Иггдрасиль (стихи)
- Подробности
- Категория: Юлия Долгоновских
- Дата публикации
- Автор: Kefeli
- Просмотров: 1215
Пчела
Дай знак, пчела —
коснёшься ли плеча
крылом своим, а может, сгоряча
ужалишь рот, молчащий до поры,
и пропадут волшебные дары?
Неясен знак — пчела летит вперёд.
Сторукий страж не дремлет у ворот —
и каждая рука сжимает нож.
А чуть заслышит страж земную дрожь,
так сто ножей на солнце заблестят —
и вот уже сто пчёл во тьму летят.
Какой же спрос с пчелы? Она мала.
Неси, свой мёд,
неси, свой яд,
пчела.
Иггдрасиль
В час недобрый, когда с головой накрывает упадок сил,
с недостижимой для взгляда кроны дерева Иггдрасиль
срывается птица, царапает воздух, садится тебе на плечо —
и начинает петь.
Если птичий язык распознал как родной — ты, увы, обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
Молчать, даже если тянулся к небу, но пальцы попали в гниль
и на спину обрушилась плеть.
Птица, клюв наклонив, пропоёт, что Земля — это ком,
ком налипшей земли на корнях, что укрыты песком,
ствол томится в волнах, что дают свою зелень листве —
в ней покоится шар золотой.
В этом мироустройстве таится печальный ответ —
то, что мы испокон принимали за солнечный свет,
есть лишь сон, ибо тьма поутру распускается хищным цветком,
обволакивая слепотой.
Видят люди во сне, что летят над Землёй высоко,
что идти и бежать, и дышать — широко и легко,
дети видят во сне, что по дереву лезут вверх
и сидят на тяжёлых ветвях.
Рыбы спят — видят сны, как выпрыгивают из рек
и скользят в облаках, где идёт и бежит человек,
человек забирает руками, плывёт на восток,
обжигаясь о шар второпях.
Мрак дневной убивает живое — и множится гниль.
Каждый погибший становится семенем Иггдрасиль.
Вырастают деревья. Шатаясь, к плечу плечо,
из корней выплетают сеть.
Мой язык распознал как родной? Знай, что ты обречён.
Обречён молчать во веки веков и владеть ключом.
...Открывается дверь, за которой раскинулся лес Иггдрасиль.
Ты начинаешь петь.
Дудочка
Всё сущее предвосхищает вдох —
и слово, и выдох, и смерть.
Когда б мою душу из дудочки Бог
выдохнул — стала б я петь.
Когда б стеклодув из цветного стекла
выдышал тело моё,
прозрачную хрупкость бы я берегла,
растила бы имя твоё
в тиши и покое живительных вод —
по капле, по букве, чтоб ты,
уплыв, не оставил соломенных вдов,
смеющихся до хрипоты,
скользящих по кругу, где выдох и смерть
плывущих застанут врасплох —
и слово растает, и выдохнет Бог.
Нет дудочки. Некому петь.
О спящие...
О спящие, блажен ваш сон! Легко —
что в масло нож — проскальзываешь в лица
и глубже: если на душу легло —
приснится. Пусть затянуты глазницы
дрожащим веком — дольше длится день,
растут кресты и лобные приметы.
Кальвария отбрасывает тень,
но тень встаёт и спрашивает — где ты?
Восходит ночь — вопросов больше нет:
чем дальше свет, тем тени молчаливей —
и каждый, сам себе анахорет,
на ощупь ищет древние оливы.
Усни, глазок, усни, другой! Обман
оптический не обнажает чрева.
В неспящих зацветает Гефсиман —
но кто-то в нём, а кто-то входит слева.
Смерть медведя
Зов шатуна весною недалёк —
уже не рёв, ещё не стон глубинный —
зверь, обесшерстевший наполовину,
наполовину мёртв. А мотылёк
парит — зачинщик травяного праха —
дрожит его зелёная рубаха,
ей сносу нет, но к ночи выйдет срок.
Шатун умолк, бредёт — уже не шаг,
ещё не смерть, но близко, близко, близко,
вот мотылёк зигзагом входит в изгарь —
торфяники горят? — и видит мрак.
