Комната с видом на горы
- Подробности
- Категория: Ляман Багирова
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 942
В память о Зеленогорске
В доме отдыха готовились к последнему заезду. Кончался бархатный сезон, и отдыхающих становилось меньше.
- Ну, все, дорогуша, - говорила пожилая кастелянша Софья Ивановна новой сменщице Маше, - теперь наше время! Гуляем! Очередные толпы попрут аж в декабре, на снег полюбоваться. А в октябре-ноябре тут грязюки полно, осень уже не золотая, а гнилая. Самое неходовое время. Только штаны протираем. А дома дел полно. Если в заезд человек десять наберется, радоваться надо.
- А обычно сколько бывает? –спрашивала Маша из вежливости.
- Так это смотря когда. В июле-августе только успевай поворачиваться, иной раз и все 200 мест забиты, и раскладушки приходится ставить, и белья порой не хватает, из дому, бывало, приносила. В сентябре уже поменьше., но тоже порядочно. Потом пусто. А в декабре и под Новый год – опять валят. А ты бы помогла мне, а? – просительно заглядывала женщина в глаза Маши. Дома дел невпроворот, хозяйство, мужиков пятеро с моим стариком во главе, а я тут мух считаю. Поработаешь за меня этот заезд, а?
- Как? – не поняла Маша.
- Да, так! – рассердилась Софья Ивановна. – Я же тебе русским языком говорю: пустом сидим! В заезд если десять человек наберется, то и рады. Да и опять же - какие люди. Все старички интеллигентные, малышни нет – значит вопить и портить имущество некому. Молодежи тоже нет, шуметь некому. Благодать! Уставать не будешь. Ну, как?
- Ну, не знаю… А я справлюсь?
- Да тут и справляться нечего, - обрадовалась Софья Ивановна, и принялась яростно взбивать подушку. – Двадцать дней всего! Комплекты белья раздала, застелила все как полагается, ну смотришь, чтобы не пачкали, не портили. А если кому лишнее одеяло или простыня понадобится, сообразишь сама…Каждый понедельник – смена белья. Главное, с людьми будь обходительной, улыбайся, твоя задумчивость не нужна никому. Люди жизнь прожили, отдохнуть приехали, когда смогли. Опять же за окном дождь, унылость. А посмотрят, что ты улыбаешься, так и повеселеют и снова приедут потом. От разговоров не беги, выслушай терпеливо. Старички поговорить охочи. Смотришь, и они тебе за обхождение, кто шоколадку, кто пирожное, кто платочек подарит. И ты не обижай – бери! Им радость тоже – что-то дарить другому. Ну, поняла?
- Попробую.
- Ой, девка! Учить тебя да учить! Ну, ничего, поработаем вместе, научишься. Со мной не скучно!
Кастелянша улыбнулась, и короткий нос ее смешно вздернулся вверх. Маша улыбнулась.
- Так-то лучше, - удовлетворенно заметила Софья Ивановна, - ну, я пойду, еще номера оглядеть надо. А ты тоже посмотри, пообвыкни здесь.
И, шумно отдуваясь, она выплыла из подсобки.
Маша вздохнула и огляделась. Это была невзрачная востроносенькая девушка с серыми глазами навыкате. О таких говорят – кисель. Что-то неуловимо зыбкое было в ее фигуре, безвольном подбородке, в вечно припухших и красноватых подглазьях. Софья Ивановна, увидев ее впервые, разочарованно хмыкнула. Сама она была крепкой шестидесятилетней женщиной, и несмотря на полноту, двигалась ловко и увертливо. И людей любила себе под стать, так чтобы « и дело в руках спорилось, и крови было жарко в нутрях». Маша под это определение никак не подходила, но Софье Ивановне выбирать было не из чего. Дали сменщицей, так изволь притерпеться и работать, а там, глядишь, и пообтесать можно под себя!
