Проза (рассказы)

Подробности

Категория: Валерий Белолис

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 2225

 Сказка. Шрам. Жизнь…
I.
 
Вспоминая о любви. Помнить чувство – полная блажь. Прекращается чувство – исчезает желание его помнить. Это как написанное на листке: подожжено, и превратившись в пепел, развеяно по ветру.
 
Она поверила в сказку
Из облаков,
Плывущих по небу...
Ей было просто и ясно,
Что мир таков,
Как он ей поведал...
 
Простая по сказочности и естественности встреча. Он приехал к ней. Поезд подходил к вокзалу областного русского старинного города, само название которого намекало на царское происхождение. Зима. Поздний вечер. Снег прочно лег на выстуженную недельными крещенскими морозами землю. Мысли как-то странно осели, зажглось внутри табло с предупреждением о первом взгляде, о первых спорных мыслях, барахтающихся еще на поверхности внутреннего ожидания и стремления к неизвестному. Год общения по Интернету. Почти год. Разве общение по Интернету может приводить к хорошим встречам, к долгому знакомству? Хотя бы к долгому знакомству, не говоря уже о том, о чем думалось сейчас. Нет…
Нет, он не мог оставить так то, что скопилось за этот год. Никуда никто не денет интуицию, способность иногда предвидеть, желание дать себе шанс. Не могло быть случайным то, что происходило весь этот год. Он не тянул желание из себя, он не выжимал интерес насильно, он не погонял жарких лошадок влечения кнутом нетерпения. Он жил, постепенно впуская что-то новое, приятное. Это новое ложилось очень естественно на сформировавшийся ландшафт ощущений этой жизни. Поражаясь легкости и плавности вхождения всего, что связано было с ней, внутрь, иногда ругаясь и бесясь от этой простоты и естественности, он раскрывался навстречу, не препятствовал, но и не торопил. Долгие разговоры по сети усталыми вечерами, когда офис пустел, когда одним светлым пятном оставалась настольная лампа над столом в его кабинете, когда в раскрытой настежь голове селились безмятежность и наполнение мечтой о чувстве.
Можно считать, что их познакомила подруга, ее подруга, с которой он был знаком раньше, на пару месяцев раньше, через какой-то там «главный» чат. Случайное поздравление с майскими праздниками попало на ее день рождения. Так вышло. Потом он будет часто повторять эти слова. Видимо, кто-то еще хотел, могущественный и шутивший исподволь, чтобы они были вместе.
Поезд-экспресс из Москвы медленно подходил к перрону. Пассажиры быстро одевались, спешили быстрее оказаться дома, обменивались малозначащими словами, заворачивались в шарфы. Динамики объявили, что поезд прибывает на конечную станцию, и что они желают всем пассажирам удачи и теплого вечера. Запахнувшись в куртку, положив на сумку между ручками букет из пяти белых роз, он вышел. Фотографий пересмотрено много. Ассоциаций тоже достаточно. Но все было новым, ничем не повторяло его предыдущий опыт, его предыдущую уже достаточно долгую жизнь.
 
Зачем ненужные клятвы,
О том, что он
Весь мир отдать за нее готов...
Было небо высоким и чистым,
Были губы
Нежнее цветов.
 
Почему она такая? Почему ее большие глаза такие тревожные, а руки такие чуткие? Губы такие открытые… сразу открытые. Видно было, как она волнуется, как сдерживает свою дрожь, то ли от холода, то ли не от холода, а от себя. Когда она привстала на носочки, целуя его, вернее, отдавая свои губы ему, когда он обнял ее одной рукой, и чувствовал ее вытянутую страхом, ожиданием, интересом и влечением спину, когда, передавая цветы, белые розы, он заглянул в ее темные, переполненные всем, чем только можно, глаза, он понял, что никогда не сможет в дальнейшем не только обидеть, но и оттолкнуть нечуткостью, неверием или непониманием.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - сказала она.
- Это тебе.
- Это мне?
Смущаясь, она отчаянно смотрела ему прямо в глаза, пытаясь понять, понравилась ли. Нет? Да? Да? Нет? Он обнял ее и не выпускал, взял руку в перчатке.
- Ты дрожишь. Холодно?
- Нет, - говорила она. – Но у меня дрожат коленки. Я боюсь.
- Дрожат? Не надо бояться, я не страшный. Видишь?
- Конечно! Но ничего не могу с собой поделать…
На улице был мороз. Градусов пятнадцать. Пассажиры быстро разошлись с перрона, а они стояли.
- Нам куда дальше? Далеко гостиница? – спросил он.
- Нет, совсем не далеко. Вверх на горку, пять минут.
- Пошли?
- Пошли…
Он не догадывался, что уже любил ее. Она уже знала, что любила его. Это предопределило дальнейшее. Она все решила заранее. Он думал, что его ждет. Но она уже стала близкой. Во время общения по Интернету они поняли, что явные половинки друг друга. Теперь эти половинки быстро, легко и правильно склеились. За пять минут. Оказалось, что так может быть.
В центральную гостиницу они не попали – не было мест. Вернувшись на улицу, тут же поймали такси, и уже когда она сказала водителю название гостиницы на окраине города, и водитель рванул машину с места, словно пришпорил, а он, сняв с нее холодные перчатки, одной рукой сжал обе стиснутые между собой ее ладошки, притянул всю к себе, обнял, стал греть…
- Хорошо, что ты приехал, - так сказала она, что он сразу понял, что хочет ее.
 
Какие странные тени
На потолке,
Похожи на лица...
Какие жесткие вены
В ее руке...
И сердце боится.
 
Эта песня Иванова стала их песней уже потом. Позже. Перед их второй встречей. Они боялись, что песня станет пророческой. Смысл в том, что по сценарию песни могут развиваться три четверти отношений, в которых люди любят. Могут. Но он берег ее. А она думала о нем больше, чем о себе. Даже в первую ночь, в их первую ночь в полупустой загородной гостинице, от этого казавшейся промерзшей. Обступившие гостиницу сосны и ели делали их совсем отшельниками-любовниками, которых сразу видно улыбающейся женщине-администратору.
- Самый теплый! – говорила она, передавая ключи от номера ему.
- Поужинать у вас можно еще?
- Да, конечно. Ресторан работает.
Как только они зашли в номер…
Как только они зашли в номер, он понял, что, скорее всего, ужинать они не будут. Так сильно потянуло их друг к другу. Сильно – не то слово. Сильно – это не мысли, это реакции, одежда, руки на теплом и вздрагивающем. Они задохнулись, когда он сел на край кровати и потянул ее к себе. Руки под свитером – мельчайшее движение рождало ее вздох, стон, движение в ответ. Все это нравилось, возбуждало, губы были близко друг к другу, но не целовали. Проверяли, могут ли скатиться они, он и она, в темноту открытых, но не видящих глаз сразу, или… сначала поужинать?
- Ты хочешь кушать?
- Хочу… - и она засмеялась. – Очень хочу.
- Мы можем не добраться в ресторан, если… еще немного.
- У нас же еще целая ночь.
- И целая жизнь, - сказал неожиданно он.
- Почти, - сказала она.
В ресторане они оказались одни. Играла музыка, работал огромный телевизор. Там пела вечно живущая Шер. Тут же подбежал молодой обрадовавшийся им официант. Все было для них: ночь, гостиница, старые ели вокруг гостиницы, музыка, мясо, вино и неловкий официант, вечно невпопад меняющий пепельницу, при этом смущенно извиняющийся не из-за того, что ошибался, а оттого, что мешал их уединению. Она смеялась, глаза смеялись, ей наконец-то, стало тепло.
 
И врач беседовал долго
О том, что жизнь
Не стоит подлости и дураков...
Было небо высоким и чистым,
Были губы
Нежнее цветов.
 
Больше всего, он боялся, что она растворится в нем, что станет несвободной. Он не мог ей закрыть жизнь собой. Он был женат. Пошлость. Обыденность. Но это было так. Поэтому, он долго не признавался себе, что любил ее.
Три-четыре встречи в году. По три-семь-десять дней. Он хотел и давал ей во время этих встреч все, что мог. Он подарил ей Крым, Киев, небо, руки, спрессованный миг. И себя. Деньги, подарки, поездки было второстепенным и не главным. Жить, ожидая, было не просто. Жить, взвешивая, было невыносимо.
И, все-таки, она стала несвободной.
Но… стал несвободным и он.
Заложники своей любви. Когда книгу закрывают, кладут закладку. Так вот, эта закладка была самым важным в их жизни. Годы. Годы чтения прекрасной книги…
Первый и второй год были особенно трудными. Ее «блокнотики» до сих пор живут отдельно от них. «Блокнотики», в которых она тяжелыми вечерами, долгими днями и холодными утрами разговаривала с ним, почти как с собой. Тяжесть сильного расширяющегося чувства в груди, физическая боль и постоянные размышления о странном и постоянном единстве и единении… на расстоянии.
Расстояние, казалось, не имело значения. Для них. Их чувствование друг друга, осязание за тысячу километров, ответы без вопросов, диалоги без букв было чудным и тонким. Где они жили? Точно, не на земле. Но и не на небе. На перекрестке. Между небом и землей. На том далеком перекрестке с мигающими предупредительными огнями светофора в далекую белую ночь его сна с открытыми глазами…
 
Какая разница сколько
Постылых рук
Ласкают ей тело...
Душа давно разомкнула
Запретный круг,
И окаменела...
 
Она могла не выдержать. Она могла не остаться собой. Но он верил, что пока есть любовь, все остальное будет прикладываться, но не заменять. Они были счастливы, в реальности достигая той внутренней эйфории, к которой шли во время ожидания, когда уставшие, изможденные разбросанным вокруг них великолепным просветлением, они отдыхали, обнявшись и слившись.
Море шумит. Ветерок забегает в приоткрытое окно. Гладит разгоряченную, но, одновременно, прохладную кожу обнаженных чутких тел. Мысль…ощущения… осознание времени… почти остановка дыхания… прикосновения к выгравированной желанием коже… прошлое, будущее, руки, влага на пальцах, страх, простынка, раскрытые губы и… ноги, звуки – все жило отдельно, не сливаясь, крутилось по кругу, переливаясь и светясь предназначением и перспективой. Дальше? Не имеет значения. А то, утреннее прошлое, что привело к этому состоянию: небольшая площадка черной дикой горы, солнце вокруг, простор, долина в утренней дымке, высоченное голубое небо и… она, вдыхая, прикрывала глаза, раздевалась, подставлялась и ждала…
То прошлое стало значимым, необходимым именно таким, каким оно было, именно таким, каким они его еще помнили.
Как еще объяснить? Сдвинуть время, войти в озеро сомнений, рубануть узел мирских забот, выстроить сложно-подчиненное предложение, объясняющее их счастливые минуты, и почему их может не быть потом? Тогда им не понималось, зачем думать о том, что будет?! Зачем? Когда так хорошо сейчас!
Слова песни предрекали худшее. Худшего было больше в проекциях на результат. Поэтому они и не думали о будущем. Опять же, почти. Магниты, разнесенные на расстояние, укрепленные крепкими зажимами, через некоторое время теряют свою силу. Их поле привыкает к новым условиям. Электроны бегут медленнее. Нет, не потому, что они хотят меньше достичь другого полюса. Нет. Просто образуется еще и ближний круг движения электронов. Часть нерастраченной энергии поля закручивает пылинки-былинки, которые рядом. И уже появляются вопросы, а нужно ли? А как без ближнего круга?
Так и образовались три дня в Киеве на пятый год любви, все еще любви. Он стал неожиданно холодным. Каждый из них думал о своем. В это свое, конечно же, входил и другой! Но главным была любовь, живущая только в тебе одном. Они положили свою любовь в стеклянную колбу, пытаясь спрятать даже друг от друга.
Неужели слова песни могут стать пророческими?! И сразу стало больно. Обоим.
 
Но если честь - это правда,
Она права...
Ведь где-то там позади грехов,
Было небо высоким и чистым,
Были губы
Нежнее цветов...
 
Но был снова древний русский город, но только летом. Он как-то необыкновенно сильно волновался. Суматошный рабочий день в Киеве: три встречи, две из них почти пустые, и к вечеру опять вокзал, опять поезд и блаженный сон на второй полке с предчувствием. И снова белые розы, купленные в Москве, и снова мартини, купленный в Москве. «Наш экспресс прибывает на конечную станцию…», и снова перрон вокзала почти пустой, только теперь уже теплый.
Ее не было на перроне. Она была на работе. Был звонок на его мобильный перед тем, как телефон навсегда разрядился.
- Ну, где же ты?? Не звонишь. Я же волнуюсь! – и ее голос сразу овладел его желанием.
- Я еду, подъезжаю уже. Буду через полчаса… - и телефон умер.
Ее уютная квартирка в центре города была теплой. Нет, не температурой –внутренним. Он это чувствовал. Он это знал. Знал, что она обязательно сейчас прибежит, запыхавшись, раскрывшись, потянувшись. Она опоздала только на пять минут. Подоконник в ее подъезде оказался почти метровым, он сидел на нем и думал, касаясь пальцами белых раскрывающихся уже лепестков роз. Через окно он увидел ее тонкую фигурку в джинсовом костюме и сумкой через плечо. Короткая прическа, бегущая нетерпеливая походка, и… что возникает, когда она входит в него, что получается из воздуха, или что спускается с неба – не было объяснений. Она: шаг, второй третий… по лестнице, к нему. Близкая…
- У меня почти ничего нет, нужно в магазин, - целуя, целуя, целуя, заботилась она.
- Конечно, магазин, - целуя, обнимая, целуя, дарил цветы он. – Мы же голодные.
- О, какие мы голодные, - иронизирует улыбкой она, чувствуя.
 
Она поверила в сказку
Из облаков,
Плывущих по небу...
Ей было просто и ясно,
Что мир таков,
Как он ей поведал...
 
II.
 
Краем глаза он заметил несущийся слева в лицо кулак. Выставить локоть и уйти вправо, выбросить одновременно руку снизу в челюсть нападавшего казалось просто, но… в поле зрения появились и другие кулаки, и локти – тяжелые, свистящие. От встречного движения не уйти сразу, если уже двинулся и пойман инерцией. Оставалось только закрываться, прижав руки к телу и ладони к голове. Их было трое. Сразу сбить, а потом добивать – спокойно, монотонно, целенаправленно – это желание угадывалось и напрашивалось по смыслу и казалось естественным сейчас даже ему. По прочерченной боли он понял, что удары прошли в ухо и по спине. Качнулся вправо-влево, присел, рванулся вбок – нога одного из нападавших по касательной резанула по макушке. Его кувырок был остановлен чей-то ногой в бок, с оттяжкой, грубо, явно на поражение и с желанием завершить все сразу. Но он опять подставил под удар свою руку, и она сразу зажглась дикой болью – наверное, перелом.
 
