Вместо предисловия…

 

            (Интервью журналисту Леониду Кучеренко для газеты «Контраст»)

 

- Виктория, Вы написали роман «История одного дома и его обитателей», о котором говорят в городе.  А каким образом он стал известен?

 

-  Некоторые главы из романа публиковались в журналах «Фаворит», «Джерело», «Дерибасовская-Ришельевская», «Великоросс», «Дон».  Одесситы читали, им нравилось, и так роман стал частично известен городу.

 

- Как у Вас родился замысел этой книги?

 

- Однажды ко мне обратился кинорежиссер Борис Иванович Савченко, Народный артист Украины, с просьбой дать ему разрешение на экранизацию рассказа моего отца Григория Колтунова, «Морис». Я, конечно, такое разрешение дала, но спустя какое-то время, Савченко снова позвонил ко мне и сказал, что хотел бы поставить полнометражный фильм, а объема «Мориса» на полный метр не хватает. Спросил,  не подскажу ли я ему, может есть какая-то возможность внести туда материал черновиков рассказа, чтоб растянуть его. Но материала больше не было, придумывать свое, лишнее, и портить шедевр, а «Морис» на взгляд всех его читавших именно таковым и является, мы не стали, и решили, что я напишу еще две новеллы, которые вместе составят полный метр. Я написала «Борьку» и «Труху». Получилось так: «Морис» - первая мировая война, «Борька» - вторая мировая война, «Труха» - третья.

 

- Но разве «Труха» - это война? Это просто фантастический рассказ на тему будущего, разве не так?

 

- Нет, я имела в виду, что все происходит не в будущем, а сейчас. Вспомните фразу: «Это уже произошло» - подумал Павел». То есть, война идет внутри самого человечества, борются силы зла и добра, и некоторые люди, которые сейчас ходят по улицам, на самом деле уже являются трухой, нравственной трухой. Поэтому эта новелла не фантастика, это аллегория. И все те другие новеллы, которые на первый взгляд кажутся фантастикой, на самом деле являются аллегорией. Потому что вклинить в абсолютно реальные вещи фантастику можно, конечно, но я этого делать не стала. Аллегория это часть нашей реальной жизни, просто это несколько другой угол зрения. Она ближе к жизни, чем фантастика, а потому и мне ближе.

 

              - И что произошло потом?

 

- Произошло то, что всегда, мы с Савченко принялись искать деньги на постановку, но мы этого не умеем, не получается.  Он умеет снимать, я писать, а искать деньги, это талант продюсерский, у нас его нет. Вот так все на время и застыло. А потом он мне посоветовал, пиши дальше, может, когда-нибудь, мы с тобой сделаем из всех новелл многосерийный телевизионный фильм. Так появился образ драматурга Павла, который объединяет все новеллы.

 

- Поэтому Вы называете свою книгу – кинороманом?

 

- Отчасти поэтому, и потому что ее вымышленный автор, Павел, кинодраматург, и потому что мы надеемся ее не только издать, но и поставить. И еще потому, что все-таки, я всю жизнь проработала в кино, и многие читатели, особенно кинематографисты, отмечают, что в романе многое есть от кинематографа, подробное описание действий героев, их видение автором, какие-то детали киноязыка, напряженность сюжета. Например, меня укорили, что баба Франя отсекает рыбьи головки огромным ножом, так, мол, тюлечку в Одессе не чистят, ее чистят маленьким ножиком. А для меня важнее этой правды выразительность крупного плана кинокадра, в котором  огромный сверкающий нож взлетает над крохотными рыбешками, и отсекает их головки, как гильотина. Если это правильно снимет режиссер, кадр получит философское звучание. Это намного важнее скрупулезного отражения действительности.

 

- Итак, для того, чтобы свести всех героев в единый роман, Вы их поселили в одном доме, Косвенная 12, на Молдаванке?

