом нервы толкали Варвару на одно из двух: либо не оглядываясь убежать, либо поднатужиться и вылить на голову чудовища ведро воды.
Дверь отворилась, Варя выставила вперёд швабру и взмахнула тряпкой. Из кабинки выползло хилое, зарёванное до неузнаваемости малолетнее существо. Оно всего полгода как научилось: не бить колени, не разговаривать с любимыми куклами на людях и периодически подтягивать колготки.
— Любовь, — простонала девочка.
— Любовь… — вздохнула она не по возрасту глубоко.
— Любовь?! — «взрычала» ошалевшая тётя Варя. — Любовь ей! Да, что ты вообще!.. Какая любовь тебе?! Муж пьяница, сыновья двоечники, на базаре постоянно обвешивают! Вот тебе и вся любовь! Сопливая сказочка для тунеядцев – любовь ваша!
Ведро уже заполнилось доверху, вода переливалась через край. Варвара игнорировала начало потопа.
— Где она любовь та? Где она проклятая? — тётя Варя энергично озиралась по сторонам, ударяя себя в грудь. — Шиш один, а не любовь! Вырасти, выучись, устройся на приличную работу, доведи их всех до загса, а потом… — тётя Варя многозначительно подняла палец. — и потом… — она сконфужено опустила палец и спрятала руку в карман. — Потом тоже никакой любви не будет!
— Меня… Меня зовут Любовь. — пропищала пигалица, смахивая слезинки со щёк.
— А-а… То-та… Чего ж тогда ревёшь? Родителей в школу вызвали? Оценки плохие? — Варвара нравоучительно подбоченилась.
Пигалица совсем повесила нос и покачала головой.
— Что же случилось? Деньги потеряла? Дневник украли? Тьфу! Наоборот!
Пигалица, съёжившись, вертела головой.
— Не пойму! Колготки целые, оценки хорошие, а она хнычет. — От взмаха Вариной тряпки к слезинкам на щеках девочки добавились капли воды.
— Любовь… — скрипнула зубами девочка.
— Я поняла… — Варя собиралась приостановить наводнение, но тут её осенило. — Или не поняла? — она подозрительно прищурилась.
— Влюбилась я, вот и плачу, — тихо-тихо призналась дурёха.
— Ах так! — взвилась тётя Варвара. — Убью заразу! — она замахнулась шваброй. — Задницу надеру, дуре! Я ей тут, как мать родная, распинаюсь! А она слова-то мне какие в ответ!
Пигалица, изловчившись, проскользнула между разгневанной уборщицей и стеной.
— Мерзавка! Прекрати немедленно! — некоторое время Варя преследовала малолетку.
Девчонка неслась по коридору со скоростью рассыпавшегося гороха.
— Жизнь не мыльная опера, чтоб о любви думать! — утомившись, прокричала ей вслед тётя Варя.
 — Ох, совсем о работу запустила, — спохватилась она.
 
Он сидел за своим столом. Он сказал ей, что просмотрит журналы пока она вытрет пыль, польёт цветы и в общем сделает всё как положено.
В прошлом году Варе выпала честь убирать в кабинете директора. Школа в целом, была задрипанной, такой же задрипанной, как позапрошлогодние Варварины башмаки. Кабинет директора отличался сдержанным шиком, шармом, от которого у тёти Вари мутилось в голове и пекло на сердце.
Импозантный мужчина на два года моложе. Благородного профиля и обращения. Он бы настоящим «голливудом» в её глазах. Его воспитание и такт частенько вгоняли Варю в краску. Редчайшее имя Митрофан, в сочетании с редчайшим отчеством Арнольдович звучали роскошно, прямо-таки по заграничному.
Возможно, раньше, в юности, с её миловидностью и темпераментом, она могла бы завоевать красавца директора. Но, к сожалению, в молодости там, где водились блестящие педагоги, её и в помине не было. Она вышла замуж за сварщика Женьку, родила двух сыновей- шалопаев и всю жизнь терпела хамство, пьянство и немотивированную агрессию.
Переступив директорский кабинет, Варя изменилась коренным образом. Её всегдашнее ненасытное любопытство исчезло. Она больше не ходила сплетничать к коллегам с других этажей, её больше не тянуло подглядывать и подслушивать. Близость к Митрофану Арнольдовичу очистила её от всей этой суетной скверны. Теперь она подолгу размышляла над своими поступками – одобрит ли их дорогой директор.
Прочие уборщицы надулись: «Ишь, зазналась и нос воротит». Они распускали слухи о том, что Варвара сошлась с религиозной сектой, замолила грешки и теперь важничает. С заоблачной улыбкой она не вслушивалась в их трескотню.
Она не осмеливалась поднять на него глаза. Молча вычищала ковёр – тёрла влажной тряпкой. Обычно он тоже молчал, иногда позволял себе короткий разговор о погоде и об инфляции. Он считал её недалёкой, Варя смиренно принимала такое отношение как справедливое, и не смела обижаться. Изредка, он уезжал, оставляя ей ключ и просьбу: сделать уборку в его отсутствие. Она провожала его долгим слезящимся взглядом, стоя у окна и крепко сжимая, ещё не остывший после его ладони ключ. Сколько кофейной гущи она допила за ним – стыдно сказать. Непристойное занятие, узнай он об этой её слабости – прогнал бы без малейшего сожаления.
Варвара тщательно отскребала жвачку от его стола. Пронырливые гады даже здесь умудрились напакостить. Варвара прилепит её к остальным в коридоре. Учёные из будущего должны описать кабинет директора, как зону неподвластную варварству и деградации.
— Варвара Андреевна? — обратился к ней Митрофан.
Швабра вывалилась из дрожащих рук. Всякий раз, прочитав своё имя на его губах, Варя слегка повреждалась в рассудке и молчала как партизан.
— Вам не тяжело здесь работать? Вам достался один из сложнейших участков. Младшие классы неконтролируемы и неряшливы…
— Мне? Да что вы… Я вполне… Всё хорошо. Вот… Понимаете … И это праздник для меня… — Варварины щёки запылали.
— В наши годы, Варвара Андреевна, пора и о здоровье подумать…
— В какие годы? — её лицо покрылось инеем страха.
— Ну, я на досуге подумал, может быть вам на первом этаже больше понравится.
О-о-о! Лучше уж без единого слова, без суда и следствия, всадил бы ей пулю в лоб, а потом, затолкав бездыханное тело в багажник, вышвырнул его в канаву за городом. Смерть краше изгнания. Он понизил её до первого этажа!
Она кусала губы, окинув его недопустимо пристальным взглядом.
— Вы подумаете над моим предложением? — он быстро спрятал глаза в журнале.
Варя ничего не ответила, ушла с тряпкой, ведром и шваброй. Она сползала по лестнице вниз, туда, куда он послал её – на первый этаж. Ни одного упрёка, приказал – и она покорно отправляется в ссылку.
