Поэзия

Подробности

Категория: Ирина Карпинос

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 3014

На Андреевском спуске

На Андреевском спуске царит тишина,
До утра остается лишь пару часов,
И хозяйка стоит у резного окна,
Слышен шепот и смех молодых голосов.

А когда эти мальчики выйдут в рассвет
И покинут навек золотое крыльцо,
Будет петь им Вертинский сквозь тысячу лет
Про "какую-то женщину
с искаженным лицом".

Когда же кончится гражданская война?
Все машет женщина печально из окна.
А в бой идут не юнкера, а чьи-то дети,
И пуля-дура самых лучших метит.

Мы когда-то мечтали о яркой судьбе,
И влюблялись смертельно, и жили грешно,
Возносили себя и друзей до небес,
Оказалось, за нас все давно решено.

И теперь мы без Родины и без руля,
И уносится ветром наш дом на песке...
За Андреевским спуском - чужая земля,
И Вертинский поет на чужом языке...

Когда же кончится гражданская война?
Все машет женщина печально из окна...
А в бой идут не юнкера, а наши дети,
И пуля-дура самых лучших метит...

Три города

Три города в душе - как три объятья,
Не разорваться, не соединить.
Хоть не похожи поступью и статью,
Но как пульсирует меж ними нить!

Ах, Ленинград, Москва и Киев,
Одна любовь, одна стихия,
Крещатик, Невский и Арбат,
Подол, Таганка, Летний сад.

Три силы, три судьбы, три откровенья,
В одном весной когда-то родилась,
В другом прожгло любви прикосновенье,
А в третьем жизнь над пропастью неслась.

Ах, Петербург, Москва и Киев,
Вы оказались не такие,
Какими я любила вас
В свой звездный мимолетный час.

Любовь к родному дому не стареет,
Она острей от множества утрат,
Но скорый поезд мчится все быстрее
Из Киева в Москву и Ленинград.

Тверской бульвар горит, как свечка,
Но я уже у Черной речки,
И Медный Всадник надо мной
Звенит подковой ледяной.

Три женщины в душе моей не ладят:
Одна на спуск Андреевский идет,
Другая пропадает на Арбате,
А третья на Фонтанке слезы льет.

Ах, три столицы, три столицы,
Все ваши были-небылицы,
Обманом чувственным пьяня,
Зовут по-прежнему меня.

Ах, Ленинград, Москва и Киев,
Одна любовь, одна стихия,
Крещатик, Невский и Арбат,
Подол, Таганка, Летний сад...

* * *

В Александровском саду,
Под иглой Адмиралтейства
Мы сидели на виду
У приличного семейства.
Пили водочку тайком
И закусывали хлебом,
Было грустно и легко
От распахнутого неба.

И сказал мой бывший друг
После первого стакана:
«Погляди, как узок круг
В этом времени поганом!»
И сказал он: «Ты пришла
Из другого измеренья,
Вместо рук – лишь два крыла,
Вместо кожи – оперенье.

Все летаешь и поёшь,
И никто тебе не пара,
Даже водку странно пьёшь,
Словно водка из нектара».
В Александровском саду,
В час Казанского собора
Я, предчувствуя беду,
Забавлялась этим вздором.

Я и пела, и пила,
И стихами говорила,
Только два моих крыла
От предчувствия знобило.
И пронзённая точь-в-точь
В грудь иглой Адмиралтейства,
Я опять сбежала прочь
От пустого лицедейства.

В Александровском саду,
В час Казанского собора…


* * *

Ах, как хотелось мне пройтись по Ленинграду,
Да вдоль по Невскому, пешочком, до упаду,
И чтобы снег скрипел и цокала лошадка,
И голова кружилась весело и сладко.
Но я в гостинице сижу в холодном номере,
И набираю цифры памятного номера,
И отвечает голос женский незнакомый
Одно и то же: "Нету дома... Нету дома..."

Ах, сколько лет мне снился каждый камень Невского -
За все спасибо господину Достоевскому,
Озноб и жар, как у Настасии Филипповны,
Я заглушала коньяком и чаем липовым.
И вот в гостинице у площади Восстания
Я жду какого-то безумного свидания,
А настроение, как в "Братьях Карамазовых",
И между нами ничего еще не сказано.