 

- Да, на Косвенной нет такого дома, там последний номер, кажется 8. Я хотела избежать ненужной конкретики. Для меня дом № 12 на Косвенной – это вся Одесса, а Одесса – это вообще весь мир. Потому что, как в одном человеке заключается весь мир, так я думаю, в каждом компактно проживающем человеческом обществе, отражается все человечество. И в этом тоже своя аллегория.

 

- Каждая глава соотносится с определенным годом жизни СССР, а потом независимой Украины, так?

 

- Не то чтобы годом, но, точнее сказать, вехой в жизни нашего народа. Какие-то годы мы только называем, и уже понимаем, о чем речь. Например, 1937-ой. Другие были отмечены не так ярко, но все равно, оглядываясь на период, прожитый в Советском Союзе, а потом в Украине, неожиданно замечаешь, какой же, все-таки, сложный путь мы прошли. И неизвестно чем это все кончится. В смысле, не именно в Украине, а вообще на Земле.

 

- Роман насыщен элементами фантастики и сюрреализма, некоторые главы заставляют вспомнить Булгакова и Веллера. Есть ли в вашем творчестве грань между реальностью, вымыслом и страхом перед вымыслом?

 

- Страха перед вымыслом нет. Грань между реальностью и вымыслом очень расплывчата. Ведь каждый поворот сюжета нашей жизни, то есть реальности, есть продолжение того вымысла, который сначала рождается в нашей голове, его следствие. Вообще, я по жизни оптимист, то есть твердо верю, что на анатомическом вскрытии все выяснится. И ничего не боюсь, ну, погибнет наша цивилизация, ну и фиг с ней. И фиг со мной, если я с ней погибну.

 

- Но, все-таки, Виктория, Вы не боитесь, что главу  «Убить Сталина» воспримут как подражание «Мастеру и Маргарите»?

 

- Да почему же, только потому, там действует Ангел смерти? Ну и что, такой персонаж присутствовал во многих образцах литературы, задолго до «Мастера и Маргариты». Ну, хотя бы в «Фаусте». Это же фольклорный или мифологический персонаж. Достояние многих народов, а не одного писателя, или одного течения в литературе.  Я изучила таблицу народных имен Ангелов добра и зла, имя Азриэль взято оттуда. Больше ничего общего с Булгаковым там нет. Если уж говорить о каком-то влиянии, то следует вернуться на много лет назад, в мою молодость. Тогда вышел роман Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», и все им зачитывались. И я тоже. И много лет ходила под его впечатлением. Тем более, что я училась тогда на испанском факультете, книгу сначала прочитала на испанском, потом на русском.  Иногда мне казалось, что я живу не здесь, а в Макондо, хожу по его улицам, вокруг моего лица вьются желтые бабочки Маурисио Бабилоньи. В молодости вообще все воспринимается остро, выпукло.

Вот и в «Истории одного дома…» действие происходит на протяжении более ста лет, от 30-ых годов прошлого века до того времени, которое еще не наступило, но которое, по моему мнению, обязательно наступит. Раньше или позже, но конец именно нашей цивилизации непременно произойдет. И Павел наблюдает начало этого конца.

 

- Роман построен в стиле и форме джазовой композиции – вступление, развитие и повторение вступления на новом уровне. Это связано с любовью к джазу или случайное совпадение?

 

- Нет, я не настолько образована в музыке. Просто я посчитала это каноном развития литературной темы.

 

- Что в романе автобиографично, а что взято из житейского опыта друзей, знакомых, родственников?

 

- Ну, полностью автобиографичен «Чужой багаж». В «Полотенце из девятого вагона…» биографичен кусок с бомжихами. А полотенце я не крала, честное слово! Обошлась без такого совета. Отражение биографии деда и бабушки в рассказе «Пять метров до краюшки хлеба». Иногда сюжет рождается из случайно услышанной фразы, или маленького фрагмента сна, как например, приснившийся мне один только кинокадр - рваный портфель, набитый мусором. Так родился «Чужой багаж». А вообще-то в каждой главе есть та часть меня, которая оценивает происходящие события, сопереживает героям. В этом смысле автор есть всюду. Но, если где-то я веду рассказ от имени героини «я», не надо воспринимать это слишком буквально.