Темнота ушла, хотя глаза он еще не открывал.
- Я сплю с другим мужчиной, - сказала она.
- Ну и как? – почти тут же спросил он.
- Ничего, - сказала она.
 
Ее слова с образами ночи делали интересную штуку – они становились цветными и жили. Сами по себе. Образы, выстроив психованный театр теней, уже не давали думать рассудительно и расчетливо.
Он знал, понимал, что она… на все имеет право. Знал, но принять это не мог. Выходило как-то не так, не правильно. Жестко, дико и неестественно. Брать с собой это чувство неестественности он не имел права, поэтому и поехал налегке, забив себя необработанными досками крест-накрест. Если окна разбиты, то пусть хоть дом сохранится. И еще одно знание тлело фитильком в адском холоде снежной зимы. Он знал, что их дом все еще им нужен…
 
***
 
Опять кулаки сверху вниз пытались попасть в лицо. Дернулся, контролируя дистанцию – вправо-влево привычным маятником – и они прошли мимо, сдирая кожу на подбородке. Тяжелые ботинки неслись в живот – пришлось принять их опять на ту же руку – боль! – но похоже перелома нет.
 
Он позвонил в знакомую дверь. Как он ехал – это отдельный рассказ. К этой поездке больше подойдут известные строчки любимого поэта – «…трясясь в прокуренном вагоне, он полуплакал, полуспал». Поезд снова ехал в ее город с царским именем через снежные заносы; в купе было холодно, и укачивающий стук колес не давал ему очнуться от странного анабиоза.
Он позвонил в знакомую дверь. Истерической драки с проносящимися кулаками в голове уже не было. Тени образов застыли по уголкам сознания, загнанные туда упорным желанием узнать и увидеть все целиком, как будто бы эти знания разгонят эти тенистые образы вообще или расстреляют их перед стеной плача…
Зачем-то вынимал из кармана перчатки, желая их надеть, словно холодно было здесь, в знакомом подъезде на третьем этаже ее дома, или все еще не мог согреться после вагонных четверостиший.
Он позвонил в знакомую дверь и сразу услышал ее легкие шаги – дверь открылась. Он хотел войти, но только прислонился к косяку двери. Или ноги не держали, или дальше пройти не смог…
Остановился, поднял к своему подбородку белую розу… одну белую розу, которую всю дорогу из Москвы держал в руке, не надевая перчатку. Роза, которая должна была насквозь промерзнуть при минус десяти, завянуть, осыпаться, лечь лепестками под ноги – плакала крупной росою, была строга в своей величавой чистой красоте изыска и… пахла: свежестью, весной, стойкостью и непонятно откуда взявшимися силами сохранить… в феврале не сохраненное раньше. О своей руке он не думал.
Минуту назад он позвонил в знакомую дверь, а гул звонка еще стоял эхом. Он сделал шаг в квартиру и прислонился к косяку. Увидел ее глаза, смог смотреть прямо, не мигая, чувствовал, что нужно улыбнуться, смягчить, развести это эхо звонка, висевшее и не падающее почему-то. Напряжение легко развесить сетью, выпутаться из этой сети странно тяжело. А она… она знала, как себя вести с этой ватной тишиной, которая залезла ватой в уши, в ноги, в глаза. Она сделала два шага вперед, рука легла ему на грудь, пальцы коснулись щеки, губы – подбородка, нижней губы… верхней, провела щекой, словно продолжая поцелуй к шее, прижалась.
Шепнула:
- Прости…
И еще раз:
- Прости.
 
И снова удары по голове, в бок, сшибающий с ног удар в подбородок, в живот в солнечное сплетение – пропустил! – и в завершение по позвоночнику кованым ботинком с оттяжкой.
 
Он знал, что она не отойдет, пока он не скажет что-то в ответ. Сумка в руке, дверь открыта, снизу уже кто-то шел вверх, тяжело ступая, а роза… роза застыла между ними – ее шипы кололи его через свитер, ее через легкий халатик.
- Тебе больно… роза… исколола всю тебя.
Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая.
 
***
 
Сидя среди ночи возле кухонного окна у себя дома он накручивал, накручивал, накручивал, представляя. Вспоминал ее слова:
- Я сплю с другим мужчиной…
- Часто?
- Не очень.
Он не смог спросить, как это «не очень». Сколько раз в неделю? Или сколько раз в день? Сидя на своей кухне, он представлял ее там, у себя, сидящую и курящую, также смотрящую в кухонное окно, за которым шумели автобусы и машины центральной улицы, шли прохожие. И «другой мужчина» подходил к ней сзади, обнимал, целовал в макушку, потом в ушко, как это делал он. Потом, обнимая, запускал ладони под мышки, накрывая грудки перекрестьем, захватывая большими и указательными пальцами бусинки груди, а она запрокидывала голову назад, подставляя открытые губы… а он… не он, а «другой мужчина» медленно и в то же время настойчиво впивался губами в ее губы, тут же чувствуя ее податливость и желание быть… с ним.
Он… он ли?... брал ее за руку и, преодолевая шутливое сопротивление, вел на диван-кровать, обнимая потом сзади, скрадывая ее всю, подталкивая и шаля губами в волосах и на изгибе шейки, вдыхая ее запах, такой родной, близкий, и… горький тем, что это был НЕ ОН, а… «другой мужчина».
Что дальше? Он закрывал и без того закрытые глаза руками, стискивал зубы, боялся закричать.
Он опять вспоминал их разговор:
- И как он в сексе?
- Хорошо. Нормально.
- Ты… влюблена?
- Нет. Наверное, нет…
- А он?
- Вряд ли…
Ну и почему тогда ты с ним? – хотелось закричать в трубку, но он молчал, чего-то ждал, не чувствуя времени и ее слез.
- Я очень хочу, чтобы ты приехал, - говорила она. И плакала.
- Прости… - говорила она. И плакала.
И снова видения такие яркие! А окно на кухне такое черное. Темнота способна резонировать не только звуки, но и чувства. За окном мороз, пока не большой, но хрусткий. Ночь способна все усилить, а может быть и взорвать… потом. Болит сердце. Ноющая боль не дает расслабиться, сбросить уже надуманное, нафантазированное, а, главное, остановиться…
«Ты ложись, - говорит она. – Я сейчас в ванную и… к тебе».
Когда шум в ванной закончился, она появилась в светлом дверном проеме в одном полотенце вокруг талии, как она любит, щелкнула выключателем, прошлепала по паркету, сбросила полотенце и еще в капельках… тело к телу… до спазма в горле, до судорог, до самой невыносимой нежности… губы к губам, ноги целуются, руки застывают в наслаждении мигом дурящего мозг счастья, а по коже поднимается где-то там рожденный внутри… внизу… озноб удушающего удовольствия!
С «другим…»
А дальше. А дальше, сброшенное в пропасть счастье, раздавлено проникновением плотью в плоть, видением дикости со стороны, наблюдением за движением. И только? Нет. Два близких тела были красивы в игре полутеней и света фонаря из не зашторенного окна. Они были медленны, сначала, притаившиеся и не желающие вспугнуть тонкость первых минут, потом, как на качелях, раскачивая маятник равновесия, готовились подхватить движение вниз, вместе, вдвоем. Как будто собираясь прыгнуть с шаткого подвесного мостика в бурлящий поток внизу.




На расстоянии или День сурка.
***
 
  Встретить свою способность думать по-другому. Встретить себя, читающего слова наоборот. Подумать до того, как ощутить желание думать. Знаешь же, что быть снова в обойме нашего быстрого века непросто. В нее нельзя просто шагнуть, после того, как выпал, пусть и случайно. Дилижанс понесся дальше, а ты только смотришь и щуришься от пыли, садящейся рядом с тобой и на тебя. Сидишь за столом, смотришь в окно, за которым ранний декабрьский вечер. Перебираешь пальцами ее брошь – белый металл и несколько бриллиантиков вразброс. Света минимум, только для того, чтобы различать вечерние тени и думать. Опять нужно вспомнить. Опять нужно вспомнить… только для того, чтобы забыть?! Бывают такие вечера. Когда нужно угадывать. Машину - по шороху шин по снегу во дворе. Снег - по мелькающим снежинкам в луче дворового фонаря. Тепло квартир - по желтому свету из окон. Птицу - по скрежетанию когтей при приземлении на жестяную крышу.
  Вкус cinzano… по памяти?
 
***
 
  Я уже спрашивала… и снова спрашиваю… снова. И вижу все.
  Ну и о чем мы с тобой сегодня будем говорить? Если учесть, что я зайду в ту же кофейню, в которую зайдешь ты. И время должно совпасть. И желание. Ведь всегда есть способ: сделать вид, что не видишь ничего, что читаешь книгу, что смотришь в окно. Правда, там может не оказаться ни окна, ни книги, но всегда ведь найдется повод смотреть не в эту сторону. Хотя и смотреть ни к чему. Я все уже знаю. Потому что странным образом все помню. Помню до того, как случилось. Помню, как происходить будет…
  Комната, телевизор пятном в темноте, человек спиной, смотрит в окно, рука гладит пахнущую псиной шерсть английского бульдога. Дети спят. В стакане на столе молоко. Ну ладно, можно вино. Красное. Дорогое. А в букете он не разобрался. Цена говорила о качестве. Все вокруг респектабельно. Диван. Даже оставленная на полу игрушка. Или с ней играл бульдог? Сын и дочь. Как хотелось. И, может, будет еще один. Жена…да, она необыкновенная. Она читает в спальне. Она очень красива. И они играют в постели. Катаются на горных лыжах. Ездят по России и за границу. Навещают родителей. У него все сложилось так, как он хотел. Он нарисовал в голове план, когда ему было двадцать. Он почти все исполнил, а теперь дорисовывает так, чтобы придать проекту художественную ценность. Чтобы чуть-чуть сумасшествий, чуть-чуть эстетства, еще можно… Он рисует.
  Вечер родился твоим письмом. Вечер сказал, что опять все пойдет по кругу. Вечер обещал только одно: я тебя встречу, да и то не очень точно.
  Только не ждать! И я поехала к мексиканцам.
 
 
***
 
  Вчерашнее желание додумать, дофантазировать то, что есть на самом деле, пропало. Письмо готово. Оно сидит и пока не просит выхода. Пусть придется зайти в ту же самую кофейню “Coffee Bean”, в которой уже будешь ты. Пусть. И даже чашка кофе, вкусного, душистого, но остывшего, будет мне наградой за возможность прикоснуться к твоей тонкой руке, протянувшей мне эту чашку. Глаза, опущенные все время и поднятые вдруг – темные разверзнувшиеся зрачки впиваются, - до одури приятно и жжет. Потом вдруг молчание на полчаса. Скучание глазами и ртом, гламурными движениями рук, утончением линии губ и носа…
  …Узнать себя, идущего по улице, захотелось не сразу. Замерз. Пивка бы кружечку с солеными сухариками. И осталось бы только запахнуться в кожаное пальто и убрать со лба капли дождя. Но дверь в теплую привычную кофейню оказалась запертой. Проведя пальцами по табличке "закрыто", развернулся на месте и застыл.
  Куда? Дождь был не сильным, моросящим. Давил своей обволакивающей пеленой, забирающейся в грудь мокрой безысходностью, дарил перспективу мокнуть дальше еще, по крайней мере, минут двадцать. Столько предстояло ехать домой в пропахшей сыростью маршрутке. Перешел через дорогу, пропуская бегущие, почему-то не спеша, иномарки, представил теплоту внутри этих машин. Вскрутился откуда-то снизу холодный озноб удовольствия.
  И куда дальше? В такую же мокрую, темную, пустую квартиру? Э-э... Нет, лучше под машину! Усмехнулся... Жалко усмехнулся и сделал шаг на проезжую часть в обратную сторону. Нога сразу же провалилась в какую-то дыру, наполненную водой, и я ушел по пояс, почти по пояс в желеобразную массу.
Упал? Не понял сразу.
  Дальше все произошло быстро. Бешенные галогенные фары ослепили и впились прямо в лицо. И в следующую секунду тупой сильный удар в плечо развернул вокруг. Возникло ощущение полета и падения вниз.
  Последнее, о чем удалось подумать - не захлебнуться бы...
 
 
***
 
  Я поняла вдруг совершенно отчетливо, что ты не относишься к братии человеческих существ, они так не умеют. Ты обволакиваешь туманом улицы, рождаешься афишей около непонятного кинотеатра, возникаешь напротив меня в кафе, пальцы твои рвут воздух и слова оседают толстенным слоем в моем мозгу. Я уже даже не чувствую себя, теряю черты своего я, я – это уже почти ты. Вдруг обнаруживаю, что прошло почти два года. Два года, призванные стирать тебя потихоньку из моей повседневности, но они только четче вырисовывают твое присутствие вокруг. Правда, есть вариант, что это Город разозлился, и принял твой облик, в отместку за мою неприкрытую неприязнь к нему лично. Это Город пропитывает тобой туман, имея в запасе множество твоих черт, ведь ты тоже жил в нем и живешь, как и я. Фотография: твой бессмысленный взгляд в объектив, запечатленный момент, ты обнимаешь меня, я глажу твои темные волосы (у меня сейчас такие же), и там, в том структурно-временном образовании уже ничего не может измениться. Отвратительная вещь – эти кусочки бумаги! Это все равно, что читать книгу, заглянув в эпилог. И что странно, завершение всегда нудно и тягуче. Больно. Всегда больно. Вот мы стоим, вдохновленные друг другом и нашим общим «я», нашим единым Городом и пониманием, но я уже вижу те фразы, которые мы говорим друг другу сейчас, сидя в этой проклятой «Москве-Берлине», в которую я хожу только вместе с тобой. Я не отваживаюсь заглянуть туда в другое время, в одиночестве или в компании, потому что нежеланных совпадений и так слишком много, чтобы создавать их искусственно. И все становится до одури непонятным и нелепым, я уже не чувствую границ, а может, их просто нет. Не могу понять, то ли я сейчас – это ты тогда, то ли я сейчас превратилась в тебя настоящего и живу твоей уже жизнью, то ли не я это уже.
  Произошла и происходит какая-то невообразимая реинкарнация, с той лишь разницей, что ее пока осознаешь. Будто меняют твою личностную принадлежность без наркоза в виде стертой предусмотрительно памяти. Например, Рафаэль. Ты, конечно, помнишь его. Он, который по определению должен был любить меня так безнадежно и постоянно, вдруг становится неуправляемым своенравным человечком и не желает знать вообще обо мне. Он же тебя всегда ненавидел! Тебя… или меня?
  Я худею. Все время худею, очевидно, чтобы внешне достигнуть твоей прозрачности и изломанности. Я читаю твои книги, которые могли бы вызвать отклик только в тебе. Причем абсолютно уверена в том, что я воспринимаю эти строчки твоим сознанием, я ем их твоим сознанием, откусываю кусочки твоими губами и чувствую тот вкус, который ощущаешь и ты. Это клонирование при жизни? Когда изменяешься в течение двадцать первого года, приобретая совершенно иные черты, это неправильно. Это не может быть. Я как будто учусь с нуля. Учусь носить тебя в себе, причем не как инородное что-то, а как свою новую начинку, свое я.
  И вот мне уже нравится девушка, которая понравилась бы и тебе. Я знаю. Я не испытываю ревности к ней. Я просто готова ее любить от твоего имени. И “Coffee Bean” уже стал чужим для меня, потому что твое нежелание пить вкусный кофе в этом почти пражском по ощущениям кафе угнездилось теперь и во мне. Я становлюсь мягче, уже умею идти на твои компромиссы.
  И не принимаю свободной любви…
 