Маша была выпускницей медицинского техникума, и знала, что любовь – понятие биохимическое и зависит от количества гормонов и медиаторов в человеческом организме. Но знать - одно, а чувствовать – другое... Молодой грузин Анзор обволакивал ее жаркими словами, и черные усики его дрожали так соблазнительно… И мир вокруг был звенящим и прекрасным… А потом Анзор получил вдруг письмо от матери, и засобирался в дорогу. Маша провожала его на вокзале. Парень уверял, что вернется через две недели, не больше, просто занемогла мать, и он должен навестить ее. И Маша верила, что он вернется и радовалась, что Анзор у нее такой ласковый, заботливый и любящий. И вообще самый-самый!
Но Анзор не вернулся. Остался в своем благодатном краю, напоенном терпким вином и медовой пряностью хурмы. И Маша, словно четки перебирала драгоценные воспоминания: программку спектакля, куда они ходили вместе, маленький флакон духов и названия неведомых блюд – чурчхела, чахохбили, мужужи, пхали. Они звучали как далекая музыка и обещание счастья в маленькой Машиной жизни. Анзор играл ее волосами, целовал теплые послушные губы, и, смеясь, называл царевной Мирандухт. И Маша верила, что она не просто Мария, а прекрасная грозноокая царевна из грузинских сказок. И горы откроют ей свое сердце так же, как раскрывается на заре холодный и нежный цветок эдельвейса…
Страдания по Анзору продолжались бы долго, если бы их решительно не пресекла подруга.
- Ты учти, - постукивала она ребром ладони по столу, - именно так сходят с ума! Сама медичка, должна понимать. Что: пусть?! Эгоистка! Мать в деревне одна горбатится, оболтусов ваших в школе грамоте учит, тебе помогает, чем может, жилье твое оплачивает. Или возвращайся к ней, или здесь зацепись. А ты тут ревешь и слоняешься из угла в угол! Не стыдно?!
- Стыдно, - признавалась Маша и снова набухала слезами.
- Еще скажи спасибо, что не залетела. Вообще кошмар был бы! В общем, подруга, слушай три указания врача! Первое – возьми платок, высморкайся окончательно и прекрати рыдать! Второе – заведи нового мужика и как можно скорее, пока ты к своему одиночеству не привыкла. Клин клином вышибают! Третье – устройся на регулярную работу, хоть уборщицей, хоть табельщицей в котельную. Но все лучше, чем в одну точку смотреть. Твои частные подработки, уколы, системы, это все не то. Нужна постоянная работа. Она лечит. Поняла? И, учти – выполнение второго указания, конечно, обеспечить не могу - тут ты сама должна расстараться, но, пока нос не вытрешь и на работу не устроишься – с тебя не слезу! Так и знай! А на работе, смотришь, и второе указание исполнится!
И ведь не слезла! Расспросила кое-кого, навела справки, и чуть ли не за ручку отвела Машу в дом отдыха. Улыбнулась директору, что-то пошептала, и, вот, пожалуйста – Маша на работе. Хоть и не по специальности, но… Маленькие, а все же деньги. Маленький, а все же выход в свет, разрядка.
… Следующий день начался с шепота реденького дождя и шуршащих звуков подъезжающих машин.
Как и предсказала Софья Ивановна, из них выходили аккуратные, чистенькие старички и старушки, тащили за собой чемоданы и сумки на колесиках. И вскоре человеческие шаги, и перекатывание колес по мокрому гравию дорожек слились в один беспрестанный шаркающий звук. И на небо будто натянули серенькую, домотканую холстину, в прорехи которой шелестел дождь.
Приехавших было немного. Маша насчитала 12 человек. Но большая площадка перед главным корпусом сразу наполнилась шумом. Приехавшие хорошо поставленными голосами приветствовали друг друга, истово раскланивались, лобызались. Было что-то театральное в их жестах, в манере держать себя.