В некоторых главах корреляция с эпохой выражена не так сильно, как в других, но все равно, все герои – продукт своего времени, обстоятельств, в которых жила тогда страна.                                       

 

- В главе «Борька» из города уходит на расстрел колонна евреев, и действие у Вас происходит в разгар  лета. Однако мы знаем, что евреев угоняли на смерть поздней осенью, в октябре и лужи уже подернулись льдом. Как с этим быть?

 

- Никак не быть. Мы ведь уже говорили, что это роман-аллегория, каждая новелла его посвящена отдельной ипостаси человеческого бытия. Мне нужна была антитеза – противопоставление живой природы и умирающего мальчика. Птицы, шмели, даже жучки оставались жить, а вместилище Божественной души – человек, умирал. Почему, зачем?!!

Тем более что изначально я писала эту новеллу для кино, там зрительный ряд должен быть наполнен. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что это впервые в истории мировой литературы подробно описана агония маленького мальчика, принимающего смерть за исполнение своих желаний. Мы помним «Смерть Ивана Ильича», но он уже старый человек, описание смерти кентаврихи Харикло в Мифах древней Эллады, но она тоже старая. А вот с мальчиком? Но, может быть, это где-то есть, просто я не читала.

 

- Ваши герои иногда нарушают закон или общепринятые моральные запреты, а Вам этого никогда не хотелось? (Акт милосердия, Полотенце из девятого вагона девятого поезда, Бутылка Шардоннэ)

 

- Кроме «Полотенца…» я здесь не вижу нарушения общепринятой морали. Василий из «Акта милосердия» именно «общепринятую» мораль, к сожалению не нарушает. Потому что его поступок, к моему удивлению, у большинства читателей мужского пола вызывает лишь одобрение. Правильно, мол, отомстил гордячке. Вот Вам еще один пример человеческой «трухи».

Что касается меня самой, то иногда, действительно, хочется дать кулаком в нос кому-нибудь, хотя я, конечно, понимаю, что это нецивилизованный способ общения. И что если мне в противники попадется при этом крупный дядька, то он может ударить меня в ответ. И очень даже побить. Потому что нынче запрет на «ударить женщину» абсолютно отменен.

 

- Можно ли назвать Ваших героев неудачниками? Ведь у многих не удается задуманное или удается не так, как им хотелось? (Акт милосердия, Полотенце, Бутылка Шардоннэ, Звездный час, Вещи, Ночь перед рождеством, Убить Сталина)

 

- Нет, конечно. Они сильные люди, и потому неудачниками быть не могут. Просто их намерения и чистые помыслы наталкиваются на бешеное сопротивление нашей действительности, которая от романтизма 19 века (а их чистые помыслы, видимо, оттуда, из той литературы проистекают) ушла  и превратилась в отвратительный прагматизм и цинизм. Нана Ивановна из главы «Один день из жизни Наны Ивановны» вообще настойчиво противостоит злу, воплощенному в чиновниках, пусть пассивно, но настойчиво, в меру сил.

 

- Мне показалось, что вы изобразили здесь дочь Ивана Денисовича, героя Солженицына из романа «Один день Ивана Денисовича».

 

- Я не утверждаю, что она биологическая дочь Ивана Денисовича, но духовная дочь – безусловно. Солженицынского Ивана Денисовича выслали в лагерь за две тысячи километров, лишив его семьи и родного дома. С тоталитаризмом было вроде бы покончено, но его дочь высылают не так далеко, всего лишь на окраину города, но тоже насильно, не считаясь с ее личностью. Ее судьба продолжает его судьбу в меньшем масштабе. Потому что ничего не ушло, только измельчало.