***
 
  Теперь бы вспомнить то, что было до этого. До палаты с ее тенями бессонной ночью, до мыслей бешено гоняющихся за предательницей, - одной, которая спряталась в самый дальний уголок и трясется от страха, медлит: расправы не хочется никому.
  Оказался в больнице я, а должна быть ты. Оказался на пути сопротивления я, а сопротивлялась всему этому ты. Смотрел на больничный потолок я, на тени от уличного фонаря, отброшенные голыми деревьями, шатающимися, как пленные за решеткой, в сомнамбуле, ища пристанища. Бились в судорогах, беспричинных. Мне казалось, беспричинных. Тихо. Ветра не слышно. Только в окошко: тук-тук. А ты? Может, ты и была ветром за окном? Или простынею на мне. Или пронзающей позвоночник болью…
  Ты помнишь, как все началось?
  Я с женой зашел, как потом оказалось, в твою любимую кофейню “Coffee Bean”. Не помню, зачем. Обычно мы не ходили с ней по таким заведениям днем. Есть дом, есть «Davidoff», есть уютность и состояние покоя. Прислушиваясь к Cohen’у, ссыпая в треуголку стекла лед, доливая из металлического бочонка взвесь martini, проводя указательным и средним пальцами линию от расслабленной шеи до ложбинки между почти освобожденными…
  Ты сидела одна. Я тебя сразу увидел. Тебя не возможно было не увидеть. Зачем все остальное, если есть твои глаза?! Вычерчивать профиль, обрисовывать контуры тела, выводить цветовые оттеки сочетания и противоречия, строить убегающие сопоставления и гармонию. Зачем? Когда есть глаза. Есть ты.
  Я как-то понял вдруг отчетливо и сразу, что ты не можешь быть похожа на других людей. Я как-то вдруг понял, что все, что было в моей жизни до сих пор, выцвело и потрескалось в эту секунду, растянувшуюся с помощью замедленной съемки памятью на часы. Она крутилась в моем мозгу с пагубной цикличностью и завидным постоянством, то, ускоряясь, то, затормаживаясь, почти останавливаясь. Если бы ты не смотрела на меня, все было бы по-другому, но… ты смотрела. Не отводя глаз и не моргая. Смотрела, пока мы с женой шли по проходу между столиками, пока я отодвигал стул, брал ее легкое пальто, говорил ей на ушко, что «хорошо, что мы зашли…». Я шел, казалось, очень медленно и долго к своему месту, садился, брал зачем-то меню, запоминая входящие в меня восторг и освобождение. Официант загородил на секунду тебя от меня, и стало пусто. Я отдал ему меню, и - «принесите десерт по своему выбору» - он сразу ушел. Легкая улыбка кончиками губ – мы соприкоснулись. Ты смотрела, убивая меня и мои мысли, мою волю, мой разум на ближайшие два года…
 
  Открылась дверь в палату. Полумрак ее разбавился свежим светом из коридора. Четкий темный силуэт в проеме. Медлительность, а может нерешительность и ожидание приглашения. Поднятый воротник черного кожаного плаща, надвинутая на лоб шляпа. Шляпа мужская, а лоб, точно, женский. Шаг внутрь, щелкающий звук каблуков по дереву. Дверь прикрыла медсестра…
Свет с улицы наконец-то осветил ее. Появившиеся из карманов руки, тонкие длинные пальцы, медленно развязывали пояс на плаще. Характерный запах кожи и тонкий, почти неуловимый, вместе с уличной свежестью, запах дорогих духов перемешивался, крался, дарил себя. Правая рука двинулась вверх, шляпа была скинута назад, рассыпались роскошные русые волосы… сыпались и сыпались, пока не были остановлены движением головы чуть вверх и влево.
  - Как? – Голос ее гармонировал к запаху кожи, духов, и шороху в палате и за окном. Чуткость показалась правдивой.
  - Нормально, - сказал я, осматривая перетянутую ключицу, руку в гипсе и прислушиваясь к боли в ребрах и позвоночнике.
  - Я посижу?
  Естественно не сказать в ответ ничего, хотя ее машина могла бы быть и аккуратнее вчера вечером. Откуда-то я знал, что именно эта женщина управляла вчерашним светом встречных фар и дикой моей болью потом.
  Ее волосы похожи, так похожи на волосы моей жены…
 
 
***
 
  И сто-неизвестно-какая чашка кофе с заменителем сахара все равно не поможет. Одиночество разражается истерическим хохотом, потому что попытки бороться с ним одна за другой терпят крах. Горстка снотворного на ладони – так хочется избежать всего навсегда, только сил опять не хватает, оставляешь все равно эту маленькую лазейку, ведь слишком хорошо знаешь о дозах и граммах.
  Все просто. Дело в том, что кожа изуродована бессчетным количеством шрамов. Нет, если надеть глухой свитер или платье с воротником, то все нормально – мне предлагают встречи и биллиарды. Но ощущения просто так не опишешь. Я чувствую себя, как скорлупка ореха с зелеными листиками, которая знает, что внутри гниль. И все нечестно - как отвратительная конфетка в красивой маскировочной обертке. Не обманывать! Ты не имеешь права, чтобы они потом друг другу на ушко, или в голос, с ехидной улыбкой. Я не имею права. А играть без логики завершений не интересно. И опять кофе… Бесконечная история с самоизведением. А теперь сто-неизвестно-какая сигарета.
  …Постепенно понимаешь, что заколки, помады, длина ресниц и даже узость щиколоток теряют смысл и значение в твоих же глазах. И врачи оптимистично сверлят тебя взглядом, чувствуя денежные перспективы, но ты-то знаешь, что бесполезно… все бесполезно. Остается только воспитывать, откармливать равнодушие, как домашнего зверька, и желать и сходить с ума от навязчивости идей и попыток. Кощунство – но лучше СПИД, лучше рак, язва желудка, но только бы внутри, незаметно. Вот теперь завожу тени под глазами в качестве домашних зверьков. Новое, уже исчерпавшее себя заранее, развлечение. И сто-неизвестно-какая чашка кофе со сто-неизвестно-какой сигаретой: по очереди, вместе, раздельно, вариантов немного.
  Зима скоро будет: в шкафу шубка из длинного игрушечного искусственного меха. Красивая. Только все равно не поможет. Но обрадует на какое-то время.
Вопрос, который занимает перспективами ответа - когда надоест действительно все? Когда не будет желания носить маскировочную скорлупу? Скоро… (определяю по стремительности локально-предметных надоеданий).
 
 
***
 
  Я рисую. Рисую тебя по памяти, остановив свою машину посреди бетонной развязки. Это уже на следующий день, утром, когда я ехал на работу, еще ничего не зная о тебе, памятью, пустой и холодной, я затыкал дыры подсознания, кричащего и рычащего на пустоту. Полосовали черствые и грубые ручные звуки: проносящиеся машины, взлетающий самолет, барабанящий ветер…
  Замер за столом. Невидящими глазами смотрел на секретаршу. Куда? Кого? И когда я достал из ящика бутылку «Martell» и, ни на кого не обращая внимания, хлебнул прямо из горлышка, она ушла и плотно прикрыла дверь.
  Оставалось только кофейня “Coffee Bean”, выкручивающая нам обоим пространство, мысли и время, как руки. Опять машина, опять улетающее время и нанизывающиеся на память мелочи – почему-то пошел дождь, хоть и светило яркое солнце, пробки рассасывались буквально передо мной, причем застаревшие, с потными и издерганными уже водителями и пассажирами, запахло грозой…
Знал, не догадывался, не надеялся, а знал, что ты уже там, за своим столиком.
И ты не удивилась, когда увидела перед собой меня, ни когда я стоя смотрел на тебя, ни когда сел и взял в руки твои теплые ладони, подрагивающие и покалывающие меня накопившимся электричеством ожидания. Ты читала своего Кортасара, странички заломились, зашелестели, но руки мы на разняли. Это потом Кортасар станет заменять меня снова. Позже. Когда ты не сможешь меня делить ни с кем, когда патетические панегирики станут постоянным началом наших бесед, когда эти панегирические акценты сначала с доброй, потом с язвительной, и, наконец, злой иронией в отношении любой женщины, возникающей на моем пути, будут сковывать наши встречи льдом упрощенства и дидактической ненависти… на пять минут. Пять минут ада и дальше несколько часов привыкания друг к другу заново, натыкаясь, при этом, на заточенные металлические стержни оголенной кожей желания обладать, как вещью. Желание обоюдное, только я лучше его скрывал. До тех пор, пока было что скрывать.
  Но это потом. А сейчас я снова тебя рисовал. Пальцы очерчивали твое такое изощренно исковерканное красотой и плавностью линий лицо: оно отвечало пальцам – губы… ресницы… волосы. И исчезало, пропадало под чувством, растворялось. Дикое желание нарисовать прикосновение, то, первое, одновременно легкое и такое всеобъемлющее, объемное, бьющее сознание больно и прямо в лоб. Мы вышли из кафейни… навсегда. Память не имеет сослагательного наклонения.
 
 
***
 
  Неужели я это ей говорю? «Ты такая необыкновенная! И, эта темно-вишневая помада делает такими четкими контуры твоего лица, а светлые волосы, будто что-то несуществующее. На руки я не смотрю: впечатления портятся неаккуратным маникюром и легкой пухлостью, детскостью пальцев. Ты так красива. Ты не умеешь танцевать. Ты пьешь пиво, у тебя вечно нет денег». Слова какбы-между-прочим, но впиваются.
  И думаю. Или это я думаю за тебя?? «Я беру тебя с собой игрушкой, которую можно кому-то показать, произвести тобой впечатление, большего уже не надо. Только легкий привкус интриги. Уже почти неинтересной. Уже не новой, уже поднадоевшей. Ты – типичная потребительница, хоть тщательно скрываешь это». Ты… ты. Вы. И я.
  Я в процессе раздумий. Я придумываю игру с тобой в главной роли. С вами? Тебе будет больно. И ей? Но самое забавное, что вы не предчувствуете подвоха.
  И массы людей вокруг, похожие на манную кашу. Липкую такую, противную. Вот вырвала из потока полузимнего сегодняшнего утра книгу Кортасара с рассказами… и Берджеса «Заводной апельсин»… и Павича «Хазарский словарь»… и еще… но все равно мало, все равно не хватает! Все равно съем их быстро и опять потеряюсь, опять заплачу. С утра я напоминала ребенка, визжащего от ужаса, слезы фонтаном. Врачи опять сделали свое неприятное дело: объяснили мне доходчиво, что шансов нет, и котеночком называли, и лапочкой. Ненавижу их! Хоть бы раз обманули. Но, это так, эмоции. А книги купила себе в качестве той спасительной карамельки, которая помогает, пока вкус ее ощущается во рту. Нет сил. Все выматывает до одури.
 
***
 
  Мы отдавались друг другу. До одури. Как потом и выматывало все до одури. И странности, и желание былой остроты, и иногда пограничные состояния беспомощности перед уходом, тихим и кричащим шепотом. Прочь!
Первый раз у нас не получился. Я его совсем не помню. Она говорила, что ей было все равно, запомнит она его или нет. Помешательство с полной потерей контроля и памяти сначала нас не пугало. Это было как в темном лифте, который сорвался и падает вниз. И где-то там, в почти самом-самом низу срабатывали аварийные тормоза. За мгновение до смерти или боли.
  Это могло быть где угодно: на лестнице у меня в офисе, в подсобном помещении «Москва-Берлин», куда мы переселились из проклятой “Coffee Bean”, в поле возле машины, не успев отбежать и пяти шагов от шоссе, в экскурсионном трамвае позади кондукторши, дремавшей или делавшей вид. Почему-то водители такси всегда оборачивались, как только, казалось бы, беззвучные поцелуи пускали под откос очередной товарный состав собранного и погруженного времени ожидания нашей встречи…
  Тебе стало казаться, что я отдаляюсь, хотя ничего не поменялось, не изменилось. Только прохладнее стали вечера и темнее ночи. Того, что было, стало не хватать. Желание загородить мой мир своим, сделать свой мир прозрачным, тонким, но прочным и липким, двигалось от образа к мании. Остановиться не хватало ни сил, не возможности, ни у меня, ни у нее…
  «Она заболела. Все просто. Рак крови. И желание уйти». Дико выл пес внутри меня! На луну. Постоянно. И стояла ночь. Поэтому я спал днем.
 