— Любовь… — прошептала Варвара. — Люблю… — она вытерла слезу, щекотавшую скулу.
— Эй, маман! О чём ты шепчешь? Что за любовь? Сериал в голову ударил или батя вспомнился?! — вульгарное ржание и неласковая рука на плече – это младшенький сынок Гриша, он ещё школьник.
— Кыш отсюда! — Варя пригрозила ему шваброй.
Он грязно ухмыльнулся прямо ей в лицо.
— Вижу, всё очень серьёзно. Нельзя же прямо вот так в твои-то годы да посреди лестницы сантименты разводить. По-моему, опыт с нашим батей любую от бабской чуши отвернёт. Есть такая природная необходимость, чтоб мужик с бабой жили вместе. А красивыми словами эти дела одни слабаки называют, — он вертелся и скалился, как чёрт.
— Сейчас врежу! — Варя грохнула ведром о каменные ступени.
— Лучше пятёрку дай, мне на столовку не хватает…
Гришаня получил деньги с подзатыльничком в придачу. Растёт же такое чудо бабам на беду!

В мире нет ничего стабильного, особенно в том, что касается женщин. Вот скажите на милость, почему бы ей каждый день не возвращаться домой одной и той же дорогой?!! Какого лешего она обходит детский сад то справа, то слева, а иногда вообще идёт вдоль трассы. Ужасный шум, выхлопы – они же вредны для здоровья!
Гриша психовал, Гриша вообще психованный, а если приходиться ждать, а иногда совершенно напрасно, то в психованности ему нет равных.
 Ему было всего пять лет, и он уже заметил её. Высокая светловолосая тётя с неземным выражением лица. Она пробегала мимо него, когда он выходил на прогулку. Они жили в одном подъезде. Анжелика – имя из красивой, недоступной ему жизни. Он видел её мельком, но каждый день, а если вдруг не удавалось – капризничал, буянил, доводя мать до исступления.  
Потом ему стукнуло шесть лет и началась школа. График её жизни тоже изменился. Ему приходилось под дурацкими предлогами выбираться на улицу около семи часов вечера. Теперь она здоровалась с ним бегло и поверхностно. Он немного заикался в то время и стыдился заговорить. Кивал, произносил неуместное «да». Она считала его умственно отсталым. Когда ему стукнуло восемь, она переехала, то есть он понял это через месяц бесполезного ожидания у подъезда. Была – и вдруг нет, точно ангел небесный.  
Недавно, в свои нелёгкие почти пятнадцать, он встретил её снова. Шатался с приятелями по школьным окрестностям, выискивал местечко для курения на переменках, чтобы и укромным было и, в тоже самое время, чтоб далеко бегать не приходилось.
Анжелика пронеслась мимо него и снова задела. Сладостно зацепила его внимание своим порхающим шагом, нимбом золоченых волос и запредельным выражением глаз. Она стала старше, но по-прежнему казалась летучей. За семь лет, что он не видел её, в ней появилась новая красота, красота пленницы, смирившийся со своим положением. Гриша не знал, кто её муж, но он наверняка был негодяем.
Каждый день Гриша стал приходить к её подъезду или караулил на улице, ведущей к её дому. Он курил до тошноты много, дожидаясь её. Возвращался домой зелёный и расстроенный. Он снова не заговаривал с ней, опасаясь, как бы заикание предательски не вернулось. Да и о чём? О чём сопляку говорить со взрослой обеспеченной женщиной? В такие мгновения Грише казалось, что он не знает совсем ничего, ни в чём не разбирается, что он действительно невоспитанный придурок, и здесь совершенно нечем гордиться.
На пятёрку, отобранную у матери, он купил хризантемы, странные бледно-фиолетовые, под цвет Анжеликиных глаз. Он мял их в потеющих ладонях. Бросить к её ногам букет? Тогда бы ей пришлось наклоняться за ним или наступив пройти мимо. Плохо и то и другое. Хорошо, что она не узнаёт в нём того идиотского ребёнка, который путался у неё под ногами. Он не подарит ей цветы, потому что не знает, как это правильно делается. Не умеет он «галантничать».
Гриша сидел на заборчике, посасывал горькую сигарету. Анжелика появилась на дорожке справа от детского сада. Было пасмурно, а от неё веяло солнцем, не едким летним, а ласковым сентябрьским. Гриша в панике спрятал букет за пазуху – теперь он гадко оттопыривал куртку на животе. Грише хотелось зажмуриться, убежать, умереть, только бы она не заметила, какой же он идиот и неудачник. Если она заметит, и он поймёт, что она заметила, вся его жизнь пойдёт коту по хвост!
Анжелика замедлила полёт и оглянулась на него. Сигарета приклеилась к отвисающей губе Гришки. Она наклонила голову, потом опять горделиво вскинула её и зашла к себе в подъезд. Гриша дрожащей рукой отклеил и выбросил сигарету. Всё. Он раздражает её. Ей не нравится, когда такой подозрительный субъект околачивается возле её дома. Наверное, он похож на наркомана, вора, малолетнего преступника. Правду говорила его мать: нужно следить за собой, чаще мыть голову, стирать джинсы, чистить обувь, больше читать и не материться без серьёзных на то оснований. Все эти паскудства чёрным по белому писаны на его морде и отталкивают красивых женщин. С самого раннего детства он был неловок в обращении с противоположным полом. Надо было пользоваться случаем и подходящим возрастом, усаживаться к ней на колени, прижиматься щекой к груди. Теперь поздно, кому нужен прыщавый увалень? Вот была бы у неё дочь, примерно его возраста, ведь он любит всё, что связано с Анжеликой, а дочь кровная частица её. Но никакой дочери не существует, он бы почувствовал. Да и не рожают такие детей, потому, как не позволяют мужчинам лишнего. Во всяком случае, лишнее между Анжеликой и другими мужчинами Гриша не представлял, иначе он бы и вправду, стал несовершеннолетним преступником.
Гриша на полусогнутых порулил куда глаза глядят, он выбросил цветы:
— Вот тебе и вся любовь!  
— Ага, попался на горячем! — это был Ромка, пренеприятнейший тип из параллельного класса.
— Цветочки, шепот любовный. — он похабно прыснул. — Ну, брат, ты и загнул. Заходишь, так сказать, из далека…
Гришаня пожал плечами, его руки до сих пор немного дрожали. Как заставить ангела спуститься? Имеет ли он право на это?
— Мне по вкусу разбитные девки, без всяких там слезливых бредней. Лучше, когда она сразу кумекает, к чему я веду. — разглагольствовал Ромка, засунув руки в карманы.
— Курево есть? — неожиданно резко спросил он. — Эй, чего ты такой бледный? Она отказала? Послала в грубой форме?
— Отстань! — Гриша отвернулся.
