Поэзия
- Подробности
- Категория: Виктория Левина
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 821
Тель-авивская соната
Я - в Тель-Авив! Прости мне эту блажь!
Обожжены жарою выше меры,
Сидеть в берлоге с кондиционером
И пить послеобеденный купаж –
Не лучше ли, чем ехать в Тель-Авив
В свой выходной, под солнцем плавя шины
В разгар невыносимого хамсина,
Рюкзак с водой в дорогу прихватив?
Но Тель-Авив, особенно дневной,
С домами тесными, "периода мандата",
И с Яффским портом, встроенным когда-то
В легенду Андромеды, - якорь мой!
К театрам первым, в тень библиотек,
К домам, где родилась литература, -
Не ради развлекательного тура
Стремились поселенцы. Новый век
Влетал в окно, топорщил парус штор,
Рождал иврита перепев гортанный,
Под плеск и говор моря неустанный,
И - розой полз на каменный забор!
В твоих аптеках, барах, кабачках,
Жила душа хмельного Тель-Авива,
Что похотью "марсельскою" кружила
Во взглядах проституток и в стихах...
Там, вдалеке, бурлит высотный центр –
Гламур, богатство, биржи и алмазы,
А здесь - на эмигрантскую заразу
Заплачен шекель и отпущен цент...
Давай закажем ледяной абсент
К обеду с припортовою барбуньей,
Оставим tip* бармену и певунье
За ягодиц вихляющий акцент.
А темнокожий шумный эмигрант
Уже собой заполнил переулки
И продаёт фалафели и булки,
И кажет на там-таме свой талант.
Прощай, мой Тель-Авив! Закончен день.
Звучит во мне рыбацкая соната.
И пахнет розой, что цвела когда-то,
К старинной башне прислонивши тень.
* tip – чаевые (англ.)
Я о том переулке...
Я о том переулке, где пахло горелыми листьями,
что сжигались в преддверье зимы на ноябрьских кострах.
Хулиганское, светлое детство мазками искристыми
воскрешаю и помню, пока не рассыпалось в прах...
Пока жизнь, что дышала озоном тропическим плазменным,
не развеяла в памяти тоненький дым из трубы,
летний двор, где соседи, пресытившись зноем и праздником,
часто вялили рыбу и в банках солили грибы.
Вспоминай меня, двор! Понастроены новые здания
там, где мамины мальвы на клумбах садовых цвели.
Здесь кружил-проникал в лабиринты мембран обоняния
насыщающий запах родной плодородной земли!
Я – пацанка. Я центр той вселенной, что зреет в зародыше:
ноги босы и сбиты колени, в шелк;вице рот.
И зовут меня смачно «бандиткой» и Витькой – «поскрёбышем»,
и душа моя юная громко под вишней поёт!
Как взрывалась сирень после первого майского тёплышка,
и парил в переулке парфюм её, сладок и густ!
В том дворе до сих пор сохранилось «секретное» стёклышко –
как душа у Кащея, зарыто под розовый куст.
В Час Быка
поэма-фэнтези у горы Софрата*
Lento Maestoso
На белом плато в Час Быка
беззвучный шёпот лун на небе.
Переливается в ночи
магнитных волн и плазмы сток.
И освещаются бока
обсерваторий, шлющих в небыль
энергий жизненных лучи
и знаний истинных поток.
Всемирный Мозг иль Суть, иль Бог,
или История Вселенной
до чёрной сужена дыры,
до точки на граните плит.
И то, что человек не смог
нам донести из жизни тленной –
все прегрешения и дары
межзвёздный сервер здесь хранит.
Его работа не проста –
в молекуле (душе Кащея)
хранится код одной Земли,
где летом плавится асфальт.
А тыщи лет назад уста
одной южанки, не робея,
пить мёд услады так могли,
что шел разряд на сотни ватт!
Poco Adagio
Куца юбчонка. Белизна
её бедра - на зависть нимфам.
В ладони узкой - бирюзой
сверкает камень из реки.
Ещё не мужняя жена.