Пытаясь выплыть, вязнет глубже, глубже —
идёт на дно. Медведь ступает в лужу —
и давит мотылька... Глухой овраг,
запорошённый снегом, ночь, метель —
уже зима, ещё звезда не встала —
оледенелым абрисом оскала
любуется луна. И колыбель
свивает тело зверя, словно сына —
усни! — так принимает крестовина
в свои тиски рождественскую ель.
Мой Бог, пока ты только мой...
Мой Бог, пока ты только мой,
пульсирующей пуповиной
обвит хрипящий шар земной,
летящий глыбой вслед за мной,
пожаром дышащий мне в спину.
Кричу в Тебя — и ввысь, и вглубь —
но Слова нет, но нет ответа —
текут верблюды сквозь иглу,
лампада теплится в углу,
рубаха оседает в ветошь.
Отсчёт обратен — вышел срок.
Слепящий всполох — боли? света? —
тьма уползает за порог,
и месяц, ярок и двурог,
новорождённую планету
за нитку тянет к небесам,
толкает еле слышно в спину.
... Мой Бог, теперь попробуй сам.
Я обрезаю пуповину.
Трое
Просыпается ночью ребёнок — холодно и темно,
словно в космосе неосвоенном.
— В космосе страшно,
он большой, а я маленький, —
думает мальчик, но
в космос вплывает мама, тёплая и домашняя.
Мальчик спит.
Окружает комнату тишина
и часы на стене молчат — видно, кончилась батарейка.
Женщина думает:
— Я у сына одна,
если вдруг замолчу, то с ним..?
Страх залепляет клейкой
лентой рот, и почти невозможно дышать —
ищет женщина в темноте и находит Бога.
— Он большой, а я маленькая, — думает мать, —
он меня защитит.
Уплывает тревога.
Засыпает женщина, а вокруг тишина —
во сто крат тишиней, чем обычно бывает ночами.
Бог печалится:
— Что будет с ней, если я дотемна
буду занят другими?
Зябко поводит плечами —
всё же холодно нынче в космосе! — смотрит через плечо,
напрягает глаза — мамы нет и давно уже не бывает
за спиной у Бога.
И в груди становится горячо.
— Я хочу быть маленьким.
Закрывает глаза. Засыпает.
Deus ex machina
Хор идёт по орхестре, звучит парод.
Вокруг на каменных лавках теснится народ.
Йоханна спешит, но приводит себя в порядок —
комкает фартук, пару пшеничных прядок
дёргает из-под чепца, рвёт воротник.
Выбегает на сцену — испускает пронзительный крик.
— Магда! — дрожит сопрано. — Где ты, сестра?
Рана моя свежа, а боль остра!
Презрев былые обиды, молю — спаси!
Хор отступает назад, гремит стасим.
Нарисованный лес выпускает Магду. Народ
исступлённо бьёт в ладони. Магда поёт,
тает контральто в тягучей, как мёд, ночи:
— Йоханна, сестра, пусть рана кровоточит,
но я уже здесь, я спешу, я тебе помогу!
Простирает Йоханна руки — Магда в снегу.
Бог из машины тянет рычаг — криг-краг! —
невредимая Магда к Йоханне делает шаг.
Простирает Йоханна руки — густой ясенец
тянет цепкие щупальца ввысь по отлогой стене.
Зажигает Магда огонь, но купина
лишь обжигает — и не горит. Стена
позади — криг-краг! — и Магда поёт: — Бегу!
Йоханна, сестра, я спешу, я тебе помогу!
Простирает Йоханна руки — встаёт вода,
не обойти. Звенит сопрано: — Беда!
Йоханна делает шаг назад — криг-краг! —
бог из машины теперь не выйдет никак —
Йоханна стоит на люке. Утонет сестра —
ненависть кровоточит, свежа и остра.
Магда бросается в озеро. Всплеск. Тишина.
Магда плывёт под водой. — Спасена, спасена! —
думает Магда. Вдали затихает эксод —
спектакль окончен. Магда находит брод —
ноги не держат и кружится голова.
Берег. Туман. Трава. Хохочет сова.
...Открывает Магда глаза: — Приснится же чушь!
Приводит себя в порядок, лесную глушь
торопливо пересекает, выходит к шоссе —
сколько машин! — и, на рюкзак присев,
машет встречным. Скрипят тормоза — криг-краг!