Ромка сорвал с него кепку, потом забавлялся: подкидывал её вверх и ловил.
— Десять откажет, одиннадцатая согласится. — продолжал он свой трёп с придыханием и обезьяньи скачки. — Не вешай нос. У меня тоже не сразу получалось. Пока не научился нюхом чуять безотказных. Любовью закомплексованные люди называют гормональное томление.
Он засмотрелся куда-то наверх и не поймал кепку.
— Ой! Гляди, какой кадрик подрастает! — он нетерпеливо ткнул Гришу в бок.
На балконе второго этажа стояла девчонка с хитрющими глазёнками, она показала им язык и умчалась.
По лицу Ромы расползлась безумная, неукротимая радость.
— Знаешь, у неё очень странное имя – Любовь. Она директорская дочь, и говорят, очень вредная. — на одном дыхании мечтательно сообщил он.
Гриша молча протянул ему сигареты. Они меланхолично задымили, не глядя друг на друга и не вступая в дальнейший разговор.

Анжелика с трудом успокоилась пока ехала в лифте. Этот пацан… Он сводил её с ума. Она помнила его ещё малышом. Бывают же такие? Уже в пятилетнем возрасте он обладал ярко выраженным мужским характером. Безрадостная напряжённость жестов и плотно сжатых губ, он весь состоял из проблем. Он боролся с окружающим миром, как и полагается настоящему мужчине. Обиженный судьбой странник, он угрюм, но строптив. Муж Анжелики велюровый и приторно-любезный. По нему трудно определить, насколько он доволен или разочарован. Он постоянно прибывает в улыбчивом умиротворении. Анжелика томилась. Конечно, он олицетворял собой благоустроенное будущее, однако об огнедышащей страсти нужно забыть.
Анжелика тихо отворила дверь и села на тумбочку в прихожей. Она не раздевалась. Она решилась кивнуть тому свирепому подростку, в знак симпатии. Он прореагировал очень презрительно, ведь ей уже не семнадцать, даже не двадцать пять. Ей за тридцать – морщины, так сказать на лицо, общая усталость и непоправимое разочарование в любви. Вряд ли он узнал в ней ту девчонку, которая угощала его конфетами. Она безнадёжно устарела для него. Не стоило ей подходить близко к нему, наверное, свет плохо лёг и подчеркнул её неромантичный возраст. Анжелика опустила глаза и втянула голову в плечи, боясь посмотреть на себя в зеркало.
Скорее всего, тот юноша приходит к какой-нибудь девушке своих лет. Уж слишком часто он бывает здесь – влюблён, паршивец. Анжелика издалека заметила, как он спрятал на груди букет цветов. Хотел согреть их своим молодым горячим сердцем. Слёзы переполнили её глаза и потекли по щекам. Что ей, зрелой женщине, нужно от юнца?! На что она рассчитывает?!  
А ни на что! Она откинула волосы и с отчаянной отвагой уставилась на себя в зеркало. Абсолютно ничего. Быть глупой, взяться за руки и бродить по городу, глупо смеяться, болтать о пустяках. Да! Вести себя так, точно нет будущего во имя которого стоило соблюдать приличия! Глупо признаваться в любви миллионы раз, краснеть и стесняться без малейшего стыда и совести. С мужем это исключено.
— Вот тебе и любовь! Вся любовь! — укоризненно сказала она своему отражению.
— Мама? — к ней подкралась дочка, каверзница и ябеда. — Мама, ты обо мне сама с собой разговариваешь?
— Нет, тебе послышалось. — Анжелика подняла с пола пальто, отряхнула его и повесила на вешалку.
— Как же? Что-то там о любви нашептывала, — девочка обижено надула губы. — Знаешь, чему меня сегодня в школе научили? Любви не существует, только молодость одна. Надо же людям замуж выходить. Просто так, молча, невежливо. Вот и навыдумывали слов разных, чтоб всем легче было…
— Чушь собачья! — разозлилась Анжелика. — Кто это вас там … Ну и поколеньице! Я в ваши годы влюблялась на право и налево, а вы циничные и расчётливые прямо с пелёнок!
Анжелика ушла на кухню, хлопнув дверью.
— До живи до моих лет, бессердечная, тогда-то о любви и поговорим, — добавила она, снова выбежав в прихожую.
Дочка глядела исподлобья и накручивала на палец тонкую косичку.
Девочка вернулась к себе в комнату и вышла на балкон. Сегодня ей самого утра доставалось.
— И то им не так, и это им не эдак! — прошипела Люба. — Подурели совсем старички.
Её сердце запрыгало и заныло, внизу беседовали молодые парни, один из них… Он был люб её сердцу. И он был сыном свихнувшейся уборщицы, той, которая напала на неё в туалете. От него дрожали коленки и кружилась голова. Второй, его друг, тоже ничего, тоже очень миленький. Ах эти взрослые парни, один краше другого! Они остановились и, задрав головы, разглядывали её. Совершенно растерявшись, она показала им язык и смылась. Спрятав лицо в подушки, Люба ревела белугой от переполняющих её эмоций. Она слишком маленькая и слишком невзрачненькая для таких орлов. Её прелести ещё не доросли до нужных размеров, ими особо не пособлазняешь. Как же всё неправильно! Пока дождёшься красоты, можно состариться и умереть от неразделённых чувств! «Если его родила такая бешеная мать, значит у него дурная наследственность…» — попыталась она утешить себя.
— Нам ведь не нужна такая свекровь, правда? — плаксиво спросила она у кукол, сидевших в кресле.
Она вытерла лицо плюшевым медведем и вспомнила о втором, тоже симпатичном парне… Ох, нет конца её страданиям!

Митрофан Арнольдович чувствует себя так, будто вдоволь наелся кислятины. Рот болит от искусственных улыбок, которыми он обильно одаривал юную жену.
Он ранен, дважды ранен. Днём, возвращаясь с заседания, он видел женщину – дорогого ему человека. Она устало тащила сумки. Первый порыв – выскочить из машины и предложить ей помощь. Но его должность пугает простых людей и уж тем более подчинённых ему людей. Он ехал мимо, он ехал медленно и жевал ментоловую жвачку, но женщина всё одно осталась позади. Удивительная, храбрая, не в пример иным… Она не побоялась отлупить его дочь, нагловатую директорскую дочь. Он и сам, родной отец, помышлял о подобном, но не решался. Эх, развернуться негде, узкие улочки. Женщина исчезла. Она не побоялась поднять руку на отпрыска своего начальника. Смелость и независимость, гордость и полное отсутствие раболепия – черты, достойные восхищения.  