 
***
 
  Так вот, я поехала к мексиканцам, в это маленькое мексиканское неизвестно (известно! ассоциативный ряд его таким создал) почему кафе. Пальцы дрожали, когда я садилась за стол и закуривала первую в этот вечер сигарету. Напротив сидел Фидель (Кастро?) Такая, интересно, этимология. Надо будет спросить. Человек, назвавший меня «Мия», что я приняла с восторгом, играл. Он играл acid-jazz, который по мере действия моего алкоголя превращался в dub… наверное, dub… я стала успокаиваться и пить виски-джин-мартини, все один к одному… мне становилось тепло, а Вы – два извечных воплощения друг друга – опаздывали, на большое количество минут, я злилась напоказ, собиралась уйти с мексиканцами, совершенно ненастояще собиралась.
  А человек, называвший меня Мией, смеялся и говорил: ты такая сегодня хорошенькая (а голос у него такой вельветовый, но смех исключительно болезненно-неприятный). Я знала. Я это знала. Рубашечка серого цвета, черный маленький свитерок поверх нее, волосы непонятно как запутаны (лишь бы не мешали), кольца – серебро, часы – игрушка, ботинки цвета cherry-red с темно-коричневым, такие, как у мужчин – танцоров степа, только носы круглые, невероятно мохнатая шубка, похожа на зверька, если ее сложить в углу. Да это неважно, детскость была внутри, но не глупая, а трогательная такая, когда тебя хотят погладить по голове, обнять, никакого эротизма в прикосновениях чьих бы то ни было пальцев, только не педофилов (сама себе незаметно улыбнулась. Фидель рисовал инопланетную рыбу вместе со мной, Фидель смеялся моим глупостям, Фидель улыбался на мои какбы-между-прочим-танцы, я была в полнейшем восторге и уже решила, что еду с ними на студию, может, наберусь смелости и спою что-то в роде: «This sour times…», что-то, пахнущее кокаином и старыми машинами, такими, как Mersedes 1935 (?) года выпуска.
  Но тут… (черт возьми! вечное это «вдруг»!), Вы на сцене. Спасибо режиссеру, спасибо костюмерам, спасибо актерам. Всем, одним словом, спасибо. Потом какое-то время мы просуществовали параллельно за соседними столиками, и каждый из вас по очереди ворвался в мое пространство, я защищалась с помощью испытанных методов. Мы уезжали, несколько раз. И в итоге твоему непонятному существу удалось уволочь меня в свою норку. Или это я пыталась тебя уволочь? Как смешно! Волочь то, что нельзя, во-первых, схватить, а, во-вторых, не хватит сил нести.
  Но я нашла способ: сообразуясь с твоими понятной природы желаниями, оказаться вдруг у тебя дома: смотреть, не открывая глаз, знать, что все здесь – ты. И даже Бьорк… (механический жест, несколько искренних фраз, перебираешь мои волосы). Спина, руки, волосы, ресницы… Бьорк с ее вечной истерикой. Такое немое кино. Черно-белое, пошловато-наивное, но от этого не менее сладкое. И с самого начала придумывание предлога для «сбежать». И бежать-бежать-бежать. Засыпать в такси, терять связь с тем, что вокруг. Чувствовать невыносимую смесь запахов духов и сигарет. Восемь утра. Никого нет, кроме тех, кто убегает, как я. Думаю, ты заснул одним из тяжелых, грозящих усталостью и похмельем, снов, которые не дают отдохнуть, но не дают и думать, что хорошо. Все. На этот раз все. Дальше известно. Только чуть изменятся декорации.
Играю еще раз… 83-13–сверху… «Two-nineteen took my baby away…» Развязный, разнузданный блюз… так и было. Похоже. Очень.
  Вот и твой дом – соседний. Только так измотало бесконечное счастье, что смысла уже не имеет. А я не имею сил. Устала. Так и рождаются, наверное, компромиссы и семейная жизнь становится такой, как у Кортасара в «Потоках», да и то, еще слишком красивой. Меня, скорее всего, защитили от сближений этой уродливостью. Только до первых касаний, потом – бежать. И разыгрывать непостоянство характера или же просто резкость.
  Твоя усталость во мне. Такая же жалкая и беспомощная. Такая же пластилиновая. Было забавно, но, не поддерживая контактов, все равно тебя потеряешь. Навыки устаревают, как бытовая техника. Их надо рождать заново после перерывов. Механичностью, набором банальных занятий можно убить все, что захочется. Даже не заметишь, как это произойдет. А когда вдруг спохватишься…
 
***
 
  Твои отношения с моей женой – целая история, поддернутая легкой шизофренией. Так получилось, что познакомил вас я сам. Получилось почти случайно, на улице, лоб в лоб. Мы заходили в бутик на Красноармейской, ты выходила. Столкнувшись – замерли. Я и ты. Жена же замерла за компанию. «Привет!» «Привет…» «Это мой… консультант по сделкам на бирже» «О! Скоро будем богатыми…»
  Потом выбирали тебе платье для коктейля. Ты же попросила совета. А это на полтора часа умилительного общения на грани, опять на грани. А потом – ужин у нас дома. Вы так хорошо подружились. Внешне. А на самом деле, давно уже все поняли. Только я один все еще держал дистанцию и обнимал вас только вместе. Ваши секретничанья одновременно заводили и холодили. А ночь, когда ты была в нашем доме! Конечно же, такси вызвать уже нельзя было – половина двенадцатого ночи. Такая поздняя ночь! Ужас. Ну да, еще утро. Ты в пижамке жены. За столом на кухне в полседьмого. Так рано в этом доме вставал только один человек – это я. Доливая молоко тебе в хлопья, я целовал тебя в шею, страстно изогнувшуюся от бесконечной изматывающей ночи…
  Что это было? Тихо, только тихо. Не спеши. Она услышит.
 
***
 
  Сущность… сущность. Открыть книгу. Игра придумана. Начали! «Он знал, что красное пятно не сможет осветить ни положение вещей, ни возникшую перед ним дверь, но оно проливало свет на другое, на нечто, что помогало ему без блужданий и ушибов пройти мрак, - красное пятно светило в будущее».
  117-13… Павич. «Пейзаж, нарисованный чаем». Так и тянет потеребить свою боль изнутри… Flash back… Вспышка… назад…фотки… открытки.
  77-21. Ага, «Марта ни в чем не виновата, с точки зрения юриспруденции». Это точно. Смеюсь. Про себя, но искренне, грустновато так смеюсь. Маршируют идейки в голове, как плохо вышколенные солдатики. Топают, напоминают о себе. Иногда внешний шум заглушает их топанье, но чаще – нет. И так забавно: сама выдумала, сама завела, а теперь справиться не могу. Воюют со мной же, в меня же стреляют, меня же мучают. А я сдаюсь, потому как просто сваливать проблемы на что-то непонятное. Даже на чуждое, инородное. Вот вторглось внутрь, как болезнь или беременность, и растет. Топают. Прислушалась. Идут непонятно куда. Пусть.
 
 
***
 
  И не надо. Забывать легче, когда знаешь как. Особенно, если у тебя появляются они. Те, которые забирают тебя по частям. Один одну, ту, которую я искал две недели. Второй другую, ту, которую ты спрятала от меня специально, но я ее нашел. Третий… а вот третий молодец! Раскопал ту часть, которую мы прятали когда-то вместе, помнишь? Старательно засовывали ее крючочки и кнопочки в образовавшуюся щель отчуждения… пусть и на те самые «пять минут ада», но…
Помнишь. Я знаю, что помнишь. Ты не способна забыть то, что ты так старательно спрятала, словно перепеленала.
  Книги. Ты так стала много читать в последние два года. Ты раньше читала так много? Пресловутый Кортасар. А твой Павич. Что ты в нем нашла? А Берджес… «Заводной апельсин». Я прочел его. Ты сказала – я прочел. И понял тебя. Как-то сразу. Не уснув до утра. Понял, насколько все серьезно… было. Насколько узким был вход в тогда еще неосвещенную пещеру чувства, настолько широким оказался выход из уже горящей светом и красками страны подземной и отсвечивающей выросшими вдруг сталактитами и сталагмитами. Свет рождался поиском лучшего отражения. Зеркальность стен мы заметили уже потом, позже. Когда остались в той пещере одни… вдруг. Прохладно стало, помнишь? Я снял джинсовую рубашку, а ты сказала, что «рубашку не снимают… лучше обними». Целуя твои губы, чувствуя твои доверчивые пальцы на груди, мне казалось, что это последнее…
  Читая, ты забывала, что где-то есть я. Нет, не забывала. Ты переносила меня в книгу. И приходила туда сама. Получалось, что мы не расставались. Почти.
Твои миры. Ты их сочиняла, ты их создавала. Часто находясь на грани, ты забывала и обо мне. Остается только узнать, что ты уже не со мной. Врачи удивились, даже наиболее стойкие материалисты, даже те, кто не удивлялся чудесным выздоровлениям уже десять лет.
  Что же это было? Что это могло быть? Хорошо, что ты здорова. Ты выздоровела одновременно с появлением нежелания узнавать ежедневно новую муку, дополнительно к «пяти минутам ада и нескольким часам дальнейшего привыкания».
  Ты разлюбила. Боль оказалось сильней и победила. Боль перехлестывала через дебаркадер защиты от размывания мелочами и суетой и точила, подтачивала казалось бы прочное и высокое. Неужели так просто? Снять кожу, вывернуть, высушить и надеть снова. Как одежду.
 
***
 
  В предвкушении денег, ожерелья из бусин и серебра (авторская работа!). В предвкушении избавления от боли. Все по кругу. Конец месяца. Почти конец жизни. Каждый месяц конец жизни в двадцатых числах. Ароматы японца еще на пальцах. Еще на запястьях. Оденусь в них завтра. И ожерелье. Ошейник. Приду твоей собакой. Своенравной, но такой домашней и мягкой. Приду. Если все сложится. Если… Если…
Плоские подошвы босоножек – застежек. Джинсовые ткани. Белая маечка. И блестящие каштановые волосы. Лохматые. Не расчесанные. Но все спланировано: игра в стиль теряет смысл, но без нее неуютно. Уже придумала имидж. Все больше молчу в твоем присутствии. И даже к телефону рука не тянется. Подумаю – лень. И все, и все по местам.
Сигаретами утомила себя до безобразия. Все это от нечего делать. Жду, тороплю время. А оно заснуло ребенком там же, где резвилось недавно. Там, где было обозначено ярлычком «настоящее». Медленно. Так всегда, когда ждешь. Ожерелье тоже, наверное, устало ждать моих пальцев там, под стеклом, в магазине. Или ему не понравилась моя кожа. Такое бывает: вещи могут не любить тебя и всячески это демонстрировать. Но я-то человек, у меня больше возможностей. А значит, по отношению к ним я сильнее. Посмотрим, как сложится наш «роман».
 
 
***
 
  Выписываясь из больницы, я даже не выглядывал в окно. Машина, русые волосы, тонкие руки, дымок и запах, все угадывающая улыбка, предопределяющая ситуацию и перспективу. Так легко…
 
 
***
 
  Страх… извечный, долгий-долгий, как карамель, растаял, прилип… и ничем его уже не отчистишь.



Ее убили.
- Хватит! – глухой голос Ивана прозвучал освобождением. – Дозреет сама…
  Казалось, что звук десятков глухих ударов повис в углах обычного подвала городской многоэтажки…  
  Тяжелое дыхание обоих. Журчание какой-то подтекающей трубы. И темнота кругом. Только из зарешеченного подвального окошка подсвечивал уличный фонарь, жидко, на излете делая темноту подвала разбавленной. И Иван, и второй – Петр, стояли, отдыхая и прислушивались, к звукам и возможным движениям внизу. Было тихо. Очень тихо. И тишина казалась липкой, поднимающейся вверх.
- Почему не просто? Между ребер, и все… - тихо проговорил Петр, ощущая привкус крови во рту.
- Так клиент захотел. Не наше это дело.
  Петр посмотрел на женское пальто, перекинутое через трубу. На него падал свет с улицы и делал его живым. Дышащим.
- Не надо было пальто с нее снимать, - подумал вслух Петр.
- Замучился бы с ней. Плотная ткань удары гасит. Да и сейчас еще не ясно, - сказал Иван. – Они живучи, как кошки.
  По-прежнему, внизу было тихо. Коренастые тени, казалось, застыли, приросли к подвальному полу. Когда одна из них решила переставить ногу, послышалось липкое чавкание, словно пол был покрыт чем-то жидким, вязким.
- Она красивая? – спросил Петр. – Я даже не видел ее при свете.
- Зачем тебе? Спать спокойнее будешь.
- Я не об этом. Если красивая, можно было бы трахнуть. Зачем добру пропадать?
- Добру… Ты, Петя, вроде умным считаешься, - Иван закашлялся.
- А что. Трахнули, забили. Все логично.
- Ну, если на нары хочешь, то давай. Еще не поздно.
  Иван присел, опять прислушиваясь. Что-то его сдерживало, не давало вдохнуть полной грудью, как это бывало раньше. Ощущение какой-то когтистой дури в сердце давило, скручивало. Оно появилось, когда Ивану показывали её. Она просто шла навстречу, теребя желтый кленовый листок. Мельком взглянула на него, как на встречного прохожего, и этого хватило, чтобы он ее запомнил...
- Так, брат, посвети! - Громко, словно отгоняя сжимающуюся клубящуюся тьму, произнес Иван, и, усмехнувшись, добавил, – сейчас и посмотришь.
Петр вытащил из внутреннего кармана куртки фонарь, направил в темноту под собой…
- Ну? Не работает?
  Петр включил фонарь.
  Нет, крови было немного. Почти не было. Две трубы, большая и маленькая, уходили в пол. Вентили на них, какие-то манометры, счетчики. И лежащее на боку, согнутое вокруг большой трубы неподвижное тело женщины, молодой женщины. Руки были притянуты к лицу и закрывали его до сих пор. А вот ноги… разбросаны, казалось, что напряжены.
  Иван, взявшись за плечо, перевернул ее на спину. Голова, руки, распущенные каштановые волосы безвольно упали. Разорванный темно-синий костюм был весь в грязи. Белизна дорогого почти ничего не скрывающего бюстгальтера ярко отсвечивала, кричала. Изо рта и из уха струилась кровь, стекала на шею. Глаза были полузакрыты и неподвижны. Туфлей на ней не было. Один из них валялся рядом с её ногой, указывающей на Петра, а второй… Петр поискал его светом фонаря.
- Свети сюда!
- Я свечу…
- Красивая, да?
- Красивая.
- Кажется, готова.
Иван встал.
- Выключай.
- Все?
- Все.
  Две тени прошли через раздолбанную дверь без замка в коридор подвала, вышли в сквозной подъезд и через него к строящимся гаражам. Потом промелькнули у ряда киосков и, выйдя на центральную улицу города, сели на остановке в подошедшую маршрутку.