Ах, как же долго я жила литературою -
И оставалась наяву последней дурою,
Но пролетело это розовое времечко,
И жизнь ударила без промаху по темечку.
И вот приходит долгожданный мой Раскольников,
И мы друг к другу прикасаемся, как школьники,
И в запоздалые бросаемся признания -
По "Преступлению /почти/ и наказанию".

Ах, почему мы расставались в дни кромешные,
Когда за окнами носились вихри снежные?
Зачем, оставив душу ветру ленинградскому,
Я все равно вернулась в жизнь свою дурацкую?
Ах, эта милая холодная гостиница!
Я в ней жила неделю, словно именинница.
Он приносил с собой морозный воздух Невского -
И было все, как в трех романах Достоевского.

Зарисовочка

В той стране гостиница "Белград"
На Смоленской площади стоит.
Рядом простирается Арбат,
По нему гуляет кришнаит.
И мороз как будто небольшой -
Трубка телефонная к щеке
Не примерзла - вот и хорошо,
Можно говорить накоротке.

У него в гостинице тепло,
Водка есть и всякое ситро.
У нее - замерзшее стекло
В телефонной будке у метро.
Он смеется, хоть почти не пьян:
"Ты - смешная баба", - говорит.
У нее же в голове туман
В этот вечер на Арбате-стрит.

Спрашивает он ее шутя:
"Любишь до сих пор?" - вот так вопрос!
А она, как малое дитя,
Отвечает честно и всерьез.
Дальше виден Киевский вокзал,
Скорый поезд, ледяной перрон.
Что же он такое ей сказал,
Что не вырубишь и топором?

Дурочка! Что будешь вспоминать
И годами в памяти копить:
Как он не успел тебя обнять,
Пожалеть, а может, полюбить?
Погляди-ка, рушится страна,
Скоро с дочкой по миру пойдешь.
Господи! Какого ж ты рожна
Кружева любовные плетешь?

Чтобы выжить - вот и весь ответ,
Чтобы выжить, всем смертям назло,
И сказать через десяток лет:
"Мне чертовски в жизни повезло!"

... В той стране гостиница "Белград"
На Смоленской площади стоит.
Рядом простирается Арбат,
А по нему гуляет кришнаит.

* * *

Ей одиноко за полуночным столом,
Ей надоели неразборчивые речи,
По льду шагая напролом,
Не поскользнуться б за углом,
Но шепчет сумрачно она: "Еще не вечер!"

Желания печать
Прожгла своею метою,
Ей хочется кричать:
"Карету мне, карету мне!"
Ей хочется с российским говорком
Промчаться ночью по Парижу с ветерком.

И вот ирония судьбы в который раз
Ее толкает на безумные причуды:
Она садится в тарантас,
И прямиком на Монпарнас,
Ей наплевать в такую ночь на пересуды!

Парижские огни
И музыка шарманщика,
Ах, если б не они,
Прекрасные обманщики,-
Ей просто бы не выжить в наши дни,
Ах, вы спасли ее, парижские огни!

Она смеется с тайным умыслом в глазах,
Ей зодиак такую силу дарит в марте!
Когда двенадцать на часах,
Звезда повисла в небесах,
Ее карета ожидает на Монмартре!

И под крылами крыш
Со скоростью неистовой
Летит ее Париж,
Желанный и немыслимый!
И, над дворцами и соборами кружа,
Поет и плачет от любви ее душа...


* * *

Я дерево не посадила,
Гнездо на ветру не свила,
Врагов так и не победила,
Царевича не родила,
А тех, кого слепо любила,
Забыла без боли и зла,
Ни денег, ни чувств не скопила,
И в жизни реванш не взяла.

Я не хочу болеть душой неутоленной,
Я не хочу, чтоб меркли краски новых дней,
Я не хочу встречать у дома почтальона
И знать, что письма адресованы не мне.

Я помню лишь запах мороза,
Гостиничный вкус сигарет,
Призывный гудок паровоза
И дымный Отечества свет.
Я помню сверкание сцены
И шорох концертных одежд,
А также зловещую цену
Отчаянно смелых надежд.