- Артисты старенькие! – усмехнулась повариха, стоявшая рядом с Машей. – На пенсии уже, вот и приезжают, когда хотят, или когда получится. Привыкли всю жизнь играть, и в жизни, как на сцене себя держат. Ты не обращай внимания, у них так заведено. А, так, люди хорошие, интеллигентные, только обидчивые, порой как дети. И говорить любят!!! Как начнут рассказывать, где и когда на гастролях были, что представляли, и как их принимали, так и не остановишь. Часами рты не закрываются! Здравствуйте, здравствуйте, Игорь Семенович! Рады вам! Нет, завтрак, вы уже пропустили. Но на обед, конечно, и борщ ваш любимый с фасолью, рыбный салат и пирожки будут. Все будет! Здравствуйте!
Маша смотрела, как повариха раскланивалась с приехавшими, и ловила на себе заинтересованные взгляды. Мужчины все как на подбор были в светлых брюках и куртках, с редкими, зачесанными назад волосами, с цветными платками на дряблых шеях. Женщины разномастные – субтильные и в теле, но все суетливые, щебечущие без умолку.
«А глаза-то у всех тоскливые, - подумала Маша. – Болтают, будто заговаривают себя».
- А, что это за прелестное дитя? – Пожилой артист с лицом постаревшего Байрона смотрел на нее в упор. – Вы чудесны как заря. Только почему-то у вас глаза грустные. Разве девушке с таким лицом можно грустить?!
Маша смутилась. Она еще не утратила способность краснеть по каждому поводу.
- Просто ангел! – почти пропел артист.- Ах, где моя молодость, где моя свежесть? Но все равно, этот мой самый приятный приезд сюда. «Я встрети-и-ил вас, и все былое…»
Тут его прервал громкий смех, и какая-то женщина в меховой куртке и странной шляпке с помпоном подхватила его под руку, и они зашагали к корпусу.
Маша и повариха посмотрели им вслед и прыснули. Артист шагал размашисто, женщина поспевала за ним и помпон комично подпрыгивал в такт.
- Клош называется!- прошептала повариха. – Она всегда в этой шляпе ходит. И помпон почему-то. Я же говорю – экземпляры еще те! Не соскучишься!
Последними шли две худощавые женщины. Одна – высокая ростом, в черном брючном костюме казалась еще утонченнее из-за фиолетового платка-чалмы. Шелковый платок этот облегал и шею и уходил за сиреневые бусины ожерелья. Лицо ее было бесстрастно, и золотистые, безупречной формы, брови довершали классический образ.
Вторая – щупленькая, вертлявая была похожа на грациозного и юркого зверька. И глаза у нее были под стать звериным – круглые, черные, живые как ртуть и невероятно любопытные.
- Балерины, - толкнула повариха Машу. – Смотри, как ноги выворачивают. Эта, что с чалмой - строгая, редко, когда слова от нее дождешься. А другая болтушка, за двоих говорит. Ну, идем, обед скоро, да и ты вдруг можешь понадобиться.
Корпус наполнился голосами. Но у себя в подсобке Маша улавливала лишь неясный шум, похожий на щебетанье экзотических птиц. Заурядный дом отдыха в горах словно встал на котурны и приподнялся над землей.
- Кто тут кастелянша? – В дверь просунулась вертлявая мордочка, и черные глазки смерили Машу с ног до головы. – Зайдите к нам, в восьмой номер.
- Милочка! – встретила ее высокая балерина. – У нас влажные простыни. Это совершенно невозможно. - Голос ее был тих и тяжел.
- Да-да! – затараторила вторая. – Не хватает еще, чтобы мы плевритом заболели. И покрывала тоже посмотрите, от них неприятный запах.
- Сейчас сменю, простите, - пробормотала Маша.
- И поскорее! – добавила вертлявка.
Высокая балерина сидела в кресле и выглядела безучастной. У нее была удивительная лепка головы, и каждый поворот шеи представлял ее в лучшем свете. Маша подумала, что чалма из фиолетового платка, длинные серьги и филигранное ожерелье, были подобраны только затем, чтобы подчеркнуть благородство форм.