Митрофан Арнольдович должен был отреагировать на жалобы дочери. Он с трудом решился временно переместить любимую уборщицу на первый этаж. Ему не хотелось, он мучился, он с ужасом представлял какую-нибудь бестактную толстуху, которая будет шнырять по его кабинету в отсутствии Варвары. Варвара – дивное имя, он заворожен. Митрофан не жаловал эти новомодные, иностранные, с претензией на оригинальность, более подходившие болонкам…
Как она отреагировала на его предложение поработать несколькими этажами ниже? Полное, оскорбительное равнодушие. Он был ранен. Варвара сухо, хоть и старательно выполняет свой долг, ей безразлично, где убирать. Он со своим кабинетом лишняя морока для неё…
Митрофану не спалось, он ворочается. Митрофан устал, давным-давно устал от жены на 16 лет моложе. Он грезит о женщине уютной, не капризной, имеющий обширный жизненный опыт. Молодая была хороша первые пару лет, он гордился её внешностью, но всё приедается и, он стал умнее. Ей тридцать два, ему сорок восемь, им не о чем говорить друг с другом. Она многое преувеличивает, рыдает из-за сломанного ногтя, не в состоянии приструнить распоясавшуюся дочку… Варвара Андреевна не такая. Ему немного не удобно за своё комфортабельное кресло и высокую должность. Варвара несёт тяготы жизни с прямой спиной и поднятой головой. Она явно не избалована достатком. Поэтому Митрофан старается занимать её лёгкими беседами о погоде или житейскими – о ценах. Старается, когда язык от волнения не присыхает к гортани. Таких закаленных и хозяйственных женщин быстро разбирают, а на его долю остаются вертихвостки с запросами фотомоделей.
Варвара предана своему мужу, это сразу видно, возможно, он не идеален и ленив, возможно, попивает, но женщины её типа умеют любить. Любить зрело, без истерик, идеализации, по-настоящему, серьёзно, раз и навсегда. У неё семья, она тянет их всех, она ставит их на ноги и неусыпно заботится о благополучии каждого родственника. Митрофан по сравнению с ней холёный эгоист, жалкий баловень, которому судьба всё принесла на родительском блюдечке. Ему стыдно. Он не заслужил Варвару, он достоин молоденькой привереды с куриными мозгами и стрекозиным сердцем.
— Я не отпущу тебя на первый этаж! Я люблю тебя! — вздыхает он, представляя строгое лицо уборщицы Варвары.
Настольная лампа немилосердно светит ему в лицо:
— О чём ты? — своим любовным признанием он разбудил Анжелику.
— Зайка, погаси, пожалуйста, свет, — Митрофан щурится и машет руками.
— Кого ты там любишь? — рычит Анжелика. — Меня? Враль! Мне уже не семнадцать, слышишь?! Не семнадцать, что бы верить твоим любовным словесам! Тянет супружеский долг выполнять, так давай, без лишних церемоний, вперёд! Хватит мне мозги любовью пудрить! Хватит у меня секс любовью выдуривать! Будь хоть раз честным, по-мужски честным! Нет любви! И никогда ни у кого не было! Это даже дочь твоя понимает! — Анжелика отвешивает ему огненную пощёчину и, рыдая, запирается в ванной.
Митрофан Арнольдович обескуражен. На всякий случай проверяет, как там его дочь – не разбужен ли ребёнок скандалом.
Румяная Любочка безмятежно посапывает, положив голову на плющевого медведя. Митрофан аккуратно, со щемящей нежностью поправляет её цветное одеяльце.  
— Выдумывает мать твоя, ты у меня ещё совсем кроха, счастливица, проблемы взаимоотношений между мужчиной и женщиной тебя не волнуют. Главное, чтобы родители не ссорились, — растроганно вздыхает он и, преисполнившись энтузиазма, спешит помириться с женой.





ушка, напевая, застилает стол салатовой скатертью.
— Не надо срывать зло на ребенке! — вдохновенно восклицает она.
Мама не издает ни звука. Сашеньке становится страшно. Он опускается на пол и нервно запускает пальцы в колючий ворс ковра.
— Не крутись под ногами! — требует бабушка, постукивая ногтем по его затылку.
Сашенька на четвереньках уползает под стол. Здесь спокойно, уютно, его никто не видит, а вот он может беспрепятственно наблюдать за тем, что творится под елкой. Никаких подарков, там еще не появилось. Только рыжий кот устроился в глубине, среди веток и жадно водит горящими глазами. Саша снимает тапок — он хочет прогнать противное животное. Еще, чего доброго, кот перевернет елку, побьет все игрушки, и Деду Морозу, некуда будет складывать подарки. Саша целится тапком в кота, скатерть рывком отодвигается, и мамин укоризненный взгляд заставляет его опустить руку.
— Ты чего расселся на полу? Простудишься! — мамины бледные руки тянутся к Саше, он закрывает глаза, сейчас мама поцарапает его заточенными к празднику копьями ногтей.
— Вам бы только мешать людям, накрывать на стол, а за ребенком проследить не можете! — выкрикивает мама в бабушкину сторону — Сидит один, на полу, не причесанный... Иди сюда быстро! — последнее относится к Саше.
Он, зажмурившись, ползет на мамин зов. Она не такая мягкая и румяная, как бабуля, зато поцелуи ее сухие, поспешные — кузнечиками перепрыгивают со лба на подбородок, потом на шею и плечо, а потом исчезают в неведомом направлении.
Рыжий кот бесшумно пробирается к бабушкиным ногам, подобострастно трется о них.
— Когда Коля был ребенком, мне никто не помогал, я все делала сама! И, между прочим, все успевала!— бабушка вынимает из кармана очки и торжественно их надевает.
"Что бы лучше видеть нас!" — вспоминает Саша.
Мама уносит его в другую комнату, переодевает в праздничную, хрустящую рубашку, зачесывает набок чубчик, натягивает чистые носки и возвращает обратно в гостиную.
— Сядь в кресло и не балуйся хотя бы полчаса, что бы ты мог встретить гостей, как приличный аккуратный мальчик! — грозно произносит мама. Саша энергично кивает, складывая руки на коленях и уставившись в одну точку, как игрушки на его полке — их никто никогда не наказывает потому, что они молчат и не двигаются.
Оставшись один, Сашенька несколько раз заглядывает под елку в поисках хоть каких-нибудь подарков, болтает ногами, мечтательно ковыряет в носу. Время тянется медленно, точно жвачка, но не как фруктовая и вкусная, а как горькая ментоловая жевательная резинка…
Интересно, пришел ли Дед Мороз к кому-нибудь из Сашиных друзей? Сам Сашенька, в этом году не говорил своим родителям, чего он ждет на Новый год. Они всегда все путают, а может быть, специально отговаривают Деда Мороза, и он каждый год приносит неправильные подарки. На этот раз Сашенька сам, без помощи родителей написал Деду Морозу письмо...