Ещё не кровь любви, а лимфа
течёт в груди её шальной,
и шалость кормится с руки.
Она любима. Местный князь,
иль царь, иль бог - её поклонник.
Без обязательств и речей
по древней скифской ворожбе.
На белых скалах знаков вязь
расскажет, как ласкал любовник
её в безмолвии ночей,
расскажет о её судьбе.
Она бедна, а он богат.
Она пастушка, впору фавну.
А он – вельможа, властелин,
легенда на семи ветрах.
Её единокровный брат
таит обиду за неравный
роман. Но может ли один
сразится с тем, чьё имя - Страх?
Andante Moderato
Меж тем, обычаи страны,
в которой жили и любили
под звёздным небом и цари,
и простолюдинки - одни.
Немногословны и верны,
для всех людей едины были:
сжигались трупы той земли –
и свинопас, и господин.
В далёком космосе судьба
ложится рунами на сервер.
Хранится информаций bit
(один такой - на триллион!).
А жизнь бездушна и груба:
понятно всем, где юг, где север,
где пуп заплатою прикрыт,
а где на шее медальон.
Когда к горе спускалась ночь,
на гребень каменного плато
несли дрова и сена клок
на ритуальные костры.
И поджигали сын и дочь
того, кто был отцом когда-то.
А пепел дождевой поток
смывал в грядущие миры.
На теле камня и горы
виднелись щели с желобами,
что уносили лёгкий прах
на почвы и в долины рек.
Бывают разные миры
на сервере: миры с гробами,
террор, что трупами пропах,
где слаб и жалок человек.
Andante
В просторах скифских тишь да гладь
пока царят. Ольха и сосны
растут на пепле, как грибы
и подпирают неба свод.
Хранит покой хмельная рать,
блаженны ночи, утра росны.
Влюблённым кровлею - дубы,
в которых соловей поёт.
Её волос струится шёлк
по загорелых плеч окату.
Его кудрей ложится медь
вокруг желанного лица.
И в отдаленьи сытый волк
из чащи и олень рогатый –
свидетелями. Только смерть
их разлучит. Её венца
ещё не мыслят ни гора,
ни белый камень на вершине,
ни желобок, где летний дождь
ещё не смыл недавний прах.
Великодушна и добра
Скала к влюблённым, что поныне
здесь стелют ложе. Разве ждёшь
от счастья зла и боль, и крах?
Presto
Меж тем, свидетелями дней
счастливых были, брата кроме,
завистливых соседей рой,
что из расщелин белых скал
(мудря, кто круче, кто бедней
в приватном проживает доме),
что грезят золотой казной
и кажут хищных ртов оскал.
Не важно, на какой из звёзд,
не видно, на какой планете,
из всех известных аксиом
закон один и суть одна –
уж если ветерок принёс,
что есть богатство в этом свете,
то зло наметит этот дом,
как цель. И вот грядёт война.
Скульптуры слитков золотых
нам кажут лошадей и фуры.
А право золотых волхвов
поставят на кон, как фетиш.
На колесницах боевых
копьём щетинятся фигуры,
и воз награбленных даров
являют миру, как престиж.
Брела война до белых скал,
до скифских золотых владений,
брела, и трупам вороньё
уже выклёвывало глаз.
(На сервере режим упал.
Сегодня там дежурил Гений:
"Опять войнушка? Не моё."
И не вмешался, и не спас).
Брат, разъярённый за сестру,
за свет любви её свободной,
по долу рыщет. Но судьба
владыку скифского хранит.
И развевает на ветру
подол одежды благородной.
На белом камне желоба
налиты кровью. Враг разбит.
Lento Maestoso
Но где же нимфа? На бедре
чуть виден след копья и яда.
Как-будто спит. Прекрасным смерть
являет бледное чело.
Лежала камнем на горе
любви и глаз его отрада...
(Пришёл дежурный посмотреть,
что на горе произошло).
Софрата высится в лучах
послеобеденного солнца.
Рыдает брат. Безмолвен князь.
Готовят хворост на костёр.