Фартук. Прядки. Чепец. Магда делает шаг
назад. Нарисованный лес. На лавках — народ.
Хор идёт по орхестре. Звучит парод.
anamnesis
I
стояла засуха
скребла наждачкой рты
в труху крошила землю
— милый мой! —
вскричала женщина однажды поутру —
ты стал тяжёл настолько стал тяжёл
что мысли лёгкие как пёрышки скворца
поспешно разлетаются от страха
тобой раздавленными быть — смотри смотри
последнее фланирует по скверу
как будто не торопится но я
пожалуй что потороплюсь сегодня
взлетела и пропала в облаках
тяжёлый человек вздохнул — он пах
сухою глиной и имел манеру
ловить слова
их пережёвывать до праха
и разбавляя скудною слюною
лепить кирпич за кирпичом
вот и сейчас
он проглотил слова любимой молча
но в полночь встал с постели и упал
от резкой боли — голова и позвоночник
принадлежали будто разным людям а язык
пустился в пляс жонглируя словами
II
— голубчик мой! — развёл руками доктор — с вами
творится что-то неизвестное науке
останьтесь-ка у нас понаблюдаем
тяжёлый человек остался — горемык
в лечебнице живущих он чурался
но и они его не жаловали — страшно
смотреть им было на большого человека
внутри которого неведомая сила
толкалась бесновалась выставляла
сквозь кожу нечто острое и злое
и неподвластное простому представленью
о человеке что к тому же сыпал
мельчайший бисер иноземных слов
а толмача при доме скорби не держали
III
дрожал невыносимо душный полдень
изнемогающих больных в пижамах белых
переместили из палат в больничный сад
потом конечно спорили кто виноват
и что в подобных случаях пристало делать
но после после
в тот ужасный час
тяжёлый человек увидев тучи
воскликнул — Аманис о Аманис!
прижал ладони к голове и — ах! —
та самая неведомая сила
пробив насквозь грудину плечи темя
на волю вырвалась и устремилась ввысь
да да! та самая Этеменанки
семиступенчатая пирамида
коснулась облаков и хлынул град
столпотворение камней и капель
IV
дождь шёл и шёл тринадцать долгих лет
неспешно размывая сад больницу
и лёгкие останки человека
качалась башня на сыром ветру
— но и она не выдержит воды —
подумал старый доктор раскрывая
над головою зонт — поскольку контрфорсы
не предусмотрены а их внедрят
из анатомии в строительство не скоро
лет этак через тысячу пожалуй
смахнул с халата пёрышко скворца
и затерялся в небе Вавилона
Мой маленький поэт
Мой маленький поэт, где ты, где ты?
Молчат слова, из рук текут кресты.
Мир поместился в чреве воробья —
чирик-чирик — он тесен для меня.
Мой маленький поэт, зачем, зачем
лететь, не исповедуя фонем,
клюв наполняя кубиками льда,
в которых дремлет мёртвая вода?
Мой маленький поэт, не плачь, не плачь.
Тебя не тронет сумрачный палач —
он из пространства вырежет меня
и спать положит. Хрусталём звеня,
цепей кручёных слыша перезвон,
ты в воробья войдёшь, я выйду вон.
Тупик Ландау
I
Хаотичная пляска пылинок в солнечном свете.
Если прикрыть глаза, полыхнёт оранжевым,
если зажмурить — чёрным.
— Урок ответит
Ландау... Ландау! Почему вы спите? Разве же
время спать и во сне улыбаться?
— Что? Простите!
Я видел, нет, я открыл молекулы счастья!
Каждый сможет использовать это открытие
на всеобщее благо и для себя отчасти.
II
...Срочная новость в эфире! Отныне и далее
каждый — слышите, каждый! — живёт под флагом
безграничного счастья! Такого нигде не видали вы —
и вряд ли увидите. Граждане, дать присягу
и получить ландаут в бессрочное пользование
необходимо в кратчайшие сроки по адресу —
тупик Ландау, дом пять. И помните — созданы мы...
Помехи — скрежет — лязг — связь обрывается.
III
Проходная. Отсюда и далее — лязг и скрежет.
Если прикрыть глаза...
— Гражданин, вы слышите?!