Точно фигуры в кукольном театре на пороге возникают: папа в синем галстуке, бабушка в однотонном голубом платье, пестрая мама. Бережно и крепко они прижимают к груди, кто белоснежное блюдо, а кто хрустальную вазочку. Они начинают накрывать на стол. Когда их головы поворачиваются в сторону кресла, где сидит притихший Саша, их лица автоматически расползаются в улыбке. Саша уже загнул все пальцы на руках, пересчитывая эти знаки родительского расположения.
Дальше еще хуже — приходят гости, тетя Юля с дядей Игорем. Тетя Юля безразлично, но долго тискает Сашеньку, задавая дурацкие вопросы. Сашеньке не нравиться чужеродная, устойчивая аура их запахов, их приглушенные, вездесущие голоса. С того момента, как гости пришли, Сашенька с особой бдительностью следит за елкой. Дядя Игорь и тетя Юля из тех, кто любит запустить свои трясущиеся, пухлые пальцы в чужие подарки.
Самый ненавистный момент для Саши — это, когда усаживают за стол и заставляют есть всякие многоцветные кучки под майонезом. Даже обычные помидоры, огурцы, нежная как детские ушки, колбаса выглядят неприступно и высокомерно на ослепительно чистых блюдцах.
— Знаете, мы не усаживаем нашу Танюшу с гостями за стол, — говорит тетя Юля.
Сашенька улыбается, может быть, его отпустят поближе к елке?
— Это ненадолго, Шурик покушает, прочтет нам стихотворение и ляжет спать, — отвечает мама.
Рыжий кот, беспокойно крутится под столом — наверное, чувствует себя не уютно, наконец-то, у него с Сашей появилось, что-то общее.
— Ну-ка, мальчик мой, выпрямись, поправь волосы, подтяни носки, — папа похлопывает Сашеньку по плечу. — И прочти нам, пожалуйста, стихотворение, ну вот то... последнее... помнишь?
— Буря мглою небо кроет,
 Вихри снежные крутя,
 То как зверь она завоет,
 То заплачет как дитя... — торопливо проговаривает Саша, глядя в потолок.
— Ой, кажется, это Пушкин!— взвизгивает тетя Юля.
— Естественно, мы стараемся привить ребенку хороший вкус, — сообщает мама, ошпаривая бабушку многозначительным взглядом.
Бабуля ерзает на стуле с таким видом, будто в ее чулки забрался муравей.
— По-моему, еще слишком рано, — вздыхает тетя Юля. — Слова, он, конечно, выучил, но ни капли артистизма... Вот наша Танюша...
— Уже слишком поздно! Ребенку спать пора! — заявляет бабушка, порывисто обняв внука.
— Елка! — Сашенька тянется слишком короткими ручками к веткам.
— Пять минут посмотри на елку и спать! — разрешает мама.
Сашенька хорошо представляет, что такое пять минут, а вот все остальные по-видимому нет. Он громко и протяжно кричит, когда его уносят из гостиной. Как нечестно — их так много, все они будут трогать его подарок, поломают, или еще хуже — заберут себе, а ему подсунут всякую глупую ерунду. Сашеньке нужно знать, что же ему на самом деле принесет Дед Мороз.
Вращаясь бешеной юлой в бабушкиных руках, Саша выскальзывает и мчится в коридор. Его скручивают мамины жесткие руки, Он не понимает ее слов, отчаянно рычит. Сашенька порвет гадкую пижаму, разбросает игрушки, растопчет машинки, а маму с бабулей и со всеми остальными затолкает в шкаф и закроет на ключ. Потом он выбросит всю эту надменную посуду со стола.
— Успокойся... Я тебе сказал! — ошарашенно произносит папа, расстегивая ремень.
Единственное Сашино оружие — зубы и быстрые движения. Но их трое, придавили его к постели и держат за руки и ноги, прямо перед ним их блестящие лица, хищно сопящие носы, их волосы шевелятся, как паучьи лапы. Глубокие тени искажают хорошо знакомые черты. Три лица постепенно сливаются в здоровенное лоснящееся брюхо паука, который угрожающе шипит:
— Невоспитанный, капризный мальчик!..

Бабушкин храп будит Сашу, он трет глаза, привкус чего-то нехорошего остался во рту. Тошнотворные воспоминания медленно, но неотвратимо возвращаются. Саша ощупывает босой ногой пол рядом с кроватью. Может быть, Дед Мороз еще не приходил? Может быть, еще не все потеряно? Саша крепко зажимает руками рот, чтобы плакать тихо — по-взрослому — и не разбудить бабулю...
Коридор такой темный — потолка не видно, дверь в гостиную приоткрыта, огоньки на елке не горят, настенные часы кряхтят где-то высоко. Сашин лоб исколот елочными иголками, но он не обращает внимания и не обижается. Саша нащупал оберточную бумагу, она нежно шуршит и сладко пахнет. Стоп... Душистая коробочка наверняка для мамы. Саша отбрасывает ее подальше в темноту. Затем, еще одна ерунда — гладкая, быстро согревающаяся под влажными, нетерпеливыми пальчиками, и ее Саша бросает туда же — подальше. А вот большая белая тряпка, она тоже не нужна Саше. Наконец-то, кулек, перевязанный ленточкой. Как только у Деда Мороза не устанут руки вязать всем бесполезные бантики, точно кругом одни девчонки?
Саша вытряхивает содержимое кулька себе на постель. При свете ночника удобнее разглядывать подарки. Сашенька пошатывается, перестает дышать, его язык деревенеет, горло пересыхает при виде подобного безобразия. С трудом разгибая болезненно напряженные пальцы, Саша хватает отвратительную желтую машинку — такие продаются на каждом углу! Он видел их тысячу раз!! Они надоели ему!!!
Саша швыряет машинку в коридор с душераздирающим воплем:
— Дед Мороз – дурак!
Вслед за машинкой летит белая футболка, которую Саша сможет носить только летом, и очередные носки, они нужны разве что маме — украшать полки в шкафу.
— Ненавижу Деда Мороза! Ненавижу Новый год! — орет Саша до хрипоты, чувствуя, как глаза все выше и выше лезут на лоб. Он опускается на колени и стучит по полу маленькими красными кулачками. Он разломает себя, как игрушку. Пусть потом плачут и делают другого Сашу...

Александр Николаевич, передернув плечами, заглатывает новую порцию водки. Несмотря на то, что кровь уже хорошо подогрета выпитым ранее, — ясность мысли не уходит, а душа по-прежнему тоскливо подвывает. Александр Николаевич не любит праздники, в особенности Новый год. Столько надуманного во всем этом веселье, переедании и болтовне. Александр Николаевич намеренно долго задержался на работе, ему неприятно участвовать в предпраздничной суете.
Александр Николаевич без особого энтузиазма коротает оставшиеся до Нового года часы с двумя молоденькими сотрудницами, которые почему-то тоже не торопятся домой.