***
 
  Клуб VIP в центре города. В интерьере преобладают два цвета: насыщенный темно-зеленый и кричащий золотой. Несколько столов в одном из трех залов клуба. В этом не было музыки, но можно было курить. Официант сливался со стеной зала и был почти незаметен. На столе только самое необходимое: коньяк, лимон, мартини, сыр трех сортов, зелень, оливки, фрукты. Сигары с примесью бергамота подчеркивали вкусовые сочетания, текущие и будущие, и делали разговор двух мужчин неторопливым. Оба любили рыбу и поручили повару приготовить фаршированного карпа, а это почти полчаса. Обсуждались планы на совместную работу, только работу. Один из них, Павел - банкир, когда-то принял предложение Олега, в то время теневого бизнесмена, и согласился возглавить практически обанкротившийся банк. С тех пор прошло почти пять лет, банк выжил, как это было ни странно, а отношения Павла и Олега после этого только улучшились и превратились из чисто деловых в личные, почти дружеские. Павел часто приезжал в загородный дом Олега, где Олег с женой Настей принимали его как родного.
  Друзья успели обсудить важные для обоих вопросы кредитования нового большого проекта, потом поговорили о поездке в австрийский Грац на будущей неделе. После чего подали рыбу. Олег давно уже заметил некоторую печаль в голосе Павла и в наклоне головы.
- Я думаю, что подписи Штренга почти у нас в кармане, - сказал Олег, медленно расставляя ударения, - а ты… смурной какой-то. Не рад?
- Нет, тебе показалось, Олежа.
- Давай выпьем за Вену, за Австрию, а? Это будет почти год спокойной жизни. Ну?
  Павел помолчал. Подержал в руке рюмку, словно грея содержимое, потом одним глотком выпил и взял лимон.
- Нет, что хочешь, говори, но я вижу. Не в себе ты, - произнес Олег, делая из кусочка рыбы, зелени и сыра маленькое канапе, и отправляя его в рот. – С Мариной все нормально?
  От внимательных глаз Олега не ускользнуло резкое движение руки Павла с салфеткой к уголку рта, сразу спрятавшиеся глаза и тут же резко открывшиеся навстречу… вдруг появившиеся морщинки озабоченности на лбу.
- Значит Марина…
- Нет, все нормально, Олежа. – Слова давались с трудом. – Только…
- Что только?
- Только… Мне кажется, что… Перегорело все.
- Два года, Паша, это много, - говорил Олег, привычно освобождая от костей тушку зеркального карпа. – Ты почему не ешь? Отличный карпина! Смотри, ты вот так его: в соус, зеленью сверху и… Вкуснятина!
- Наелся уже…
  Они помолчали. Павел еще выпил коньяку, а Олег закончил карпа, и теперь нанизывал на зубочистку кусочки ананаса вперемежку с сыром. Потом бросил в налитое мартини пару маслинок и… зажмурился.
- Ты знаешь, Паша, некоторые любят пить мартини вначале, а вот я в конце.
  Сначала он медленно снял зубами ананасово-сырную пирамидку, потом также медленно, не разжевывая при этом, сделал большой глоток мартини. И добавил к этому маслинку, выловленную пальцами из бокала. И только после этого открыл глаза: они показывали неподдельное наслаждение.
- Значит тебе Маринка поперек горла… - выдохнул Олег.
- Ладно. Разберусь.
- Она много знает?
- Много.
  Дальше разговора практически не было. Олегу позвонили на мобильный и он заспешил.
- Я забыл совсем. Сегодня у меня с Айгарсом встреча. У него интересная информация по Прибалтике, я тебе потом расскажу.
- Хорошо. Я бы с тобой поехал, но что-то…
- Ты не раскисай, друг. Нам еще работать и работать, - сосредоточенно копошась в черном кожаном портфельчике, сказал Олег. – Что-нибудь придумаем. Сам доедешь?
- Я не пьян…
- Ну и отлично. Все, я поехал. Держи, Федор! – Охранник, отделившись от стены, перехватил ручку уже почти падающего портфеля, одновременно отодвигая стул из прохода для своего шефа. – Пока…
  Уже открывая дверь, Олег обернулся. Павел сидел спиной к нему, не шевелясь. Руки безвольно лежали на темно-зеленой скатерти. Он почувствовал, что все рушится.


***

  Познакомились они так: он шел по улице, повернул голову налево, и… остановился. В витрине магазина, откровенно наклонившись вперед, молодая стройная девушка в джинсах и коротенькой белой майке поправляла одежду на манекенах. Она присела на корточки, красиво прогнувшись в пояснице, продолжая поправлять что-то. Павел остановился и стоял перед витриной. Потом остановился еще один, второй, третий... Девушка, видно почувствовав взгляд, обернулась. От неожиданности присутствия за стеклом смотрящих на нее споткнулась, и, еле удержавшись на ногах, оперлась рукой о стекло витрины. Тут и встретились их взгляды. Она была смущена, улыбалась, но, не потеряв уверенности, присущей внешне привлекательным людям, воспроизвела некоторое «па» из испанского танца. Застыв с выброшенной вверх рукой, отставленной прямой ногой и гордо поднятой головкой, она с некой лукавой смышленостью и улыбкой победительницы вызвала неслышимые ей дружные аплодисменты собравшихся на улице.
  Павел вспоминал это часто. Картинка из двухлетнего прошлого грела его. Может быть благодаря ей все это и продержалось два года. Секс, секс, секс… постоянный секс налетел, набросился, подмял под себя их любые другие отношения. Выхолащивалось тепло. Иногда по несколько раз в день выхолащивалось. А по-другому они не могли. Какое-то помешательство, наркотическое опьянение наслаждением, пьянство друг другом эти долгие два года… 24 месяца… 730 дней…
  …Марина ждала его в своей машине. Красненький «порше» Павел купил ей в первые две недели помешательства. Он многое ей купил сразу, многое отдал наперед. Ему нравились загорающиеся глаза Марины, неиспорченное временем правдивое восхищение каждый раз, как только он разрешал ей открыть очередной раз глаза: кольцо, костюм, телефон, часы, колье, машина… и еще, и еще. Сейчас же… вряд ли что-нибудь стало бы для нее неожиданностью. Может быть, месяц в деревне под Саратовом или Кордильеры зимой. И все. Павел открыл дверь и сел рядом. Им не нужно было смотреть друг на друга. Шум улицы отрезался. Стало тихо.
- Ты надолго? – спросила Марина, прикуривая сигарету сама.
- Нет, не надолго. Час… полтора.
  Волнами накатывали предвестники страсти… запах… голос… такой знаковый щелчок зажигалки-брелка… память…
Павел знал, что у нее закрыты глаза, знал, что… она сейчас скажет.
- Я хочу тебя…
  Он знал, что дальше будет достаточно одного прикосновения, чтобы не остановиться. Губы будут позже, потом, после того как первый вал пройден, после того как разодранная одежда не позволит думать о чем-нибудь еще, кроме движения дальше, в пропасть.

  Они сидели в машине, боясь пошевелиться, словно поскользнувшиеся альпинисты, застывшие на полуметровом карнизе над пропастью, разверзшейся внизу. Вокруг вперед-назад сновали прохожие, не обращающие внимания не только на их красный порше, но и на самих себя. В очередной раз сорваться? Лететь? Упасть? Почти умереть? И снова через дикую боль, через раздробленное сознание, через нежелание жить, возвращаться…
  Поворот навстречу друг другу был одновременным.
  Взгляд, способный срастить время каждого, текущее порознь, в единое целое.
  Его рука, резко ложащаяся на ее бедро и двигающаяся вверх, задирая юбку.
  Губы, стонущие и бьющиеся в истерике судорожного прикосновения друг к другу.
  Она, оттолкнувшая его, поднимающая и отдающая свои стройные ноги в чулках телесного цвета ему.
  И он, стягивающий белые миниатюрные трусики и, в который раз впадающий в состояние полной невменяемости от этого.
  И она, перебирающаяся на его сидение и перебрасывающая ногу через него… расстегивающая молнию на брюках, и уже тоже не владея собой, касающаяся губами и ласкающая, парящая, стонущая.
  И когда все пуговички рубашки его были свободными, а ее шелковая блузка превратилась в лоскут…
  Когда его пиджак был отброшен на заднее сидение, а ее юбка не мешала его пальцам ласкать всю ее промежность…
  И когда твердые соски ее грудей оказались под его ладонями…
  И когда она, приподнявшись и одновременно откинувшись назад, одной рукой направила его в себя…
 Небо обрушилось.
 
  Оттаивающее сознание болело жгучей рвущейся болью. Пульсировало. Павел подумал: «Убивающий любовь… почти преступник? А может и правда убить?»
Но сразу отогнал эту мысль.


***

  Неожиданно Иван стал пробираться к выходу. Они не проехали и одной остановки.
- Шеф, тормози, - глухо сказал он водителю. Тот возражать не стал. Петр вылез из маршрутки вслед за Иваном.
- В чем дело? – спросил Иван, хотя он уже понял, что придется возвращаться. – Думаешь, что жива?
- Думаю – не думаю, но проверить надо.

  Когда Петр и Иван забежали в темный подвал обычной городской многоэтажки, возле окна они увидели еле стоящую и курящую, дрожащую от холода или от слабости… Марину. Она оглянулась на них, застывших в дверях, и тихо, но разборчиво проговорила:
- Сколько он вам заплатил?
  По лицам мужчин Марина поняла, что можно что-то сделать. Но она молчала. Знала, что нужно перехватывать инициативу, использовать те несколько минут, которые у нее вдруг появились. Сейчас «спортсмены» начнут думать, и тогда вряд ли что поможет. Она затушила сигарету о стену и бросила окурок к себе под ноги.
- Слушайте, ребята… во дворе, сразу возле подъезда, стоит моя машина… хорошая машина… «Порше», - Марина взглянула на стоящих неподвижно угрюмых мужчин, странно подсвечивающихся луной или… фонарем с улицы. – Она стоит гораздо больше, чем-то, что вам обещали. В сотни раз…
  Тишина появлялась быстро, а потом шум в ушах. Пульсирующая кровь искала выход в слабости. Марина пыталась унять дрожь – она замерзала. Хотелось накинуть тонкую мягкую ткань пальто, хотя бы на плечи. Но было не до этого. Скулы странно стягивались безостановочной дрожью, поэтому слова выходили глухими и монотонными.
- Машина ваша. До утра вы на ней будете уже далеко. Ключи, документы и доверенность в бардачке. Там нужно только фамилию вписать. – Марина снова сделала паузу, закрыла глаза.
  Все вокруг закружилось. «Еще не хватало сейчас потерять сознание, - подумала она».
  Опершись руками о мокрую холодную стену, она стояла и тряслась уже крупной дрожью. Ее бил озноб. И она расплакалась, горько, безудержно, вспоминая все, накрывшее ее, ощущая вдруг проснувшуюся боль, даже при обычных движениях руками, ногами, шеей, попытке вдохнуть чуть глубже. Обида заползала сразу же за болью и холодом, жгучая обида на окружающие ее холод, грязь, людей, делающих ей больно…
  Иван двинулся к дрожащей женщине, медленно, тяжело ступая, словно решая с каждым шагом что-то для себя.
- Иван… - проговорил, словно про себя, Петр.
  Марина отвернулась к стене и, опершись об нее плечом, начала сползать вниз. Сразу все поплыло перед глазами. Последнее, о чем она смогла подумать, было: «Ну и за что это все мне?!»

***

  Павел вошел в комнату. Невольно остановился, чувствуя приближение странного чувства холода. Совсем недавно он не мог представить, что именно здесь, в этой его комнате большого дома он почувствует… пустоту.
  Он осмотрел комнату. Сейчас, когда она была заполнена лунным светом из окон, причудливыми тенями, которые отбрасывали знакомые вещи, и тишиной, его стояние было естественным. Тихое, спокойное стояние почти посреди комнаты давало возможность не видеть собственную тень. Он знал, что тень сзади, впереди только свет, растворяющий полумрак и скрадывающий ненужные мелочи… он и так знал здесь все, до мельчайших подробностей.
  Сигарета в руке появилась неожиданно. Пришлось найти зажигалку и включить шипящий яркий газовый огонь…
  Он вспомнил, как она вертела в руках эту «страхолюдину» – голову какого-то мифического то ли черта, то ли… Мефистофеля. (Машинально, в который уже раз, перевернул зажигалку дном к себе, прочел это диковатое, но такое разштампованное имя). Ее указательный палец проводил линии по впадинкам и углублениям, оживляя ее, давая повод потом, в дальнейшем, всегда вспоминать ее внимательность при этом, отрешение от всего, что вокруг. О чем она думала тогда?
  Затянувшись, вспомнил, что… она начнет считать: раз! Два! Три… до тех пор, пока не появится первая исходящая струйка дыма… и скажет:
- Люблю запах… тебя внутреннего, - улыбнувшись, близко, заставляя чувствовать расслаивающиеся запахи вокруг.
  Хотелось тянуть в себя ее запах, ее поцелуй, растворяющий неестественность, прижимающий к земле мысли. Поцелуй – крик. Безмолвный крик наслаждения, распахивающий створки в нечто: лохматое, вязкое, горячее, шелестящее.
 Шипящая струйка газа погасла.
 Его взгляд двигался по памяти. И память тут же выдавала картинку: бумажную, непрочную, рвущуюся почти сразу на мелкие кусочки, которые тут же перекраивались, выстраиваясь в линию к сумасшествию…

  …Ее кресло. В тот первый вечер, она, осмотревшись от входа, сразу сделав несколько решительных шагов, села в него, откинувшись головой на мягкую плюшевую темно-зеленую обивку. Тень тут же легла на лицо, заострив подбородок, оставив темными загадочные полузакрытые глаза и несколько более четкую линию застывшей улыбки. Ноги ее медленно вытянулись и, перекрестившись, изящно застыли, закончив… картину… иллюзорной… красоты. Картину? Да. Это когда следующий мазок был бы всегда лишним. Упала освободившаяся ткань темно-зеленого запахивающегося платья с ее колена, и она ее не поправила. Цвет с цветом слились в единое. Только лицо ее тянулось, вытягивалось, жило. Раньше это было его кресло, простое, обычное, спокойное. Теперь он понял, что навсегда ее. Невыносимо больно стало смотреть… в пустоту будущего. Она была в кресле, а он видел кресло пустым. Озноб воткнулся в затылок, рассыпавшись, пронесся по позвоночнику. Стоять и смотреть он больше не мог, шагнул к окну, застыл. Он не представлял, как сможет прикоснуться к ее коже…

 …Музыка. В комнате было тихо, но взгляд, останавливаясь на всем вокруг, звучал. Играла память, забавляясь, трогала мягко, натягивала, притягивала, отпускала.
 Зеркало над камином…
- Как в него смотреть? – подпрыгивая, похожая на белку, удивлялась она. – На кого оно рассчитано? У тебя тут великаны водятся?
- Это для бликов света… на потолок, - улыбался он. – Зачем здесь зеркало?
- Как зачем? А я? Как я увижу себя? – подпрыгнув еще раз, успокоилась она.
- Я тебя увижу…
- Но не я же? – Ее руки потянулись к огню… и глаза тоже.
- А ты увидишь себя в моих глазах… или в пламени.
- … В пламени…
- И в глазах…
  Смотря ей в глаза, хотелось прижаться, быть рядом, вместе. Очарование, возбуждение, состояние дикой боли и сладости одновременно. Плыть по этому состоянию, продлевая прикосновение друг к другу максимально долго… до первого касания губами. Что дальше?!

 …Однажды она, стоя у высокого металлического столика с многочисленными статуэтками божеств, собранных им как-то, между прочим, и без особого желания и стремления к коллекционированию, медленно перебирая пузатые и витиеватые фигурки, вдруг глухо сказала:
- Иди ко мне…
  Не поворачиваясь, не шевельнувшись, только линия спины чуть напряглась, а голова склонилась к плечу. Сказала так, что в воздухе вокруг возникла странная жесткая вибрация и высокий металлический звон.
 