Я не хочу, чтоб этот праздник забывался,
Я не хочу стоять уныло в стороне,
Я не хочу, чтобы мужчина признавался
В любви другой прекрасной даме, а не мне.

Так что же еще остается?
Судьбу свою вновь испытать,
Напиться вина из колодца,
Сто пар башмаков истоптать.
И вновь у жар-птицы Удачи
Перо золотое украсть,
Чтоб быть всех богатых богаче
И в черные дни не пропасть.

Я не хочу быть этим миром побежденной,
Я не хочу прожить с тюрьмою да сумой,
Я не хочу болеть душой неутоленной,
И знать, что праздник будет чей-то, а не мой.


* * *

Вот женщина с полотен Ренуара
Стоит у бара в аэропорту
И пьет в компании двух неизвестных.
Она до неприличья уязвима,
Сплошная ахиллесова пята,
Для неизвестных редкостная пища,
Особенно в большие голода,
В дни дефицита на живые души.
К тому ж она распространяет запах
Дождя и ветра, смуты, сумасбродства,
Что незнакомцы плохо переносят,
И им немедля надо раздавить
Вот этот плод фантазии запретный...

Но, возвращаясь в тот момент: у стойки,
У грязной стойки в аэропорту,
Она, едва сошедшая с полотен
Нежнейшего из импрессионистов,
Пьет пойло и полна любви пока что,
Влетев из девятнадцатого века
Во время, где гражданская война
Из-за угла любого рысьим глазом
Следит, и ухмыляется, и ждет...

А ждать недолго. В тот же самый вечер,
Растрепана, растоптана, разбита,
Она бредет по городу пустому
Без веры, без надежды - в никуда...
И нет в ней ничего от Ренуара,
А только новый страшный Пикассо,
Писавший "Гернику", - вот вам начало
Войны гражданской, бойни и погромов,
И каждому до фени красота,
Что мир должна спасти по-достоевски!
...Лишь на стене картинной галереи
Висит разорванное полотно -
И из дыры бездонной свет сочится...


* * *

Когда оборваны все связи
во имя призрачной свободы,
когда несут потоки грязи
дожди с гнилого небосвода,
когда идешь по переулкам
ночной страны опустошенной,
и небо повторяет гулко
весь лексикон умалишенных,
и жизнь, как битая посуда,
лежит, сверкая, на помойке,
и перебранки-пересуды
проносятся в головомойке,
когда сбываются все страхи
и Рока нарастает рокот,
и ты в смирительной рубахе
все рвешься из закрытых окон,
когда безрадостные встречи
приносят пыль опустошенья,
и надоело каждый вечер
бороться с бесом искушенья,
когда слова - лишь прибаутки,
и книги пыжатся на полках,
как пожилые проститутки,
клиентов ждущие без толку,
когда уже написан "Вертер",
и если вторить Пастернаку,
вокруг "и воздух пахнет смертью",-
тогда ложатся на бумагу
вот эти строчки без просвета,
и дождь за окнами струится,
и над страною, как над гетто,
зловеще воронье кружится...


* * *

В стране, источающей рыночный дух,
Предательство стало обыденной вещью:
На бойню ведёт своё стадо пастух,
И лица Иисусов горят от затрещин.

Империя духа и вечного зла
Теперь исказилась базарной гримасой,
Свобода-торговка свой воз привезла,
А в нём ничего, кроме тухлого мяса.

Во всех городах под церковный трезвон
Идёт распродажа заморских дешёвок,
Жизнь стоит копейку, жратва – миллион,
Рябит от нательных крестов и кроссовок.

Гламурный поэт и барыга-артист
На диво умело торгуют порнухой,
Поёт в переходе бухой гитарист
Забористый текст про разбой и разруху.

По схожей цене продаются с лотков
Раздетая девка и Дева Мария,
Тошнит от икон и от бритых лобков,
Валютной мечты и украинской «мрії».

Какого же чёрта я снова пою
В убогом кафе на Андреевском спуске
Стихи про любовь и про юность мою
На том языке, что когда-то был русским?