Они почти прижали его к стене горячими, настойчивыми коленками.
— Попробуйте мой салатик, — говорит одна из них, — это очень вкусно! Я сама его придумала и теперь назову в вашу честь ...
— Хватит вам хлестать водку, — говорит другая, — выпейте со мной вина, это так романтично, это так возбуждает!
Девушки оглушительно смеются, та, что держит бокал, неловко расплескивает вино, попадая на брюки и пиджак Александра Николаевича.
— Ой! — девушки испуганно переглядываются.
— Простите нас, — говорит провинившаяся, — мы сейчас все вытрем. Какое счастье, что вы надели бардовый пиджак, пятна от красного вина не будут на нем заметны...


Материнские чувства.
Мой сын всем хорош – умён, красив, умеет обеспечить семью деньгами и вниманием. Только одно огорчает меня – он строит свою жизнь разумом, а не сердцем. Мне за 60, я не чувствую себя настолько крепкой, чтобы прожить ещё десять-двадцать лет. Я на пороге.
Мой сын никогда не ссорится с женой. Кажется, они не ссорились с самого начала, со дня встречи и первых свиданий. Другие бы радовались, другие бы гордились. Нет, я не жалуюсь, не придираюсь, не страдаю подсознательной завистью ко всем, кто моложе. Страсть – неизменная спутница любви. Нормально, когда, пережив острый период, люди становятся терпимее, мягче друг к другу, между ними воцаряется тихая нежность и это уже навсегда. Но если с самого начала в отношениях царит вежливый штиль, значит, кроме желания устроить свою жизнь по общепринятому образцу, ничего другого не происходит. Пусть надёжную, прочную жизнь, в итоге – одноцветную и скучную.
Моему сыну не достаёт темперамента? Не верно. Я помню, как он дрался в школе, как перечил преподавателям в университете и как дерзил начальству. Просто он испугался чего-то, обжёгся, поранился. Когда? Не знаю. За таким не уследишь. Да и что вообще родители знают о своих детях? Сейчас ему сорок, а тогда было двадцать пять.
Я удивлённо смотрела на юного, красивого и незнакомого мужчину. Он мало походил на того карапуза, которого я пеленала, тискала, с которым мы хохотали, вынимая клапан из надувного мячика и заставляя его летать по комнате. Передо мной стоял человек-загадка, самостоятельная личность со своим недоступным внутренним миром.
— Ты любишь её? — спросила я, убирая посуду со стола.
Час назад они сообщили мне весть о предстоящей женитьбе и его свежеиспечённая невеста только что ушла домой.
— Она очень хорошая девушка, целеустремлённая, собранная, не капризная и, по-моему, красивая…
Последний эпитет был произнесён с лёгкой вопросительной интонацией. Сердце кольнуло. Он готовится совершить ошибку? Кому-то назло? От отчаяния? Или потому, что большинство его приятелей женатые люди? Не может быть! Мой сын умнее.
— Ты любишь её? — переспросила я, но он не услышал, успел выскользнуть из комнаты в коридор.
Мой сын не хам, отношения у нас тёплые. Побег мог означать лишь одно – он боится выказать своё истинное отношение, свои колебания, неуверенность. Мне сделалось страшно. Однако вмешиваться я не посмела, он мужчина и обязан иметь собственную голову на плечах. Постепенно я успокоилась, увидев, как мило они ладят. Мой сын оказался домоседом, охотно возился с детьми.
Всё у них было чересчур гладко, степенно, почти формально. По-настоящему я встревожилась только теперь, ощутив, что скоро оставлю подлунный мир. Мой сын проживёт целую жизнь, так и не узнав ярких, пылких чувств, острых и невероятных. Такая жизнь кажется мне неполноценной. Природа наградила моего ребёнка всеми достоинствами кроме счастья безголово влюбляться. Звучит дико, будто я желаю собственному сыну боли. Ни в коем случае! Я точно знаю – большего счастья, чем любовь не бывает, даже если она невзаимная, даже если она не дала ожидаемых плодов в виде брака и детей. Я убеждена, подлинный мужской характер не формируется без любовной встряски, а мой сын, не смотря на своё твёрдое плечо, высоколобость и солидный возраст, незрелый. Возможно, я старомодна в своих представлениях, возможно, они прячут любовь от посторонних глаз. Ведь у меня сын, обычно дочки бегают к матерям за советами, с жалобами или похвастаться. Мужчины сдержаннее, они по-детски стыдятся эмоций, как будто те делают их уязвимее

Сегодня я ждала их втроём с младшим внуком. Внучка уже достигла возраста барышни, а у барышень, как известно, множество неотложных дел. За неё я спокойна. Она влюбчива, жизнерадостна, грустит неохотно. Лёгкий артистический нрав – подарок Бога. Она не драматизирует жизнь, к чему я имею склонность, но в то же время, не знает скуки.
Мы пили чай с пирогами и конфетами. Внучёк взахлёб катался на комнатных верёвочных качелях. Когда-то я купила их сыну, а потом дальновидно не выбросила.
— Как ты себя чувствуешь, мама? Сердце в порядке? Не скучаешь? — поинтересовался сын.
— Всё хорошо, милый. Чувствую себя прекрасно, много читаю, посадила цветы в ящик на балконе, стыдно признаться – балуюсь сериалами.
— У меня есть знакомый кардиолог – специалист высшей пробы, я могу договориться, и вы будете наблюдаться у него. — поддержала беседу Мальвина – жена.
— Возьму на заметку. — улыбнулась я.
Сын нахмурился:
— Собираешься замять разговор и отвертеться?! Стыдно не сериалы смотреть, что делают все солидные дамы твоих лет, а наплевательски относиться к собственному здоровью! — вспылил он, жена пыталась утихомирить его многозначительным взглядом.
Я пожала плечами:
— Переживать не о чем…
— Всегда лучше подстраховаться! — сын настаивал.
— Он прав. — закивала Мальвина.
— Во вторник я отвезу тебя к врачу. — постановил мой отпрыск.
Пауза. Неловкое молчание. Согласна, вина за некоторый холодок лежит на мне. Я чувствую себя сковано рядом с ними, словно попала на официальный приём в посольство какой-то незнакомой страны.
— Расскажи про отца. — очнулась Мальвина.
— Да. Недавно виделись с ним. Представляешь, он опять ходил в поход, в горы. — сын не мигая, изучающе смотрел на меня.
Хорошо знакома с этим его «фирменным» взглядом, он способен пригвоздить к месту даже такую своенравную женщину как я. Взгляд удава.
— Твой отец в отличной форме, если может позволить себе подобный вояж. — уклончиво улыбнулась я.
— Да, он ещё полон энергии, но холостяцкая жизнь в немолодом возрасте угнетает его. — чеканя каждое слово, произнёс сын.