- А ты помнишь, Римма, как нас принимали в Вильнюсе? Чистота, уют! А какой успех был! А памятник Русалочке! А кофе в кавярнях! Ах! – вертлявка молитвенно сложила руки.
- Ну, все, пошла молоть мельница, - добродушно усмехнулась Римма. – Дались тебе эти столетние воспоминания. Какой еще кофе, Ляля?
- Ну, как же, Римусик, - вертлявая живо подскочила к креслу. – Кафе «Неринга», такое уютное с синими столиками. Мороженое с орешками. Сырные печенья с тмином. И их знаменитое «перевернутое кава». Какой аромат!!!
- Это там, где больше молока, чем кофе? Нет, я больше черный люблю.
- А помнишь?.. – Вертлявая кидала воспоминания, словно разноцветные ленты из сундука. Высокая отвечала нехотя и лениво и теребила бусину ожерелья.
- Все. – Маша застелила вторую простыню и поправила уголок подушки. – Через десять минут обед.
- Спасибо, милочка. Если вы понадобитесь, то… - Высокая потерла лоб.
- Кастелянская в конце коридора, - сообразила Маша. – Да, конечно, обращайтесь, когда нужно.
Римма царственно улыбнулась и они с Лялей вышли из номера.
Так прошло несколько дней. Софья Ивановна была права. Заезд был тихий, никакого шума, криков, громкой музыки. Старые артисты жили, погруженные в свой яркий отживший мир, и он казался им прекрасным. Артист с байроновским лицом иногда отпускал Маше витиеватые и старомодные комплименты, дама в клоше с помпоном ни разу не появлялась в столовой без перемены серег и браслетов. Вертлявая подскакивала то к одному столику, то к другому, всплескивала коротким дробным смешком, ахала, охала, громко восторгалась каждой мелочи: творогу с брусничным вареньем, свежему хлебу, золотистому бульону в чашке. И только Римма, златобровая красавица Римма, жила в тонкой своей зачарованности, изысканной хрупкости бытия.
Стоял конец октября. Если можно было бы собрать все золото мира и набросить его звенящим плащом на деревья, горы, лохматые и низкие облака, то оно не передало и сотой доли того богатства, что окружало маленький домик отдыха. Все оттенки желтого – от густой камеди до нежного цвета свежесбитого масла - соперничали друг с другом, и все же складывались в роскошную картину осени в горах. Но в роскоши этой нет-нет, да и протягивалась черная ниточка гнильцы. Словно по Пушкину: «так бури осени холодной в болото обращают луг, и обнажают лес вокруг».
В один из понедельников по графику Маша зашла поменять постельное белье. В восьмом номере вертлявой не было – видно, ускакала куда-то восторгаться и ахать. Маша в глубине души обрадовалась. Неуемная Лялина энергия уже начинала раздражать.
Высокая в скульптурной позе сидела в кресле лицом к окну и немного напоминала статуэтку, подернутую пылью.
- Погодите! – властным жестом остановила она Машу, когда та, закончив с бельем, собиралась выйти. – Посидите со мной, пока Ляля не вернулась. Я давно наблюдаю за вами. Вы умеете хорошо молчать.
Маша послушно присела на краешек кровати.
- Что вы все время такая кислая? В вашем возрасте надо летать, а вы двигаетесь как из-под палки.- Маша пожала плечами.
- Несчастная любовь, - усмехнулась Римма. – Конечно, что же еще? И это причина ваших страданий и угнетенного вида? Вас ставили перед выбором: родина или любимый человек? Спокойствие родных или личное счастье?
- Нет.