А тонкий лазер в облаках
сквозь туч незримое оконце
на скалах пишет знаков вязь,
что растворяется в веках...
Потом разряд. И гром. И дождь.
Охрана князя вбита в камень.
Телепортирован герой
в фракийский полумрак гробниц.
Наш оператор с князем схож.
На сервере бушует пламень.
Брат героини под горой
свернулся в камень, павши ниц.
*Софрата. Что же означает это красивое слово на болгарском? В 15 км от болгарского городка Смядово находится скальное образование, гладкая каменистая поверхность которого навеяла воспоминание о плоскости стола, и это необычное творение природы так и называют – Софрата. Но, не только природа, и человек приложил свой труд к этим камням. Считают, что там было фракийское святилище. Так ли это, никто не знает, но предпосылки к такому выводу имеются. В скале вырублено что-то типа бассейна. И знаки какие-то есть, только их расшифровать не могут (из материалов Интернета).
Мне сегодня гореть...
Мне сегодня гореть
на ветру убегающих дней
и монеты бросать,
в те ручьи, чтоб назад возвратиться!
И молитвенна медь
опадающих календарей,
и надломлена стать
чуть живой и израненной птицы...
Мне б сегодня сказать
о цветах той далёкой поры
у обочин полей
неизбывного светлого детства:
шевелюрой качать
по законам извечной игры,
умирать в суховей,
когда попросту некуда деться...
Я ещё постою –
то ли золотом, то ли огнём,
на жар-птицы перо
опираясь, как нищий на палку,
на судьбину мою,
что иссушена прожитым днём...
И, хоть время пришло,
но лежащий подсолнух мне жалко.
история нашей любви
какими-то третьими странами
какими-то тайными тропами
деньгами гуманитарными
глобальными катастрофами
пути мои ширились зрели
потом пропадали к чёрту
потом приводили к двери
на этаже четвёртом
карабкалось счастье пламенное
в квартиру под звёздной крышей
сорок ступеней каменных
открыть ему двери вышла
стояли как два истукана
душный спускался вечер
напишут потом романы
об этой случайной встрече
Полупустыня
Не каждому по нраву эта стынь,
Дневному жару в пару - холод ночи.
И марсианским таинством морочит
Меня полупокой полупустынь,
Которые то - холод, то - теплынь,
То - яркий свет, то - тёмное пятно
На склонах гор, что с ночью заодно.
Я примеряла жизнь, на перевал
Взбираясь бодро, по судьбе катила
По серпантину, красные картины
Полуденный мираж мне рисовал.
Окружность солнца плющило в овал.
Вдали сверкало море, но порой
Мешали горы разглядеть прибой.
Так, полумерой, в профиль и анфас,
Моя полупустыня ворожила.
А плазмы солнца золотая жила
Жгла куст последний - тот, что про запас
Зверью и птице в самый жаркий час.
Его полузавявших листьев сок
Пьёт тот, кто от безводья изнемог.
Я видела, как яростно цветёт
Апрельский склон, как пьяно пляшут змеи,
На тёплый камень возложив камеи
Чешуек изумрудных. В месяц тот
Живёт ручей - часы наперечёт.
Затем – жара, и кажется - навек!
Растресканы до крови русла рек.
Маленький город
из цикла "Назарет"
Маленький город: дороги, колодцы,
овцы, ремесленный гомон на рынке,
тело и мысли расплавлены солнцем,
мёд, молоко и гончарные крынки...
Маленький мальчик у дома с купелью,
где его гладят нежнейшие руки...
Йосиф, Мария... Заливистой трелью
смеха сынишки расцвечены звуки.
Мне не вздохнуть и не выдохнуть вольно –
неприхотливое детство пророка
миру являло безудержно, больно
гибель во славу земного порога!
Малым колодцем прославленный город,
сыром овечьим пропахший и сеном.
Грёз и сомнений ослабивши ворот,
в храм Благовестный* бреду постепенно...
К дому Марии, к приказанным яслям
люд проложил неплохие дороги, -
маленький город, но виден так ясно
след, что оставили босые ноги...