И мчусь попрощаться в пустой Ленинград,
На лобное место – на площадь Восстанья,
И нету пути ни вперёд, ни назад,
И в дыме Отечества меркнет сознанье…


* * *

Сумка, поломанный зонтик, гитара,
Кажется, целы и руки, и ноги.
Ну, идиотка, нашла себе пару
Для разговоров о жизни и Боге!

Что ты несла ему в водочном трансе,
Мол, убивать, дорогой, это плохо?
Что ты там пела в дурацком романсе? –
Глянь за окошко – какая эпоха!

Он же тебя, как последнюю девку,
Выбросил ночью на мостовую!
Ты на какую надеялась спевку?
Что ты всё свищешь про душу живую?

Ты же ему, как заморская пташка,
Видом своим ненавистна до колик!
Он бы тебя раздавил, как букашку,
Если б добавил ещё алкоголя.

Мальчики, девочки из подворотни,
Вспомнила юность, кого ты любила?
Сколько их было, десятки ли, сотни?
Что ж тебя снова к помойке прибило?

Что, пожалела? – спасатель на водах!
Уши развесила с новой лапшою.
Он же тебя, как врагиню народа,
К стенке поставит с любовью большою.

Только и жаль, что щемящие звуки,
Мальчика образ да рыцарства промельк.
Помнишь, он так целовал твои руки,
Будто он птицу держал на ладонях?

Помнишь? – не надо, ещё слишком больно,
Хоть бы продолжить мелодию злую!
…Чёрт, всё вернулось: дожди, колокольни,
Мартовский вечер и вкус поцелуя.

* * *

Как же сильно хотелось ей жить!
Как хотелось судьбы иной:
Быть знаменитой, и почитаемой,
и обласканной публикой,
Ездить в Южное полушарие, преимущественно зимой,
И сниматься в кинематографе,
скажем, у Стенли Кубрика.

А когда зацветали каштаны киевскою весной,
Как хотелось ей прогуляться по Монмартру
апрельским вечером,
А потом заглянуть в "Ротонду" и при народе честном
Прочитать стихи, посвященные первому встречному,

И в набросочках Модильяни тайно себя узнавать,
Там, где юной Ахматовой подмигивает Шоколадница,
И вино бургундское медленно в тонкий бокал наливать,
И знать, что на этом свете все еще как-нибудь
сладится.

Например, напишется песня, такая, как у Эдит Пиаф,
И споется неповторимым голосом в зале "Олимпия",
Или роман сочинится, этак на двести глав,
И никто не посмеет сказать, что сюжет в нем липовый.

Так мечтала она всю жизнь, сама над собой смеясь.
Ее не любили женщины, а мужчинам она не верила,
Потому что каждую длинную или короткую связь
По Шекспиру всегда сверяла,
и лишь этим аршином мерила.

Потому и семейной жизнью жить она не могла,
Ей был ненавистен быт и уюта домашнего сладости,
И когда сгущалась за окнами черно-синяя мгла,
Ей вспоминались иные, очень горькие радости...

* * *

Ах, как он на меня смотрел
Своими рысьими глазами,
Взгляд на щеках моих горел,
Как знак беды, как зов, как знамя.

И я летела в никуда
Сквозь времена и расстоянья,
Вокруг мелькали города,
Вокзалы, залы ожиданья…

Не предвещая никому
Добра и участи счастливой,
А только сердцу и уму
Тоску вчерашнего разлива.

О, этот оголённый взгляд,
Чреватый смутой и обманом,
Светил мне по дороге в ад,
Подмигивал в прищуре пьяном.

Не означая ничего,
Как жёлтый свет в столбе фонарном,
И я любила не его,
А только отсвет легендарный

Нездешней жизни, той, где я
Слыла бесстрашной Маргаритой,
И чёрный свой огонь тая,
Жила греховно и открыто.

РУСАЛОЧКА

Пляши, русалочка, пляши!
Тебя так сказочник заставил.
От острой боли спирт глуши,
Не понимай жестоких правил!
Пляши, раз вынесло его
В тот шторм немыслимый на берег,
Пускай не любит – что с того?
Ты рядом с ним, по крайней мере.