***


  Марина очнулась от соприкосновения с холодом черного шелка… такое привычное ощущение… такой привычный запах. Боже! Боже. Руки, держащие еще минуту назад, крепко и осторожно… и тепло, сейчас исчезали, уходили из-под спины. Ее бережно укрывали ее же пальто. Темно. Тихо. Еще минута прошла в тишине.
- Мы согласны… - хриплый мужской голос распорол ткань покоя.
  Она… дома? Знакомый свет витрины с улицы. Запахи кроткой теплоты. Марина ладонями погладила шелк простыней. Как?
  Две тени еще стояли некоторое время, потом, развернувшись и больше не сказав ни слова, прошагали к двери. Тихо открылась наружная дверь, образовалась полоска света в прихожей, щелкнул английский замок. Все.
  Нереальнее всего была быстрота перемещения из холодного подвала в тепло собственной квартиры, на шелковые простыни не заправленной утром кровати. Почему не заправила? Что-то помешало тогда. Звонок телефона… да, звонок телефона. Она была в ванной, а телефон звонил. Звонил, не прекращая, пока она не взяла трубку, протоптав из ванны мокрые следы по паркету. Звонил Пашка и удивился, что она еще дома. Да, она опаздывала, жутко опаздывала, но куда?
  Она облизала губы, и почувствовала металлический привкус крови - хотелось пить. И хотелось под душ. Очень хотелось смыть с себя…
  Вернулась боль. Боль во всем теле. Везде. В руках, в ногах, в животе, в груди. Тупо ныла голова, пульсировали виски. Марина попробовала пошевелиться. Ей это удалось, и она перевернулась на живот. Потом, подтянув к себе ноги, она встала на коленки, согнувшись. Боль в животе куда-то исчезла. Зато появилась в позвоночнике.
  Она вдруг подумала, что все эти боли можно терпеть! Не было сверхболи, из-за которой теряется сознание. Если позволить себе расслабиться, уснуть, пожалеть себя, разжать сомкнутые пока тиски самозащиты – все, она не сможет встать с кровати… она превратится в безмолвную мишень, она сдастся. Нет! Только не это.
  Лежа в таком эмбриональном положении, Марина поняла еще одно. Если она сейчас задумается над ответом на вопрос «почему?!», то тоже сдастся, тоже не сможет сделать то, о чем она решила еще стоя возле подвального зарешеченного окошка, подсвечиваемая бледным лунным светом. Вопроса «кто?» для нее не существовало…
  Позже, стоя под горячим душем, она все боялась открыть глаза и посмотреть в большое зеркало, в свое любимое зеркало, которое всегда раньше было для нее другом и советчиком, смущенным зрителем и страстным поклонником. Теперь Марина не смогла сразу не только улыбнуться ему, но и просто бросить взгляд.
  Открыв глаза, она поняла, что ей чертовски повезло. Синяки и кровоподтеки были везде, кроме головы…


***

  Интуиция. Какое-то странное слово. Сказать его, проговорить про себя, и, кажется, что заглянул в глубокий колодец с прозрачной водой. Заглянул. За столиком напротив в этом импровизированном кафе на улице сидела его интуиция. Материализованная интуиция. Ей не скажешь «который час?» или «кажется, мы с вами где-то…».
- Девушка, хотите угадаю ваш номер мобильного? – пусть интуиция развлекает интуицию.
- Сейчас? – спросила Марина.
- Да.
- Мой мобильный? – Она посмотрела на свой серебристый маленький Samsung, потрогала его указательным пальчиком. – Как?
- Давайте так, - он достал из кармана свой телефон. – Я наберу ваш номер и…
Замешательство, интерес и глаза говорящего, уверенно смотрящие в ее черные очки, рождали желание продолжить диалог.
- Вы его знаете!
- Я? Каким образом?!
- Ну, знаю я каким. Каким-нибудь. – Марина опустила и подняла глаза. – Знакомый мужа, например.
- Значит, вас сюда доставил муж, - Олег улыбнулся, добившись своего, вспомнив невысокого, хорошо одетого крепыша на черном Мерсе.
- Не обязательно муж. Может, охранник мужа.
  «Слишком уверенно и осторожно «охранник» поддерживал ее за предплечье. Не охранник. Если не муж, то любовник».
- У вас должно быть морское имя, - интуиция купает интуицию. А вдруг?
 Она положила свой телефон на стол, достала из сумочки яблоко, вытерла его платком и надкусила. Ждала, пока уверенный взгляд засуетится, скажет какую-то глупость, повторится, начнет перебирать имена… и можно будет отвернуться и продолжать скучать дальше. Но он не суетился, ждал, улыбался и, вдобавок, тоже надел очки, еще чернее ее собственных. И она вдруг поняла, что он может не продолжить, может отвернуться. А может быть, уже не смотрит, закрыл глаза. Спит.
  И она никогда не узнает «почему?!» и «Как?!»
- Ну, что ж вы? Набирайте! – сказала она, откидываясь на диван, заставив себя улыбаться глазами и, иронично, уголками губ.
- Это ваш ужин?
  Помедлила с ответом, но ровно столько, чтобы не показать возникшей заинтересованности.
- Да, - улыбнулась, и тут же вспомнила слова соседа-психолога с его теорией скрытых зашифрованных вопросов мужчины и ответов женщины. «Получается, что я уже согласилась, почти отдалась, почти его. Что за глупость, собственно?».
  Она ждала, еще раз откусила яблоко, с хрустом, вкусно.
  Интуиция! Эх, ты… «Норбеков».

  Олег очнулся. Знакомство с Мариной, ничем, кроме наваждения, не назовешь. Который уже раз он думал об этом с сожалением.
- Федор, стой!
  Машина резко крутанула к бордюру, через «не могу» сбросила скорость и чисто втиснулась между двумя черными Мерседесами. «Заполонили немцы землю русскую!»
- Вылезай! Поедешь в офис на метро. Я сам.
  Думать, опять думать. Опять раскладывать пасьянс, опять настраивать весы: слева – прагматика буден, справа – человеческие слабости, слева – желание владеть, справа – влечение на пределе распознавния в себе себя. Глупость! Невозможность разложить свою текущую жизнь по полочкам, навести порядок в мыслях, в настроении, в чувстве приводило Олега в состояние ступора, не позволяло быть в комфортном состоянии, в гармонии внутреннего с внешним. Начинала болеть голова, странно стучать сердце, гремя и засасывая собственную жизненную силу. Нужно было побыть одному. Пусть упрощая, но объяснить себе, что происходит вокруг, выстроить цепочку смысла из фактов и образов людей, перемещающихся вокруг своими оболочками, телесными и энергетическими, объяснить простыми словами свои и их поступки и… появится порядок! Вымести весь мусор вон и все.
  Олег резко дернулся из машины, грохнул дверью, заметил боковым зрением взгляд Федора: осуждает, но выходит из машины тоже. Переходит на тротуар, молчит, сосредоточенно и строго, оглядывается по сторонам. «Что со мной может случиться?!» – раздражение опять накинуло на Олега свои сети.
- Черт!
  Успокоился он только когда сел на место водителя. Закрыл глаза, представил море… «Стоп, еще раз…»
  Море… Солнце… Чайки.
  Только болото! Лягушки и пиявки.
  Открыл глаза и увидел, что Федор все еще стоит на тротуаре, оглядывается по сторонам. «Не уйдет, пока не уеду…» - подумал Олег, резко вывернул руль влево и с визгом покрышек рванул с места. Тут же представилась гримаса Федора – машину он любил и способен был часами вылизывать ее. «Это не нормально. Продать этот Volvo нужно. Влюбился Федор, да. Фетишизм какой-то!» - опять по привычке объяснял все он.



***

  Мысль, что что-то нужно делать сразу, постоянно существовала рядом, но не проникала внутрь. Марина от нее не отмахивалась, но и не пускала. Стоило бы только запустить ее чуть дальше положенного обычного «думания вокруг», как от нее уже не отделаться, - она себя знала. А если мысль станет вить гнезда, плодить птенцов, искать пищу для дальнейшей жизни внутри, то это будет уже не жизнь, а только одна мысль.
  Отвязаться от ноющей постоянной боли удалось не сразу. Отпихнуть ее, отделаться хотя бы днем от ее липких приставаний способно только механическое выполнение однообразных действий. Мысль и боль, боль и мысль. Вот и способ существования. Жить, чтобы думать, жить, чтобы болело. Или наоборот? Не думать? И болеть не будет.
  Как я заговорила? Не иначе что-то в голове все-таки изменилось.
  Она не стала сушить волосы феном, только обернула их полотенцем и забросила их назад, хотела нажать клавишу на музыкальном центре, но передумала и прошлепала босиком на кухню.

  Разучилась смотреть вдаль
  Разучилась считать до ста
  Разучилась любить февраль
  Он забрал тебя навсегда

  - Почему так жесток снег? На нем твои следы…
  Она спрашивала. Теперь уже вслух. Кого? Как-то быстро потемнело, и на кухне было почти темно. За окном слякоть. Даже снега нет. И тебя нет…
  Вытирая очередную тарелку, она вдруг замерла. Почудился звук вставляемого ключа во входной двери. Она прислушалась. Но потом опустила голову, даже не усмехнувшись себе. Свет включать не хотелось. За окном шуршащих шинами машин стало меньше. Наверное, уже около десяти. Или позже…
  По спине пробежал озноб и затаился между лопатками, заставив приподнять плечи. Откуда-то донеслась песня, ставшая ремиксом их знакомства.
- Наверно, в следующей жизни, когда я стану…
  Наверное. Когда я стану. Кем?
  Прислушиваясь к такой въедливой и вползающей музыке, старалась угадать, откуда она доносится. Или она все-таки включила центр? А почему тогда так тихо… доносится.
  Опять появился звук в прихожей. Металлический легкий шорох. Что это? Дома она была одна.
  Положила в шкаф последнюю тарелку, вытерла и без того сухие руки, повесила полотенце на стул и осталась также стоять напротив окна, и смотреть в сгущающуюся темень.
  - Все просто, - начала она говорить вслух.
  И осеклась. До того показался незнакомым и надтреснутым звук собственного голоса. «Лучше говорить молча», - подумала она. Нечего пугать себя еще и голосом собственного отчаяния…
  Звук из прихожей повторился в третий раз…
  Жалеть себя надоело сразу, как только страх накрыл высоченной волной, вымочил, набросился всей свой тяжестью, облизываясь и готовясь к трапезе. Кто-то уже был внутри квартиры, потому что дверь раскрылась и сразу же закрылась. Она замерла. Мозг забыл о ней. Стало очень тихо. А может, ей почудилось? Свет в квартире она еще не включала, а осенний вечер в десять минут сделал её из светлой темную. Она развернулась от окна и смотрела теперь в темную прихожую. Казалось, что тьма там была живой, тянула руки, дышала, шептала что-то на своем языке. Жила. Присмотревшись, она вдруг увидела в глубине, там, почти у самой входной двери… глаза. Вернее, не мигающие белки глаз, широко раскрытые, дикие, почти колдующие, Больные. Почему больные? Она не знала. Сумасшедшие!

***

  Олег не удивился, когда однажды Паша приехал в очередной раз в его загородный дом с Мариной…
  С его Мариной.
Рожденная Пастернаком.
В мое купе СВ светит солнце, заходящее солнце…
Только что был ливень, град, черная туча прибежала, словно провожать меня… и тут же убежала, обдав весь город ведром воды и дав простор солнцу…
Утихомирилось!
Умытый поезд начал свое движение с Востока на Запад, благородно, не спеша и не оглядываясь, как настоящий англичанин! Он назывался бы «восточным экспрессом», если бы был в Америке, а у нас просто – самый протяженный путь в стране. Станции только самые крупные, стоянки минимальные, да и похож он на сине-желтую стрелу, пущенную из лука. В купе я один. Интересно ждать попутчика, ощущая некоторый привкус интригующей тайны. Чаще ожидание не оправдываются, но иногда…
 Стук в дверь, и улыбчивая молодая проводница в форменной голубой юбочке и белой прозрачной блузке легко присаживается на диванчик напротив, начинает привычный разговор о том, что «в нашем вагоне сплошной сервис… кондиционер уже работает и скоро будет очень хорошо… кофе-чай с чем угодно и в любое время…». Захотелось спросить по поводу «с чем угодно», но не стал заниматься «возвратной иронией».
 За окошком начался обычный степной пейзажик…
Ну, а пока … у меня есть недочитанный томик Пастернака: его стихи, его жизнь. Спокойствие начинает граничить с отрешением, мысли ложатся круг за кругом, как колечки в детский пирамиде, нанизываясь…

Он появился в дверях купе часа через два. Парень, лет двадцати пяти – двадцати семи, темные каштановые волосы, правильные, почти классические черты лица, голубые глаза и … улыбка. Сразу при появлении в двери купе – улыбка, и какой-то простой, по-детски наивный вопрос:
- Ну, что мы будем делать?
Сразу вспомнился мой сын в года так два, два с половиной, заходящий в большую комнату и потирающий одну ладошку о другую: «Ну! Сто мы будем делять?» – и по-хозяйски осматривающий окружающих и окружающее его.
 Парень, не дожидаясь ответа, положил вещи, спортивную кожаную сумку, на диван и тут же протянул руку, представившись:
- Игорь!
Сухая крепкая ладонь, внимательный, но не навязчивый взгляд, спокойный, выразительный тембром и интонацией внимания, голос. «Такие сводят женщину с ума при первом же прикосновении…» - подумал я и тут же понял, что не таким и наивным был его вопрос. Он решал сразу несколько задач: ломал стенку первого слова, сразу приглашал к соучастию, к совместному обсуждению возможного времяпрепровождения, да и создавал ощущение комфорта, душевного комфорта, появление которого в первые минуты контакта двух незнакомых людей чрезвычайно велико.
 Поезд начал отстукивать вокзальные рельсовые стыки и Игорь сказал:
- Я в ресторан… кушать очень хочется… Со мной?
- Нет, спасибо. Я уже поел. Перед отъездом.
- Тогда после по рюмочке? У меня отменный коньячок… с лимончиком, а?
- Посмотрим…
И он ушел.