— Не там он ищет подругу, приличную даму за пятьдесят лет в горах не встретишь, они предпочитают галереи, концертные залы и парки. — я оживилась, снова ощутив себя девицей на выданье.
— Вы бы навестили его, он скучает, сидя дома в одиночестве. — Мальвина была дипломатичной и осторожной как кошка. Умела, так сказать, пройтись по краю стола, не опрокинув столовые приборы.
— Он скучает?! — я засмеялась. — Непоседа и авантюрист?! В конце концов, должен же и он периодами впадать в меланхолию, в нашем возрасте это естественно.
Сын вспыхнул:
— Естественно?! По-моему, общение с живым человеком более полноценное занятие, чем просмотр мыльных опер.
Гневается, если не всё получается, так как он запланировал. Избалован. Мальвина покладистая и редко перечит, хотя в итоге многое делает по-своему. Большую часть суток он проводит на работе. Мальвина приходит домой рано, готовит ужин, присматривает за детьми. В выходные они вместе ходят по магазинам. Полемизировать не о чем и некогда. Мой сын полностью доверяет женщине в вопросах обустройства быта.
— С твоим отцом мы уже наговорились обо всё на свете. — спокойно и твёрдо ответила я.
— Обиды в вашем возрасте смешны! Пора помириться. — не унимался он.
Менторский тон, менторский взгляд – ишь, какой самоуверенный.
— Во-первых, мы не ссорились. Во-вторых, тебе ещё рано судить о том, что смешно, а что не смешно в моём возрасте. Я не слабоумная, дееспособная, материально независимая, поэтому решать за меня мою судьбу никто не имеет права. Воспитывай детей. Я уже достаточно взрослая, имею своё собственное мировоззрение, свои планы на будущее и свои личные чувства! — резковато, но должен же кто-то показать ему, что жизнь не кусок пластилина в его крепких руках.
Скорее наоборот, он кусок пластилина в руках жизни или Бога.
Сынок отвернулся на мгновение, уставившись в окно странным мутным взором. Мальвина сжала его руку. Он вроде бы и не почувствовал этого – каменное изваяние.
— Не сердитесь, просто мы беспокоимся о вас и о нём. Недавно мы разговаривали с вашим мужем и он жаловался, что вы почти не звоните и совсем не заходите. — Мальвина относилась к человеческим взаимоотношением по-хозяйски, слово это платье или одеяло – порвалось, значит, поставим красивую заплату.
— Я найду для него время. — устало пообещала я.
— Между прочим, он мой отец! — сын сделал большие глаза.
— И не сомневайся. — косо ухмыльнулась я и отвлеклась на внука.
— Заеду за тобой во вторник! Будь готова. — на пороге сын поцеловал меня ледяными губами – обиделся.
— Лучше в среду. — вздохнула я.
— Во вторник!
Все ушли, я стряхнула крошки со стола и уселась перед телевизором. Он всегда был ненавязчивым фоном для моих продолжительных размышлений. Сын удивил меня сегодня. Детское желание, чтобы родители обязательно жили вместе. А я-то считала его неисправимым сухарём.
Вторник… именно на вторник я запланировала один визит. Сын, как чувствовал, он неосознанно хотел воспрепятствовать встрече с тем, кто непоправимо изменил мою судьбу. Если я не пойду туда во вторник, в среду мне вряд ли хватит духа. Теперь я не ощущаю боли. Наоборот, с тех пор моя жизнь приобрела некий высший смысл, прежняя мука нынче представляется счастьем. А счастье далеко не сладкая вещь, уж поверьте, у него тысяча оттенков и нюансов. Во вторник боль может возродиться с небывалой силой. Буду капризной, своенравной старушенцией и подведу сына. Во всяком случае, он должен перезвонить в районе понедельника и договориться со мной поточнее. Вдруг удастся уговорить его перенести поход к врачу на среду?

Сын не перезвонил. Занят. Я вздохнула с облегчением и всё-таки поторопилась выйти из дома пораньше, дабы никто не сорвал мои личные планы. Я надела длинное платье и соломенную шляпу. На улице было настоящее пекло. Платье – праздничное, кремовое в алых маках и зелёных травинках. Я накинула сверху ажурную разлетайку. Чем меньше немолодого тела на виду, тем мне комфортнее. Старость сильно не спрячешь, но и выставлять её незачем. Хотя близко подходить и уж тем более вступать в разговор я не собиралась.
День прекрасный, резвый, яркий, специально созданный для свершения великих дел. Передвигаться мне стало тяжелее – ноги отекали, одышка.

С каждым годом город катастрофически преображался. Старенькие дома отодвигались на задний план, впереди, выпятив сверкающие стеклом и металлом бока, красовались модные высотки. Для меня всегда было загадкой, почему серьёзные события происходят со мной в одних и тех же районах. Работа, дом, свидания, расставания. Город велик, а я топчусь на небольших территориях. Давным-давно в этих краях я познакомилась со своим первым и единственным мужем. Потом он водил меня сюда же слушать лекции по медитации и Востоку. Пока всё было радужно. Или нет? Сейчас, вспоминая тот период на более трезвую голову, я вижу то, чего не хотела признавать прежде – крошечный зародыш разочарования, маленькое, чутко дремлющее уныние. Любовь не бывает благоприятной и гладкой, она сногсшибательна. Благоприятность и гладкость приходят потом, а сначала почва из-под ног выбита.
После лекций мы пили пиво в забегаловке, она не сохранилась. Пили пиво и хохотали, как безумные. Дурачиться он умел, со вкусом и без устали. Сегодня я ехала к другому человеку, к тому из-за кого произошёл разлад с мужем-весельчаком. Зачем нужен этот ход по кругу? Непонятно.

Лётная погода. Больные предпочитают коротать время на солнышке в саду. Если нырнуть во двор, то шумное движение транспорта едва заметно. Минута и ты перемещаешься в иной маленький, провинциальный мирок с клумбами и допотопными пятиэтажками. Но это всего лишь больница и прилегающие к ней дворики.
У него чуть-чуть барахлили почки. Неделю назад случилось обострение, несерьёзное – я выяснила.
Люди в пижамах и вальяжных полосатых халатах бродили по парку, расслабленно сидели на лавках.
Узнаю ли я его? Я прошлась по скверу. Палата № 57. Не хотелось подниматься наверх, заходить, хотелось только взглянуть сбоку, издалека...

Я всегда знала, что буду любить его и старым. Я всегда знала, что он будет ярким, выразительным и в семьдесят. Я всегда понимала, что смогу узнать его и по прошествии многих лет...
Он сидел на скамье у витиеватой ограды. Скамья была повёрнута спиной к остальной части больничного сквера. На коленях у него лежала газета, но он не читал её, а смотрел сквозь чугунные завитушки на окна соседних домов или на детскую площадку, в общем, во внешний «небольничный» мир. Насколько он изменился? Постарел? Потолстел? Не определю. Это не важно, потому что я всегда любила его!