Пляши! Пусть острые ножи
Врезаются в босые ноги!
Хоть этой болью докажи
Всю правоту своей дороги!
Спокойно жить на дне морском
Тебе мешала страсть земная –
Теперь ты пляшешь босиком,
Всё о своём бессилье зная!

Смеши кумира своего!
Срывай дурацкие одежды!
Ты не теряешь ничего –
Там нет потерь, где нет надежды.
Он не оценит – и плевать!
Ты – мимолётная забава.
Себя не страшно убивать,
Ты заслужила это право.

Вот так придумал добрый Ганс
Прекрасную и злую сказку,
Не подарив хотя бы шанс
Ей победить в смертельной пляске!
Давайте ж чарочку нальём!
Ведь сказка кончится отменно –
Принц, в общем, станет королём,
Русалочка – морскою пеной.


* * *

В портрете женщины лет тридцати от роду,
С глазами в поллица, с улыбкой Моны Лизы,
Печаль, и зов, и боль, и таинство породы,
И легкая печать безумства ли, каприза...

Куда она летит с двухмерного пространства?
Куда обращены ее глаза и руки?
Чем так пронзает лик ее непостоянства,
В котором все - игра, предвестница разлуки?

Любовник или муж ее не разгадают,
Она горит в руках уверенных и грубых,
Но в тот момент, когда над бездною светает,
Ей снятся столько лет неведомые губы...

И как она жива - прохожим не постигнуть,
Но тот, кто иногда на зов ее приходит,
Ей дарит долгий миг полета над холстиной,
Где лик ее души изображен природой...

А рядом суета и слов пустых избитость,
И путаница лиц, и бег напропалую,
И тот, кто с ней летит, вдруг чувствует разбитость,-
И разрывает связь безвкусным поцелуем...


Каэтана

Старый дон Франсиско Гойя
Водит кистью неустанно:
Что же, черт возьми, такое
Эта ведьма Каэтана?
Герцогиня или маха,
Праведница или шлюха?
Та, что поведет на плаху,
Прошептав "люблю" на ухо?

Гениальный дон художник,
Заклинатель форм и линий,
Никогда постичь не сможет
Душу этой герцогини.
Как она его любила,
Как она его пытала,
Как она его слепила
Сплавом воска и металла!

И мадридскими ночами,
Черными, как чертовщина,
Белоснежными плечами
Как она его лечила!
А потом швыряла в бездну
Ненависти и проклятий,
Чтобы он, как бред болезни,
Помнил жар ее объятий!

О, Мадонна, как же прочна
Связь подобного с подобной,
Как чисты и как порочны
Эти взгляды исподлобья!
Гениальный дон художник,
Все познавший в мире этом,
Никогда уже не сможет
Совладать с ее портретом.


Мольер

Королевский актер господин де Мольер
В срок закончил комедию для представленья.
Сколько было триумфов, скандальных премьер,
Но никто никогда не имел представленья,
Как сидел он один, проклиная с утра
Эту пятницу - день, как всегда, неудачный!
Вот и вышла комедия из-под пера
С невеселым героем, с названием мрачным.

Господин де Мольер, вы давно мизантроп.
Как сыграть эту роль, так, чтоб зритель смеялся?
Ах, как хочется вместо игры - пулю в лоб!
Но сегодня король танцевать собирался
В новой пьесе.Под сладкие звуки Люлли
Ваше желчное слово звучит диссонансом,
И опять, как всегда, не хватает любви...
Как же осточертел этот смех, эти танцы!

Поскорей бы домой и сидеть у окна,
Ждать полночи, пока возвратится Арманда...
Как сегодня чертовски играет она
И все время глядит на того музыканта...
О, проклятая ведьма, ни слова с утра!
Сколько можно терпеть этот ад ожиданья?
И откуда в ней это? - такая игра!
Словно знает все бездны любви и страданья...

Вот и кончилась жизнь. Все как будто сказал.
Жаль, что роли не все до конца получились.
Был последним виденьем рукоплещущий зал,
И бессмертной усмешкою губы скривились...