Отдельно мне хочется сказать о главе «Вещи». Многие читатели смотрят на супружескую пару героев этого рассказа, как на двух маразматиков, которые умерли от жадности. Это не так. Просто советская власть, создав искусственный дефицит всего, превратила жизнь маленьких людей в погоню за самым необходимым. Они не жили, они «доставали». И сами превращались в вещи. С каждой проданной вещью из стариков уходит жизнь. Регина Семеновна умерла, когда муж продал ее последнюю вещь – пальто. И потом, когда приходят соседи, (я цитирую): «…они не сразу заметили Петра Николаевича на ворохе вещей». Потому что он слился с ними. Он сам стал вещью.

 

- Почему такой финал в главе «Однажды в полдень на веранде»? Чем «провинился» пес?

 

- Ничем не провинился. Просто он единственный, кто воспринимал тиранию Николая Прокофьича естественно, даже с восторгом. И когда этот мир рухнул, тиран перестал быть для него неким абсолютом, пес просто не смог пережить такой крах. Крах порядка вещей, который ему казался незыблемым и единственно возможным.

 

- Роман насыщен эротикой. Это воспоминания?

 

- Вот уж не ожидала такого вопроса! Нет, не воспоминания. И почему насыщена? Три главы из 20-ти. Мне до Боккаччо далеко! А уж до современной порнухи, ой!.. тем более. Но совсем обойти эту тему нельзя, эротика настолько важная составляющая нашей жизни, что не упомянуть ее будет неискренне, фальшиво. Ведь это не для чтения в младших классах. Но, если Вы заметили, в романе она никому не приносит счастья. И именно потому, что сейчас эротика, как составляющая любви, полностью заменена механическим сексом.

 

- Погибнет ли наш мир от трухи?

 

- Погибнет, если не одумается. Но я-то лично на это не очень рассчитываю. На «одумывание». А вообще, можете рассматривать «Труху» как хотите. То ли как констатацию неизбежного, то ли как предупреждение о возможном.

 

-  Откуда столько грусти?

 

- Это не грусть, это реальный взгляд на вещи. Ну, чем, скажите, человечество заслужило жить вечно? Великие империи возникали и рушились, все на свете имеет свое начало и свой конец, почему человечество должно быть исключением? Режут друг друга, убивают маленьких детей, только потому, что они другой национальности, ненавидят всех и вся. Недавно, у одного депутата Верховной Рады погиб в автоаварии сын, и какие же комментарии я читаю в Интернете? Сплошь ликующие! Радость они испытывают, оттого, что погиб сын богатого и успешного человека. А то, что ему 21 год, что он еще и жить не начал, неважно. Важно то, что у него отец депутат. Ну не мрази ли? Вот это и есть то, что в моем рассказе называется «труха», эти люди и есть гниль, какашки моли. Они даже не собачьи какашки, а еще ничтожнее, молячьи. Ходячая, живая труха.

 

 - Может все-таки внести в роман хоть одну главу, в которой торжествует светлая сила, создать какой-то радостный хэппи-энд?

 

- А зачем? Тогда он превратится в обычный развлекательный продукт эпохи «почти соцреализма», где в конце всегда побеждало добро. Герои женились и жили долго и счастливо. Но в жизни-то так, к сожалению, бывает далеко не всегда. Мне хотелось обратить внимание людей именно на тот вектор, куда катится современное человечество. Катится оно вниз, в пропасть полной бездуховности, постепенно все больше превращаясь в нравственную труху. Надо стараться как-то остановить этот процесс, если еще не поздно. Смотрите, все и вся пронизывают отношения, построенные на «Ты мне, я тебе». Фраза «каждый труд должен быть оплачен», справедливая сама по себе, превратилась в оправдание рвачества, уже и близкие друзья друг с друга деньги дерут за самое маленькое одолжение, за которое сто лет назад со стыда б сгорели деньги брать. Любовь подменили голым сексом, скоро уже и на улицах зажиматься станут, упрекнешь человека в мошенничестве, а он говорит: «Ну и что, подумаешь, ну смошенничал, что тут такого!»  Мне кажется, что 19 век, был эпохой расцвета человеческого духа, вершиной горы, с которой потом общество медленно, но верно, начало скатываться вниз. Вспомним декабристов, которые отдали жизнь за интересы чуждого им класса. Сейчас никто не отдаст не то, что жизнь, но даже толику своих финансов за интересы ближайших родственников. Поэтому мне и захотелось, нисколько не претендуя на истину в последней инстанции, на собственную в чем-то исключительность, я не хуже и не лучше других, обратить внимание читателя на возникшую проблему. Постановка вопроса есть первый шаг по пути ее решения.