— Что? Простите?
— Предъявите ландаут. Вы реже,
чем это предписано, улыбаетесь. Наш комитет
уполномочен проверить вас на новейшем ландауметре.
Руку, пожалуйста... Видите? Стрелка на чёрном,
а должна быть в оранжевом секторе. Минимум три,
а по слухам — пять нарушений. Пройдёмте.
Покорно
идёт.
Разряд — скачок напряжения — кончено.
Дежурный в оранжевом ставит в журнале прочерк.
IV
...Срочная новость! Организация оранжевых наций
признала электролечение чёрного настроения
методом устарелым и в какой-то мере опасным —
десять процентов летальных исходов. Не менее
зафиксировано выздоровлений под грифом "отчасти":
атрофируется важная функция — "всеобщее благо",
и человек погружается в личное счастье,
то есть становится инвалидом. Однако
разработано и внедрено в производство средство
широкого спектра действия — квазиландаум.
Отпускается без рецепта. Для соответствия
мировому стандарту достаточно миллиграмма!
Получить три упаковки в руки можно по адресу:
тупик Ландау, дом пять.
...Связь обрывается.
V
…Пыль. Всюду пыль в беспощадном солнечном свете.
Забивается в поры лица, сушит рот и ноздри.
Столько вопросов! Да кто же на них ответит?
Если зажмурить глаза, то окажешься возле
мальчика — пальцы испачканы мелом — время
спать и во сне улыбаться — всеобщее благо
полыхает оранжевым.
Дора снимает гребень,
бросает кольцо на стол, открывает окно — не плакать!..
— Дора! — шёпот ли, ветер ли треплет шторы.
— Дора! — таблетка, другая, летит упаковка
на пол, следом вторая и третья. — Дора! —
чёрное на оранжевом — божья коровка
расправляет дрожащие крылышки и исчезает.
Дора за ней, Доре легко и приятно
смотреть широко распахнутыми глазами —
впервые! — вот оно, счастье! — пути обратно
нет. Рвёт с фасада табличку с адресом —
не поддаётся "тупик",
"Ландау, дом пять" — рассыпается.
VI
Ходят робкие слухи, что ежегодно в начале апреля
на Новодевичьем кладбище, в секторе пятом,
летают молекулы безграничного счастья — цели
не достигают, распадаются на нейтральные атомы.
Полдень
Здесь каждый встречает полдень, стоя в дверях —
солнце скользит, как по льду, от порога к порогу.
Люди щурятся, запирают наглухо двери — благодаря
столь дерзкому способу люди попробовали
обмануть бег времени. Получилось. В этом селе
все бодры и румяны — мужчинам всегда по сорок,
женщинам — по тридцать пять бесконечных лет,
ночь тиха и длинна, словно смерть, день проворен и короток.
Если стойкое "здесь" не смыкает глаз в задремавшем "сейчас",
если время становится жалким заложником места,
прорастает и зреет "однажды" — ядом сочась,
выжигает землю. Однажды садовник Темперс,
вырезая побеги омелы из яблоневых ветвей, —
и откуда нынче в наших краях птичье нашествие? —
позабыл о времени и у своих дверей
оказался минутой позже полудня. Шестеро
братьев Темперс дышали за шторой — и ни гугу!
Теряя перчатки и ножницы на бегу,
садовник стучит что есть силы в соседские двери.
Пастор шепчет в замочную скважину: — Сын мой, я верю...
Темперс плюёт на крыльцо, бежит напролом
через грядки святого отца, топчет клубнику.
Хлопает булочник дверью, шипит: — Поделом! —
прячет ключ. Портниха заходится в крике,
сапожник смеётся, аптекарь, сжав зубы, молчит,
учительша уши прикрыла ладонями белыми.
Садовник, седой как лунь, упал в наступившей ночи —
и умер. Наутро воскрес исполинским деревом.
Солнце встало в зените в положенный час,
заскользило привычным путём, зацепилось за ветки —
и уснуло. Всё погрузилось во тьму. При свечах
сельчане метались между трухлявыми вехами.
Двери хрипели, визжали и лаяли. Шло напрямик
освобождённое время, шатаясь спросонок.
В крайнем западном доме умер первый старик,
в крайнем восточном — родился последний ребёнок.