- Вы были вынуждены избавиться от ребенка? Единственного, желанного, от любимого мужчины? Вы должны были танцевать, получив известие о смерти матери, потому что гастрольный спектакль отменить невозможно? Вы стирали пальцы в кровь днем, а вечером на них же крутили фуэте? Вы чувствовали, как неудержимо стареете, и ваше место в жизни занимается другими - молодыми, быстроглазыми, с упругими телами? Медленно, но верно. И ваша рука из дающей постепенно превращается в берущую. Пусть немного – но берущую же! Вы чувствовали вслед за собой снисходительные взгляды? Они жгли вам спину?
- Не помню. Нет, кажется.
- Тогда в чем же дело? Вы не сердитесь, что я так говорю, но это правда. Был такой испанский поэт Гонгора. Он говорил: «Любите, пока вас любят, пока вас время голубит. Все прахом пойдет под старость, что в молодости не растратишь. Оглянешься, а уж поздно – судьбу под уздцы не схватишь». По-моему, умное замечание. Пока в берега женщины бьет красный прибой, все краски мира открыты для нее, а вы словно живете в полусне.
Римма снова перевела взгляд к окну. Во дворе, словно маленькие суетливые гномики, мельтешили артисты. Собирался дождь, и они нагуливали аппетит перед ужином.
- Вам не нравится здесь? – Маша сама испугалась своей смелости.
- Нормально, - пожала плечами Римма. – Но это как билет в один конец. Как эта комната с видом на горы. Взгляд упирается в стену. Дальше – тишина.
- Какая? – не поняла девушка.
- Неважно. Был такой спектакль с Пляттом и Раневской. Слышали о них?
- Кажется, артисты. Старые, - неуверенно протянула Маша.
- Да, – усмехнулась Римма. – Старые. Были уже давно.
- А Ляля эта тоже балерина? - спросила Маша. Пауза затянулась, и надо было ее чем-то заполнить.
- Да, была когда-то. Как и я. Мой муж танцевал с нами обеими. Фамилию его называть не буду, вряд ли вы ее знаете. У него было божественное тело, хоть ваяй, или картины рисуй. Его было приятно любить. Потом он ушел к Ляле, снова вернулся ко мне. Затем опять захотел к ней. А она уже выскочила замуж. Он остался со мной. Пил. Потом умер. Через год овдовела и Ляля.
- Но ведь вы же дружите! – поразилась Маша.
- И что? С возрастом стираются все грани, кроме одной – желания жить, и видеть еще знакомые лица. У нас никого нет, кроме друг друга. Ляля - болтушка, но это от страха. Она очень боится одиночества. А я сроднилась с ним.
Маша вспомнила слова подруги: «пока ты к своему одиночеству не привыкла» и подумала, что это, наверно, правда. Что одиночество, подобно океанской воде в потопленном корабле, медленно заполняет человека и погружает его в тихое созерцание.
- Кроме того, с кем еще нам вспомнить время, когда «все было по-другому, и трава была зеленее»?- подмигнула Римма Маше. – Лялю хлебом не корми, дай повспоминать. И всем им тоже, - она кивнула на двор, где еще гуляли отдыхающие. – Все это глупости. Оптический обман памяти. Все было так же, как сейчас, может еще тяжелее, только мы были молоды.
- Я пойду, Римма Викторовна. – Маша стояла в дверях с ворохом постельного белья. – Ужин начинается. Люди в столовую идут.
- Римусик! – влетела в комнату Ляля. – А ты так и просидела одна? Ну и зря! Воздух – нектар! Вечер – сказка! Я голодная как зверь! А, это вы? - бросила она Маше. - Не знаете, что сегодня на ужин? Римусик, ты не представляешь, мне сказали, что неподалеку ярмарка кожаных изделий. И дешево. Настоящая кожа! Местные кустари такие узоры создают. Рыжая из оперетты барсетку купила, хвасталась! Прелесть! Поедем завтра, ну, Римочка, умоляю! – Она умоляюще сложила губки, и морщинки над верхней губой стали отчетливее.
- Обезьянка ты прыгучая. Ладно, поедем. – Римма махнула рукой.