Я смотрю на «Историю одного дома…» как на роман-крик, роман-предупреждение.

Где уж тут счастливый светлый финал…     

 

 

- Печально. Но, все-таки,  глава  «Под кошачьей шкуркой» дает, мне кажется,  надежду, что любовь к ближнему, человека к человеку, победит «труху». Да и «Крушение» тоже, несмотря на название, ведь герой нашел выход из плена ложных идей. Он продолжит жить дальше совершенно новым человеком, с непредвзятым взглядом на вещи, свободным от стеретипов.

 

Согласна. Я рассчитываю на роман, дающий очень широкое поле для прочтения. Кто-то заметит острый сюжет, и только, кто-то копнет глубже, и увлечется  психологическим рисунком персонажей, кто-то пойдет еще глубже и нащупает философский пласт. Я никому не навязываю уровень прочтения. Насколько человек копнет, так и будет. Знаю точно, что кто-то будет меня ругать за пессимизм, за занудство, кто-то хвалить. Но если читатель задумается о том, что будет дальше с человечеством, куда мы шагаем дружно в ряд, то значит, я трудилась не зря.

                               

                                              ПРОЛОГ

Павел вышел из воды,  попрыгал на одной ноге, вытряхивая морскую воду из уха. До его подстилки надо было пройти по песку, усеянном острыми ракушками и он пожалел, что не постелился где-нибудь поближе к кромке моря. Пришлось пройти между ракушек, осторожно загребая ногами.

Но все равно, он был доволен, что поехал на этот далекий пляж на Даче Ковалевского, а не куда-нибудь в Аркадию, где столько народу. Наверное, там очень грязная вода. Это ж сколько тел смывают в море свою грязь и пот, думал он, там ногу негде поставить от отдыхающих.

Его поезд из Киева пришел утром, он оставил вещи в камере хранения и сразу же поехал на море. Столько мечтал об этой минуте, когда он придет на пляж не заезжей столичной штучкой, а настоящим одесситом. Родом Павел был из Черновцов, но, окончив сценарный факультет киноинститута в Киеве, выбрал назначение в Одессу, на знаменитую Одесскую киностудию. Можно было бы вернуться в Черновцы на городское телевидение, но тогда пришлось бы  жить с родителями в старом доме на окраине городка, снова окунуться в атмосферу затхлой провинциальности. В ней были, конечно, свои прелести тихой мирной жизни, но Павлу жизни хотелось не тихой, а  как раз бурной,  деятельной. Кроме того, в отличие от юнцов, заканчивающих  институт Павел был уже не мальчик, тридцатник стукнул и перспектива оказаться в небольшой квартирке вместе с родителями его не вдохновляла. Да и потом,  кино не телевидение, в кино жизнь намного интересней.

Завтра он пойдет на киностудию, покажет директору свой первый сценарий, который так хвалил мастер его курса, и начнет новую жизнь,  самостоятельную, богатую, полную приключений и киношных радостей.

Павел собрал свои вещи в спортивную сумку и зашагал к старенькому трамвайчику № 19, известному в Одессе как «Жди меня». Трамвайчик ходил между Дачей Ковалевского и 16-ой станцией Большого Фонтана по одноколейке. Поэтому приходилось его ждать, пока обернется в обе стороны.