 Пастернак заставил опять забыть о существовании кого бы то ни было. Но через час Игорь пришел из ресторана уже не один. Две девушки спокойно расположились в купе, а Игорь попросил меня выйти на пару слов.
- Валера, понимаешь… я люблю секс втроем…
Он сделал паузу, дал возможность прокрутить все возможные варианты, наблюдая за реакцией. Вряд ли что-нибудь он мог прочесть по моему лицу, но варианты я перебирал.
- Так. И что?
Он продолжил, почувствовав, что со мной можно договориться и что я тоже неплохо отношусь к сексу втроем… по его мнению:
- Это не долго. Часик… полтора. Грех упускать…
- …
- У них тоже СВ… следующий вагон только.
- …
- У них там плеер… послушаешь…
Последнее меня добило. Да ради Бога… Пастернак везде читается.
- Какое купе?
- Сейчас спросим…
Игорь открыл дверь, и я немного рассмотрел девушек. Глаза светящиеся… от ожидаемого? Полуулыбки вежливости? Вышколенность южными морскими ландшафтами? «У голубоглазой красивая поза… скорее всего природная гибкость… - заметил я, наклонясь над диванчиком и забирая Пастернака. – И запах… легкий… похожий на… запах магнолии».

 Мы вышли в коридор вместе. И это подчеркивало его воспитание, его культуру.
- Не обижаешься? – легкий вопрос с полуулыбкой.
- По-моему, не на что… - ответ с полуулыбкой получился сам собой.
- Зря ты уходишь… - чувствуется некоторая ироничность, легкая, как взмах крыльев бабочки.
- Ну, ты же любишь секс втроем… - Взмах крыльев бабочки в ответ…
Наверное, это махаон.
- Потеснился бы… Девушки хорошие, сразу видно… Смотри, пожалеешь. Неужели не хочется?
Махаон устремляется в ночное небо.
- Хотеть и желать - это разные понятия… - произношу я.
Это уже планирование… поиск и наслаждение от встречного потока ветра… задержка до предела очередного взмаха.
- А-а, понял… Женщину нужно желать. Ну что ж… а я хочу. Циник? Да… Ну и что? Зато все честно… – Чуть грустит он.
Бабочка исчезает в ночном небе…


***

  Почему-то медленно шел по коридору вагонов: сначала осторожно - по своему, потом задумчиво - по следующему. В тамбуре странно поменялся акцент: спокойствие и уравновешенность таинственно исчезли. Интуитивно чувствовалось, что легкий запах, дразнящий и забравшийся в память, гнездится где-то здесь, за дверью одного из купе, на которой должна быть римская пять. Пять была, и дверь поддалась очень легко, как будто ждала моего легкого движения рукой, и впустило меня пространство легко, словно ждало… и тут же поддалось, уступило, подвинувшись. Шторы были закрыты и свет, пробивавшийся сквозь уставшие светить щели, выкраивал из полутьмы кусочки… островки… оазисы. Я сел на правый диван, осмотрелся. Один из таких оазисов оказался у меня на коленях, на листах раскрытой книги… Брошенные майка и тонкие вельветовые шорты… CD-плеер… на полу легкомысленные тапочки… на подушке диск Рамазотти, блокнотик в кожаной темно-зеленной обложке и тонкая серебристая ручка… А на столике уживался второй оазис света с минеральной водой, журналом «Cosmopolitan», растиражированным Платоновым, грейпфрутовым соком и источником запаха, выкрученной по оси фиолетовой бутылочкой.
 Я откинулся назад и прикрыл глаза. Ясно было, что здесь была женщина, которой хватило и десяти минут для того, чтобы вдохнуть жизнь в это движущееся по рельсам многоуровневое образование, приложением которого я и стал…
Вспомнив, что мне был обещан плеер, я потянулся за ним. Но открылась дверь. Звук заставил меня отдернуть руку, оглянуться и выпрямиться.
- Берите, берите, - была озвучена улыбка и внимательный, иронично-уверенный взгляд ярко-голубых глаз, - только вы вряд ли будете слушать Рамазотти.
- Почему вы так думаете?
Девушка не ответила, зашла и прикрыла дверь купе, оставив возможность образоваться еще одному оазису света… на полу.
- Вам нравится полумрак? – спросила она, садясь и выпрямляя ноги, захватывая свет на полу и перекрывая мне путь к выходу.
 «Перешагнуть? – подумалось, - а потом попрощаться».
Вопрос как-то тоже перекрывал естественность моего ухода… сейчас. Хотелось понаговарить ироничных колкостей, завоевать возможность ухода на равных. Но… я опустился на диван молча и встретился с ней взглядом. Уверенность граничила с нахальством, но не откровенным, а спрятанным под тонкой дымчатой материей интеллекта. Подумалось, что в девятнадцатом веке ей точно нужно бы было носить вуаль, чтобы слыть порядочной женщиной. «Почему в девятнадцатом? Почему не в начале двадцатого? Впрочем, какая разница…».
- И страшной близостью закованный, смотрю за темную вуаль… - начиная или подводя итог диалогу, продекламировал я. А заодно…
Не получилось. Девушка подобрала ножки, усмехнулась.
- У Блока близость странная, у вас – страшная. А… вы уже закованный?
Было такое ощущение, что она подняла вуаль. Не остается ничего другого, кроме как рассмеяться.
- Вы меня проверяли? – догадалась она. – Как не стыдно!
- Ну что вы… Как бы я мог.
Девушка собрала себя в памятную мне позу: одну ногу она подобрала под себя, а вторую подтянула к себе, обняла ее двумя руками и положила голову на коленку. Она смотрела, как бы заглядывая, приглядывалась. Ее брючный костюм был создан для этой позы.
- Вы не спешите… там действо в самом разгаре. Как бы вам не пришлось заночевать здесь, - приглядываясь к моей реакции, медленно произнесла она.
Моей реакции не было… почти не было. Или мне казалось, что не было. В правой руке до сих пор был раскрытый Пастернак и я прочел:

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

- Пастернака любите? – спросила она, все также наблюдая за мной из-под все той же ироничной, но доброй улыбки.
- А вы - Платонова?
- Ну, кто же сейчас не любит Платонова?
- Это все равно, что в свое время спросить то же самое о Достоевском…
- Отчего же? – поспешила с вопросом она, почувствовав отставание на шаг.
«Не любит проигрывать… привыкла к победам… а может быть и наоборот, к постоянному соперничеству? С соперницами или с соперниками? Хотя соперники – не похоже… вечно плетущиеся по пятам – ближе к истине. Что-то мы сразу с тонких слоев начали. Ни имени, ни прикосновения. Сразу проверочки, вопросики, советики…»
И я промолчал. И сразу же почувствовал, как что-то изменилось. У нее пропала игольчатая ироничность, улыбка стала другой, ровной, открытой.
- А что вы прочитали только что у Пастернака? – спросила она тихо.
- На свечку дуло из угла, и жар соблазна… - слова произносились легко, их не нужно было читать.
- …вздымал, как ангел, два крыла крестообразно…
«Скорее всего, клип видела, Пугачеву слышала…»
- Мне тоже нравится Пастернак, - опередила она меня и впервые взглянула без улыбки.
Эффект был поразительным. Но меня спас стук в дверь.
Заглянула проводница в голубой форме, но не молодая, лет сорок-сорок пять. Сразу растянулась в улыбке, назвала нас «голубками», спросила, где соседка-подруга, предложила чайку-кофейку.
- Лучше шампанского. Сможете? – спросил я.
- Конечно! И шоколадку сообразим, - проводница была само радушие.
Тишина проявилась как-то сразу. Поезд стоял на какой-то станции.
- Я переоденусь, - тихо сказала она вставая.
- Я выйду сейчас…
- Не надо… Зачем?
Она уже расстегивала и снимала пиджак, потом блузку. Молния на обтягивающих брюках ушла вниз, и красиво обнажились кружевные трусики, через которые явно просматривались волосы лобка. Снимая медленно брюки, она посмотрела на меня, чувствуя, что обнажаемое нравится. На левом бедре, была татуировка - искусно выполненный цветок орхидеи.
- Вы хорошо смотрите… - улыбнувшись, она присела на диван, нагнулась, расстегивая застежки туфель.
- Вы хорошо выглядите, поэтому хорошо смотрю.
Груди её красиво обнимались второй частью кружевного комплекта и я невольно задержал на них взгляд. Она расстегнула застежку спереди.
- Нравятся? – Опять она подловила мои глаза. – Только не молчите… я знаю, что у меня красивые груди.
- Да. Если знаете, зачем спрашиваете?
- Женщине важно не знать, а слышать это от мужчины.
Она встала, чтобы надеть шорты и коротенькую майку с большим вырезом, оголявшую впоследствии то одно плечо, то другое. Животик был постоянно оголен и открывал моему взгляду аккуратный пупок с блестевшим в нем камешком. Девушка опять забралась с ногами на диван.
 Забежала проводница с шампанским, стаканами и шоколадкой, отсчитывая сдачу, внимательно заглянула мне в глаза, и удовлетворенная ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Световых оазисов уже не наблюдалось – солнце зашло. Я впервые за все это время встал, подошел к окну, раздвинул плотные шторы. За окном сразу же забегали деревья, поля, озерца и лужицы. Небо до горизонта было высоким и без облаков. Я сел за стол возле окна, продолжая смотреть на мелькающую зелень.
- Вы угадали мое желание…
- Какое? Впрочем, я знаю.
- Откройте шампанское… - подсев к столу, почему-то севшим голосом произнесла она.
Разливая шампанское я подумал… вернее почувствовал, что называть ее на «ты» мне не придется. Иногда появляется такое предчувствие будущего, некоторые картинки, возникающие спонтанно, как реакция на мало кем замечаемые незначительные мелочи, ни на что не влияющие, кроме… кроме будущего.  
В будущем я уходил, не оборачиваясь, сохраняя в памяти ее черты, ее движения, ее голос, ее запах… Образ, «рожденной Пастернаком».

А сейчас я разливал шампанское и, казалось, что впереди…
… ее взгляд и улыбка одновременно с первым глотком…
… ее рука, опустившаяся на мою руку, и оказавшаяся почти сразу в моей…
… ее приближающиеся губы и касающиеся моих, улыбающиеся и жадные потом…
… ее кожа, чутко реагирующая на малейшее прикосновение…
… ее страсть и способность предугадывать и движение, и желание, и мысль…




Зыбкое и нереальное…
За огромным окном аэропорта серая промозглость дождя. Внизу снуют нарядные «Икарусы», разноцветные легковушки, мокрые куртки и зонты…
Все блестит, все новое.
Иногда на стекле возникает небольшой водопад, и тогда все это «блестящее и новое» становится зыбким, нереальным, колеблющимся, а то и совсем исчезает… но не надолго.
И опять бегают, снуют, суетятся… бесшумно. Может от этого кажется нереальным происходящее за стеклом.
Если прислушаться… наплывает шум аэропорта. Если только прислушаться. Наплывает, как волна на берег, с постоянным нарастанием звуков и отчетливости их. Сначала «ш-ш-ш…», потом «м-м-м…», и только потом голоса, шаги, шарканье ног… объявления по радио, гул самолетов, разговоры…
- Сколько еще там?
- Одиннадцать часов…
- Ты каким в очереди?
- Самым дальним…
- Витя, не трогай! Грязное!
- А-а-а-а…
- Чего ты его лупишь?
- А ты бы меньше шастал, а следил за ребенком.
- … Вылет рейса 3212 задерживается до 23 часов в связи с…
- У них одна причина! Домодедово, блин!
- Где пиво брал?
- А, шустряк! В Томске.
- Что лыбишься то?
- … Продолжается регистрация…
- Летают же!

  И снова водопад на стекле. Все, что за спиной, удаляется. Шум гаснет, и я, как завороженный, жду, когда проявится та «внеаэропортная» жизнь: легковушки, куртки, зонты, автобусы.
Я жду ее «жигуленок» оранжевого цвета. Жду уже почти час. Регистрация заканчивается через десять минут, а я все стою… Сам уже стал волною, то накатывающей на аэропорт, то на стекло сего водопадом.
Я уже не верил, что она придет…

***

- Заканчивается регистрация пассажиров на рейс… Посадка будет происходить через главный сектор…

В мозгу после слов «мой рейс» зажглось: «Надо, надо, надо!..»
Что надо? Оторваться от окна с водопадом? Проститься с ожиданием увидеть внизу «оранжевость» ее машины? Начинать заставлять себя забывать сон?
- Я хочу, чтобы она пришла… я хочу, чтобы она была здесь… - почему-то сказал я вслух. Убеждал себя? Окружающее?

Из глубин неизученной памяти само всплыло прошлое восьмичасовой давности.

Почти проснувшись, я смотрел… Она не замечала моего взгляда. Стояла у окна… голенькая, окруженная матово блестящей солнечной оболочкой на фоне неописуемо лазурной безоблачной выси, может быть улыбающаяся… Блаженно потягивающаяся, медленно поднимающая руки к волосам и… медленно разбрасывающая их вокруг… изгибающаяся… создающая радугу… и открывающая, наконец-то, окно. Ветер, ворвавшийся в комнату, подчеркнул неудержимость ее движения вперед, навстречу утру, чистоте, солнцу... будущему.

Без меня? Водопад на стекле закончился. Появились машины: красные, синие, зеленые. Оранжевого не было.

- Закончилась регистрация билетов на рейс… Опоздавших пассажиров срочно просим пройти…

***
Самолет оторвался от бетонной полосы и резко стал набирать высоту. Казалось, громче ревели моторы, резче оторвался от земли, сильнее вдавило в спинку кресла… круче лег на разворот… казалось.
Вся привокзальная площадь как на ладони… и показалось?
Нет, точно! Пронеслось оранжевое пятно к центру площади и резко затормозило посреди нее…
Я чувствовал, как она выскочила из машины и замерла, застыла, провожая взглядом самолет… не обращая внимания на усилившийся дождь, на не поднятый капюшон ее куртки и мгновенно намокшие волосы, на побелевшие пальцы, сцепившиеся на раскрытой дверце автомобиля, на звериный сигнал «Икаруса», требующего освободить для себя проезд…

Иллюминатор залило волной водопада, сплошной серой мутью и пропало все – самолет сделал обратный разворот и продолжил набор высоты…



1989 год, весна.


Пробуждение.
Сон. Кожа… замок… движения. Будильник. И все как обычно.

***

Фильмы, как и жизнь, все чаще становятся похожими на компьютерную игру. Спасение в снах. Звук электронного будильника рисует перспективу.

***

Кошки не любят, когда ими командуют. Кто из нас видит в темноте? А я вижу, - говорит кошка, жмурясь.
Чем отличается женщина, принявшая решение от всех остальных? Женщина становится свободной. Женщина осознает, что всю жизнь до этого она провела в клетке.
Жить независимо и без страха – вот что может сдвинуть глыбу повседневности с дыхания думающей, чувствующей, желающей женщины.
И все?