Я стояла у куста сирени, готовая в любую минуту дать дёру. Я уж точно подурнела, растолстела и никуда не гожусь. Он оглянулся на мой взгляд, как на зов. Я вздрогнула, затаила дыхание и околдованная не тронулась с места.
— Юля! Юля! — воскликнул он, его лицо озарилось светом, не солнечным, а тем необъяснимым, идущим изнутри. — Почему стоишь там?! Почему не подходишь?! — он судорожно поднялся, уронив газету наземь.
Я робко двинулась ему навстречу, с той же неизбывной робостью, которая охватывала меня в молодости при его появлении.
— Садись, садись сюда, — ласково и нетерпеливо потребовал он.
Мне почудилось, что температура окружающей среды, и без того высокая, повысилась ещё градусов на пять.
— Хорошо, что зашла. Рад тебя видеть. Давненько не появлялась, не звонила, почему? — он, улыбаясь, смотрел на меня.
Я ощутила дрожь своих тяжёлых коленей. Он вёл себя так, точно прошло месяца два со дня нашей последней встречи, а ведь минуло 27 лет.
— Ты не искал меня. — неуверенно промолвила я.
— Я ждал тебя. Вот так вот сидел здесь или дома и ждал тебя, молча ждал, каждый день. — он погрустнел, спрятал глаза и кряхтя поднял упавшую газету. — Не обижайся.
— Вот я и пришла, Юра. — я коснулась его плеча.
Он сжал мои пальцы, совсем как раньше – резко и до боли, точно я вырываюсь.
— Как дела? Чем живёшь? — спросил он, ослабив хватку.
— Неплохо. Двое внуков. Дети заботливые. Много свободного времени. А ты? Как твои?
Он слушал, наклонив голову, прикрыв глаза.
— С ними всё в порядке. Трудятся, бегают… Это я старик – созерцатель. Отстал от жизни, не угнаться уже.
Давно забытое ощущение – мир стал совершенным, законченным, я сижу рядом с любимым человеком после невыносимой разлуки.
— Ты всегда был созерцателем, — тихо сказала я.
Юрий покосился на меня, его глаза тревожно потемнели, он боялся, что я упрекаю его.
— Хорошее качество, отличное, красивое… — спохватилась я.
Иногда улыбка сродни поцелую. Поцеловать его я бы не решилась, но приласкать взглядом и улыбкой можно, нужно, хочется.
— Как твоё самочувствие? Не болеешь? Вижу, не болеешь, выглядишь хорошо. — он опять пожал мою руку, на этот раз нежнее и продолжительнее.
— Я в норме. Держусь. Особенных проблем нет. А ты? Ты бережешь себя?
— Я лентяй, ты же знаешь. Курить бросил, но иногда нарушаю зарок.
К нам подошла медсестра, она позвала Юру на процедуры:
— Приходи. Приходи. Не забывай! Я буду ждать! — крикнул он на прощание.
Мы провожали друг друга неприлично долгими взглядами, что насмешило медсестру. Люди связывают любовь с гормонами, а в нашем возрасте по этой части особенно не разгуляешься.
Мне больше не плакалось «вслух», слёзы капали куда-то вовнутрь, в самую сердцевину души. Я была абсолютно счастливой, я нашла его умиротворённым и он помнил обо мне. Грустит? Немного горечи в сладком мужчине – так в молодости я называла эту его особенность.
Я поплыла куда глаза глядят, за тридевять земель, не жалея ног. С некоторых пор удобной обуви для меня просто не существовало. Позже на двух маршрутках я добралась в ещё один значимый для меня район. Здесь мы с Юрой часто и бурно виделись.
Я влюбилась в него неожиданно, имея приятного мужа и прекрасного ребёнка. Мне было за тридцать. Он зашёл к нам в офис, что-то обсудить с шефом. Без всяких колебаний и предисловий я почувствовала, что люблю его. Жизнь моя до сих пор обыкновенная, текущая почти без моего участия, вдруг сделалась осмысленной, целенаправленной – такой, какой её задумал Бог.
Я устало присела под навес автобусной остановки. Подышу полчасика воспоминаниями.
— Перестань! Ты ведёшь себя… Ты ведёшь себя… — крикнул молодой мужчина заплаканной девушке.
— Как?! — она прищурилась. — Договаривай!
— Сама знаешь! — в рассерженном мужчине я узнала собственного сына.
Я намеривалась тактично уйти, но необыкновенная растерянность, с которой он злился, волшебно удерживала меня на месте.
— Не знаю! — ерепенилась девушка, хотя по выражению лица и опущенным плечам было видно, что она страдает.
— Ты неправа. — он вытащил сигарету.
Курит? Я не догадывалась. Интересно, когда начал? Почему он не вооружится своим удавьим взглядом? Мои щёки горели, нелепость ссоры говорила сама за себя. Кто однажды испытал любовь, позже ни с чем не перепутает её.
— А ты прав? — девушка строптиво царапала асфальт каблучками.
— Я тоже не прав, но ты должна… Мама?! — сын побелел, столкнувшись со мной взглядом. — Что ты здесь делаешь?
— Вспоминаю. — я растрогано махнула рукой.
— О чём? — он выбросил нетронутую сигарету.
— Обо всём. — я пожала плечами.
— Мама, это моя коллега, — он смущённо представил девушку.
— Здравствуйте, — выдавила та, бледнея под стать моему сыну.
— Здравствуйте, очень приятно. — приветливо отозвалась я.
— Ты заблудилась? — сын подошёл ближе, а девушка стояла вполоборота и теребила поясок на сумочке.
— Я ещё не выжила из ума, всего лишь устала.
— Послушай, я без машины…
— И не нужно, доберусь на маршрутке, она останавливается в двух шагах от моего дома. А вот, кстати, и маршрутка. — я помахала рукой перепуганной девушке и нахмуренному сыну. — Счастливо!
Говорят – влюбившись можно вести себя правильно, рассчитывать свои поступки, взвешивать и планировать. Неправда! Даже будучи очень опытным, в общении с противоположным полом, искренне влюбившись, ты, не единожды совершаешь ошибки, позорно теряешь самообладание и нарушаешь некоторые общественные стереотипы.
Придя домой и умостившись в любимом кресле, я засомневалась в реальности произошедшего. Возможно, в предвкушении вторника мне приснился очаровательный сон, где Юра по-прежнему любит меня, а мой сын теряет голову из-за девушки. Кстати, какая она? Красивая? Обаятельная? С перчиком или с мёдом? Я попыталась припомнить. Все молодые и влюблённые красивы. На Мальвину она не похожа. Ничего классического, волосы огненно рыжие, джинсы с живописными прорехами, блуза сверхъестественных радужных тонов, в принципе дико, но ей идёт.