- Я тебя обожаю! Красавица моя! Сейчас, руки вымою, наведу марафет, и на ужин! – Ляля выпорхнула из комнаты.
- Идите. – Римма посмотрела на Машу. – А лучше, бегите отсюда. Нянечкой в детский сад, медсестрой, почтальоном, библиотекарем. Куда-нибудь. Но, бегите. Иначе и вы получите свою комнату № 8 с видом на горы. Бесконечность, упирающаяся в стену.
Она резко встала и вышла в коридор. Через секунду к ней присоединилась реактивная Ляля. Из столовой доносились стуки ножей и вилок, смех, разговоры. За окном чернела ночь.
Две старые актрисы
В буфете станционном,
Отставив мизинчики,
Пьют чай с лимоном.
Пьют чай с лимоном,
С пирожным миндальным
И вслед поездам глядят
Ближним и дальним.
А поезда уходят,
Уходят, как время,
А поезда уходят,
Окнами сверкая.
Две старые актрисы
Вглядываются в темень.
- Который час?— спрашивает первая.
- Уже поздно!— отвечает вторая.
- Нет, я все-таки не понимаю, зачем ты уходишь? – негодовала Софья Ивановна после отъезда отдыхающих. – Чем тебе здесь не понравилось? Тихо, спокойно, красиво, свежий воздух. Ну, а то, что дожди, так это всего лишь два месяца. С декабря опять людей навалом. Что случилось-то, объясни толком! Обидел кто? Ты чего молчишь? – переводила она взгляд на растерянную повариху.
- А я откуда знаю? – огрызалась та. – Что вы ко мне пристали? У нее и спрашивайте!
- Да, ничего не случилось, - уговаривала Маша. – Просто к маме хочу поехать. Одна она у меня. Помочь надо.
- Ой, девка, темнишь что-то! Ну, ладно, не хочешь не говори. Давай обходную, подпишу. Да что же это такое?- заводилась кастелянша по новой. – Не везет мне со сменщицами, хоть убей. Кто замуж сразу выскочит, кто – в декрет, кто бюллетенит все время, то теперь мама. Как заколдовали это место, ей-Богу.
- Спасибо вам, Софья Ивановна! И вам спасибо! – Маша поклонилась поварихе. Я напишу вам. И позвоню!
- Да, иди ты… осторожно! – в сердцах плюнула кастелянша.
- Странная ты все-таки, - вздохнула подруга, провожая Машу на вокзале. – Ну, уехала бы сразу, если собиралась. Или сказала мне заранее, что не будешь работать, я бы не хлопотала. А так не очень хорошо получается . Мне теперь перед директором неловко. А честно скажи, - она дышала духами в воротник Машиного пальто, - нашла себе кого-то? К нему едешь? Ну, я же только рада буду!
- К маме! – улыбнулась Маша. Спасибо тебе.
- Ну, не хочешь - не надо! До свидания! Звони хотя бы. Пиши. И маме привет! – последние слова были сказаны с иронией.
Поезд набирал ход, оставляя позади перрон, замелькали привокзальные огни. И вот уже погасли горы, съеденные туманом. Накрапывал дождь, и Маше стало зябко. Она натянула одеяло до подбородка, попыталась уснуть, но почему-то отчетливо представилось лицо златобровой Риммы, неуемная Ляля, дама в клоше, тоскливые глаза артистов. Вспомнился Анзор с его сладкой улыбкой, учеба в техникуме, зубрежка, частные подработки. Маше захотелось, чтобы мама как в детстве укрыла ее одеялом, подоткнула со всех сторон. И она радовалась, что завтра утром увидит маму, и что жизнь ее переменится к лучшему. Непременно переменится. Она верила в это.
Поезд мчался в мглистый рассвет. Маша спала крепко, чуть покачиваясь на полке в такт движению вагона, и свет станционных огней косо падал на ее лицо.
В рассказе использовано стихотворение Льва Озерова «Две старые актрисы»