*Первый храм на этом месте был основан в IV веке во время правления императора Константина. В Назарете существует два храма, посвященных Благовещению: один на месте Благовещения Архангелом Гавриилом и другой, где жило Святое семейство. Эти свидетельства подтверждает в своем рассказе «о Святых местах» (около 670 г.) западный паломник Аркульф, сообщивший о церкви на месте дома, находящегося рядом с источником и в котором воспитался Господь Иисус Христос, и о церкви, построенной над домом, в котором произошло Благовещение.
Любовь, как птицу, приручила...
Любовь, как птицу, приручила –
она клюёт с моей руки.
Слова "родной", "любимый", "милый"
слетают с губ моих, легки...
Касанья тихие к запястью
я в ранг любви перевожу
и, погружаясь в омут счастья,
люблю, парю, живу, дышу!
И вслух - не нужно, ведь словами
не удаётся передать,
когда колышется меж нами
её роскошной тени стать!
Пьяна вином её и силой!
И шепчут губы-лепестки:
"любовь, как птицу, приручила –
она клюёт с моей руки".
У меня межсезонье...
У меня межсезонье. Как птица,
навигацией снятая с мест, -
моё сердце в пределы стремится
опрокинутой чаши небес!
Опрокинуты воля и мысли, -
всё лететь бы куда-то, лететь...
И не важно, что тучи нависли,
и не страшно в грозу умереть!
Я, как птица, - приказана лёту,
как рожденью приказана смерть...
Безраздельно присвоена квота
мне куда-то стремиться и - сметь!
У меня межсезонье. Трепещут
руки-крылья, предчувствуя высь...
И зазывными далями блещут
расстояния. Сердце, уймись!
Читаю Бродского
Я Бродского читаю. День во мне
Перемешался с ночью. Руки стынут...
И с жадностью вселенскою придвинут
Чай обжигающий к губам. Как на огне,
Как на поленьях адовых, душа,
Читая строки, ёжится и стонет,
А взгляд - каким-то зреньем посторонним
С листа вбирает буквы, не спеша.
Чем так пленит и ранит монолог,
Такой огромный и такой негромкий?
Я слышу, как струится голос ломкий,
И - мозг взрывает непевучий слог!
Читаю Бродского. Весь день, всю ночь, всю жизнь,
Читаю, упиваясь словом каждым.
Войдя строкою в жизнь мою однажды,
До выхода в финале - удержись!
Не мантрой, не молитвой, а судьбой
На вымученных родственных дорогах,
Да поцелуем в темечко от бога
Мечтаю окрылённой быть тобой.
Благославляю мысленно твой след,
И мессианским именем болею...
Читаю Бродского. Вот всё, что я имею
Сквозь призму стран и строчек, зим и лет.
Я, как он, - напишу про окружность...
После спектакля, где Михаил Барышников читал и "танцевал" 50
стихотворений своего друга Иосифа Бродского 22-го января
2016-го года в городе Тель-Авив - Яффо.
Он стихи танцевал, как танцуют последнее танго, -
после ночи навзрыд, когда счёты с земным сведены...
Стая книжных страниц, высотою заоблачной планки,
танцевала, да так, что исподние были видны!
Белый стул танцевал, испомаженный кремом для тела,
и являл сухожилья кентавра, где было дано...
И открытого рта фуэте прямо в космос летело! –
по-немому, безгласно, как мим в чёрно-белом кино.
Замыканья щитка, как нейроны у публики в зале,
порождали разряд (и как следстие - взрыв и испуг!).
Провода оголённые боль и тоску танцевали,
что в запасе у гения были, как ром и мундштук.
Тренированным телом и мускулом выпуклым каждым
танцевал Тель-Авив на стихи о простуженных днях,
о простом одиночестве в небо идущих отважных,
кто стихи танцевал, кто парил на крылатых конях.
И остатки заплаканной обескураженной воли
на ступеньках, на выходе, вместе в пучок соберу, -
танцевали стихи моей собственной прожитой доли...
Я, как он, - напишу про окружность - и тихо умру.