***

Почему так важен звук? От слова или от тембра. От смысла или от вибраций.
Что отличает обычного типа от… интересного для женщины? Что отличает? Что? Координация смысла. Чувство исключительности именно с ним. Интуиция пути. Предвидение следующего шага.
Кошки. Ведьмы. Женщины. Двойственная личность женщин. Что сидит в них еще? Что? Непокорность и необузданность от природы. Протест от интуиции. Неподчинение правилам и следование собственным желаниям. Это свобода. Свобода принятого решения.
Жизнь в клетке – это обычность привычки. Свобода – это награда. Награда за решительность, за умение соединить чувство, мысль и интуицию.

***

Кошка так почитаема в Египте. На Востоке. Отчего? Образ женщины-кошки растиражирован. К нему привыкли, стали отождествлять: гибкость, хитрость, свободолюбие, чувственность, чуткость, мягкость, уютность, теплоту - с именем женщины.
Человеку дается ровно столько, сколько нужно, чтобы отличаться от зверя. Остальное – от желания кем-то стать.
Египетская «мау» – кошка храма. Если кошка вселяется в обычную женщину, то добавляет ей гордость и уверенность.
Красивый образ?

***

Хотела быть художником. А работала дизайнером в рекламной компании. Ты у нас самая талантливая, - говорили ей. И она довольствовалась этим. Пока не стала кошкой. Она решила жить, а не…
Мы считаем важным сохранить то, что вокруг, цепляясь за будильник по утрам, за натягивание одеяла на глаза – не-видеть-бы-это-утро!, за маршрутку, обдавшую сапожки грязью на остановке, за пот и сопли в переполненной маршрутке, за кофе-бутерброт-оставшиеся-на-куханном-столе, за успеть-не-опаздать-выглядеть-не-потерять-соответствовать-не-обидеть.
И что дальше?

2

Трудно вспомнить то настроение, которое вселилось и саднило в душе все это время ожидания поездки. Набралось много всего, которое билось в сердце, заставляя его сжиматься, замедляться. Ждать, ждать, когда можно будет вымести лишнее, облегчить себя и все лишнее, тащившееся вслед тяжелым шагам с мыслями по кругу и видениями из прошлого.
Ростов. Раннее утро. Пугающий туман. Автобус «Вольво», почти пустой, длинный, устаревший для Швеции и пригодившийся в Украине, карабкающийся теперь вверх по шоссе в России. Место номер один в нем. И какое-то вдруг опустившееся успокоение и уравновешенность процессом движения, настроением пути.
Авария на подъезде к Ростову. На склоне. Девятнадцать машин. Смотришь и видишь, что жизнь тщетна и так мимолетна своей непредсказуемостью и непостоянством, что уйти из нее – ничего проще.
Встреча с Лиской в день приезда в Ростов не состоялась. Переговоры буквами на мобильном экране. Огорчение. Темнота за окном. Расслабление с друзьями под бутылочку водочки. И перенос на завтра. Сердце все еще сжимается, нервы под горлом, боль в груди.

Жду Лиску на вокзале, и ожидание встречи пульсирует. Кошка Лиска. Наверное, бывает.

***

Странно, еще день назад загруженность не давала поднять голову, а сейчас крылышки растут. Не то, чтобы летать над бренностью. Бывает. Желание самое обыкновенное. Но еще и чтобы цвет был белым. И клубилось бы вокруг для поэтической сублимации. Закрывало мелочи, чертило контур главному. И день сегодня почти понедельник, и офис без меня там стал пустым – до сих пор, был настолько полным, что эхо от вскриков заведенных чем-то менеджеров кидался на стену, отскакивал и рассыпался горохом со звуком «ш-ш-ш». Стать ангелом за миг до столкновения с встречным вынырнувшим из тумана гудящим лесовозом. Откуда здесь лесовоз?
Тихо. Почти. Глюкоза просит "ты прости меня, малыш...". Сонность. Не сонливость, а сонность. Бывает, когда уже спать не хочешь, а... переспал, кажется, со всеми вокруг. Прошедшие праздники - гибель для работы. Поэтому я в пути.

***

Слушаю. Ты говоришь - слушай, я слушаю. Много чего рассказала. Интересно.
А... сразу вопрос, можно? "Отчего вокруг тебя такая таинственность?" И слушаю дальше... Хорошо, что я от тебя уехал. К кошке Лиске.
- Я имела в виду, что кроме нас двоих нет ничего больше... важнее, интереснее. Все - пополам, на двоих, друг для друга. Нет, я не собственница. Честно говоря, ругаю себя за это. Надо бы быть жестче, неприступнее, меньше показывать чувства...
- «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», – говорю, оправдывая всех мужчин вместе с Пушкиным. - Все пополам, на двоих, друг для друга, не идеализм ли? Идеальность, как цель, как стремление к совершенству, - это я пойму. Но часто ли это встречается? Почти не встречается. Почти. Хорошо, что ты не собственница. И не меняйся.
- И как можно меньше показывать чувства?? Разум наш и так все попрятал! Куда уже больше?! А Пушкин не зря говорил не «больше», а «легче». И он, скорее всего, оправдывал не мужчин, а женщин.


3


"...самое главное, чтобы любимой была женщина, чтобы любили ее, а от нее достаточно того, чтобы она позволяла любить себя. Я не понимаю этого и не принимаю. Мне просто необходимо любить самой, – говорила ее любимая учительница. - И скрывать этого, выдавать ограниченными порциями это чувство я не умею. Какой уж тут эгоизм..."
- Да, учительница твоя знаток женской доли и не идеалистка. Она имела ввиду, что если, не дай Бог, придется выбирать любить ли самой или дать себя любить, всегда выбирай второе. Не будешь несчастной. Как правило. Тут выбор за мужчиной. И я выбираю первое.
- Она в своих словах шла от чувства, а не от разума. Разум-собака свою кость всегда отберет. А чувству помочь нужно. Но я так не смогу. Прощай мой друг! – шутит она. - А ревность? Я не ревную, когда уверена в себе, когда мне говорят о том, что я нужна. Говорят, именно говорят, потому что... самая обыкновенная я… ушами люблю. Знаешь два слова для мужчины-котяры, который не может без приключений? «Молчи и говори». Молчи обо всех других женщинах, а говори только о той, которая рядом. Все. Пользуй.
- Да, это так, я знаю. Всегда лучше слышать, то, что хочется и не знать того, что все испортит. Мужчина должен быть таким. Щади свою женщину, и она будет любить тебя всю жизнь. Уши женщины так устроены, что, если она любит, все равно услышат то, что ей нужно в этот момент. И даже, когда не любит, но пытается полюбить. Женщина движется к любви своей не так как мужчина – по прямой, расшвыривая и расталкивая. Она идет «вымащивая путь мостками», потому что ей чудится болото внизу... или быстрая река. Мостки - слова, подтверждающие ее движение. Как шест, пешня. Ей необходима твердая почва под ногами. Хотя бы для одного шага.
- Для меня важно не как мужчина на меня смотрит, не во взгляде дело. Дело в том, что глаза излучают. Желание льется.  
- Ты видишь желание? Расскажи как. Чувства не всегда в глазах. Они в прикосновениях, в руках, в губах, в волосах.
- Получается, что лучше не смотреть и не думать. Кто-то сказал, что «любовь - это влюбленность плюс разум». Осознанная влюбленность. Закопанная корнями в землю. Чтобы прорости. Чтобы родить прочный ствол. Странно.
- Цинизм разума в том, что он использует чувство. Желание лучшего в мелочах.


***
- Поэтому и говорю я, что не каждый... потому что не каждый умеет любить. Это сложно и часто больно. Не каждый способен допускать боль по отношению к себе - любимому. Ты понял, о чем я?
- Все-таки боль. А ты спрашивала, почему «обязательно боль»? Вот поэтому.
Потому что чувство рождается через боль, и умирает через боль. Как и человек в этом мире. Быть умной – это не награда женщине, это наказание. И не принижай свой ум. Тебе же не так легко, как кажется многим со стороны.
- Кроме шуток... Было бы очень смешно, если бы не было так грустно. Какой же надо быть дурой, чтобы быть умной, и какой же надо быть умной, чтобы быть дурой!
- Значит, наболело. Чувствуется. Я правильно сказал вначале. Ты права. Любовник становится другом - это естественно. Друг же любовником - не всегда. Дружба, она такая, самодостаточная. Да и... путь все равно к дружбе через любовь, а к любви – через дружбу. Мимо не пройдешь.
- Про дружбу разговор отдельный. Можно просто быть друзьями, если они хотят друг друга, до дрожи и искр? Зачем запрещать себе то, что хочется, ради... дружбы?
- Чаще дружбу уже потеряли, а к любви не пришли. Посредине, на перепутье, так и остались. Двадцать испорченных «дружб» на одну найденную любовь...

***

Ты скорее всего уже вернулась из командировки. Писем написали тебе мужчины два товарных вагона – ты же дала объявление в Интернете. Теперь и ночи не хватит, чтобы всем ответить. Но, надеюсь, что ответишь. Никого не пропустишь. Твой разум по пути через неверную трясину тебе поможет.
Ты уже забыла, в каком городе ты живешь. Ты хоть и дикая временами, но предсказуемая. Тебе не взлететь. Злость? Наверное. Твой компьютерный возраст колеблется между 22 и 27. Хотя на самом деле тебе 30. Ты маленькая для внешнего мира, ты взрослая для внутреннего мирка, включая работу, остановки, магазины, выставки, салоны и макияжи, которые по ночам и утрам не исчезают, а только блекнут, как будто на вчерашнее накинули вуаль из паутины – невесомую, незаметную, но существующую. Твои кусочки-записочки – это тоже твой мирок, это интересно. Собирай себя по частям, помнишь? Я тебе говорил, что ты разбрасываешь себя по пути. А возвращаться назад времени потом не будет, да и не захочешь. Теряешь цельность, приобретая видимость движения вперед. Интересно читать будет... позже. А ты себя в прошлом не видишь. Позиция.
Но ты молчишь. Или тебя уже нет. Я понимаю. Понимаю, что писать не хочется, хочется жить. И правильно. Одиночество – к написанию. А пока крутится все вокруг – лучше не подбирать написанное.

4

Мне кажется, что я тебя знаю. Странно. Сидя на месте номер один в старом автобусе «Вольво», мне даже во сне не хочется говорить «я тебя знал».
Ничего странного нет, - ответила бы ты. - Ты меня и правда знаешь. Даже если ты будешь не со мной, ты все равно меня знать будешь. Мы даже не успели стать с тобой по настоящему на «ты», прожив эти долгие-долгие годы, обмениваясь впечатлениями от прочитанного, читая, я – твои рассказы, ты – мои записки. А это уже о многом говорит. По нескольку часов секса ночью – а желание беречь минуты отдаления возникало, как награда за неистовство и самоотдачу.
- Да, интересные ответы. Спасибо.
- Приятно, что ты нашел их интересными. На самом деле это был некий экспромт. Я просто на работе выключила мозги и включила сердце. Оно-то и отвечало.
- Да вот, да вот, да вот. «Когда кроме нежности Его глаз есть только отражение Меня в них...»
- Я имела в виду, что кроме нас двоих нет ничего больше... важнее, интереснее, нужнее. Все - пополам, на двоих, друг для друга. Я ж не собственница. Говорю так и одновременно ругаю себя за это. Надо бы быть жестче, неприступнее. Счастье не любит, когда его отпускают. А за «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», я бы Пушкина на дуэль вызвала. И обязательно попала бы в его сердце взглядом своих синих глаз. Смеюсь. Моя классный руководитель всегда говорила, что самое главное, чтобы любимой была женщина; чтобы любили ее, а от нее достаточно того, чтобы она позволяла любить себя и... привыкла это делать постоянно, закрыв свои чувства на замочек, ключ от которого выбросила бы в глубокий омут заповедного лесного озера. Я не понимаю этого и не принимаю. Мне просто необходимо любить самой. И скрывать это, выдавать ограниченными порциями свое чувство я не умею. Какой уж тут эгоизм... Отсюда и отношение к ревности. Я не ревную, когда уверена в себе, когда мне говорят о том, что я нужна...

***

Маленький принц под водопадом, отражающийся в пламени свечи. Сказки и не надо писать. Сказки сами пишут себя. Если сказками называть мечты, то ты не права. А если сказки - это нечто отвлеченное, то... тем более.
Может быть, ближе к середине лета все твои коротенькие записочки и мысли, прежде чем пожухнуть и опасть по-осеннему, обретут форму и завершенность. А пока... Пусть себе летают! Пиши. Теперь можешь еще и мне.

***

Обязательно напишу... о-бя-за-те-ль-но!!!
А вторые впечатления от прочитанного будут полнее. Поэтому не выкидывай, нанизывай. Как листочки. Зелененькие. Это я сказки писать не хочу больше, а на письма я отвечаю.

***

Точно, знакомый вариант... пишешь-пишешь, спешишь отправить, не сохранив. А этот прожорливый инет-тип, ррррраз! И съел. Обидно и пусто. И не собирешься сразу же ... повторить. Ррррр! рыча, и кляня весь белый свет, Шутника и... обидно, что никто уже не узнает то, что хотел рассказать. А очень бы хотелось узнать, что ты там тогда написала. Именно тогда. Когда ярки и свежи чувства и ощущения от прочитанного и продуманного в ответ. Может, вспомнишь? У тебя же хорошая память на ощущения.

***

Ты уже знаешь, как зовут шелест листвы. Ты уже знаешь, как зовут летний порыв ветра августовским вечером. Ты уже знаешь, как зовут первые капли дождя, стекающего по зеленому листку, сплошь исчерканному буковками и кляксами жизни. Скромно приседаю в реверансе. Приятно познакомиться!
И ответ на твою анкету я получала. И ответ тебе честно писала... Только проблема в том, что ты его не получил. Я даже знаю почему. Писала я его долго. Отправила, спеша закончить, и... оказывается, что время «кушать душу» наступило. Интернет и откусил. Все, что было написано. Находилась я в это время на работе и рабочие процессы меня полностью поглотили. Переписывать ответ не стала. Понадеялась на «потом». Знаю же, что лучше отвечать сразу, иначе никак не найдется времени потом. Получился очередной мой листок: выписался и выбросился. Извини меня, пожалуйста. Так получилось.
Срочно отправляю этот листочек, а то опять все сотрется. И настоящее станет прошлым быстрее, чем в жизни.
Хорошего настроения!

***

Такое впечатление, что ты мое письмо не получила.
А если получила, то выкарабкаться тебе из прошлого просто не хватило сил.
Подтверди, что получила одним «да» в replay.
Буду знать, что так и не узнаю, как зовут тебя.

***

А лесовоз оказался не призраком. Только я на месте номер один в старом автобусе «Вольво» проехал место Х во время Ч на пять минут раньше.
Утром сообщили в новостях, что на подъезде к Ростову из-за гололеда и тумана в крупной аварии пострадала 21 машина. Пятеро погибло, одиннадцать ранены.