Добравшись до центра, Павел сверился с бумажкой, данной ему в Киеве одесситкой, которая училась на актерском. На ней был адрес какой-то бабы Франи. Прохожий объяснил, что улица Косвенная находится в районе Молдаванки, и  Павлу надо проехать туда 15 трамваем, а потом еще пройти три квартала до места назначения.

Дом, в котором жила баба Франя, оказался трехэтажным, большим и располагался четырехугольником, внутри которого, по периметру типичного одесского двора, квартиры выходили на открытую галерею, опоясывающую дом. Стены, посеревшие от времени, были сложены из ракушняка, штукатурка большей частью обвалилась, образовав причудливые узоры. Сохранилась она в основном там, где поддерживалась тянувшимися вверх засохшими ветками какого-то вьющегося по стене южного растения. В одном из пятен на стене Павел различил запрокинувшуюся назад голову женщины, другое походило на присевшую на передние лапы собаку.

В глубине виднелся просторный палисадник, сеточное ограждение которого было изнутри густо увито плющом.

Баба Франя сидела у своей двери на первом этаже и чистила огромным ножом мелкую рыбешку. Решительными ударами она отсекала рыбьи головки, и скидывала скользкие серебряные тельца в таз. По всему двору разносился запах сырой рыбы и морской соли.

Толстая, чернявая баба Франя с наслаждением вдыхала этот запах крупным, непородистым носом.

- Цыганка что-ли, еще обдурит, - с неприязнью подумал Павел. Он предъявил записку от институтской подруги и баба Франя, вытерев нож о свой фартук, повела его показать комнату, в которой тому предстояло прожить часть своих  молодых лет.

- Тильки квартплату за два месяца наперед, - грозно потребовала она.

Павлу стало неуютно. Баба Франя была неприветливой и холодной. И имя какое-то странное. Может лучше было бы все-таки в Черновцах с отцом и матерью, мелькнуло в голове.

Небольшая комната казалась островком старого времени. Накрахмаленные занавесочки на окнах, фикус в кадке, в углу большая, давно не топившаяся печь.  Под окнами, правда, батареи не то центрального, не то газового отопления. Самым примечательным в комнате была кровать с никелированными спинками. Высокая, покрытая горой подушек, под вышитыми накидками и кружевным подзором по низу.

Сюда даже девушку неудобно привести, подумал Павел. А впрочем, какая девушка с такой хозяйкой, эта сейчас наверняка скажет, чтоб никого приводить не смел.

Он спросил об оплате, и совершенно неожиданно, оплата оказалась неправдоподобно низкой, что никак не вязалось  с грозным видом бабы Франи.

Хоть это неплохо, подумал Павел, поживу здесь, пока не получу первый гонорар, а потом сниму что-нибудь получше.

На киностудию он должен был явиться на следующий день, поэтому сегодня решил погулять по городу, ознакомиться со знаменитой Дерибасовской, а если повезет, с хорошенькой одесситкой. Город произвел на него двойственное впечатление. С одной стороны известная по литературе  уникальная атмосфера приморского вольного города с потрясающей архитектурой, с другой, торчащие то там то сям современные уродливые высотки. Отвратительная эклектика, думал Павел, рассматривая здание торгового центра на Дерибасовской. Высотка торчала меж роскошных ампирных трехэтажных зданий, зияя черносиними окнами, как депульпированный зуб во рту красотки.

Вернувшись домой, Павел застал на маленькой кухоньке бабу Франю, сменившую пропахший рыбой фартук на точно такой же, только чистый. Никак не ответив на приветствие Павла, она через полчаса, неожиданно вошла в его комнату, неся щербатую железную миску, до краев наполненную лепешками из мелкой рыбки в яичном кляре. Видно, это была та рыбешка, которую она чистила утром. Павлу стало неудобно, он начал отнекиваться, но баба Франя резко произнесла:

- Помовчи. Худое такое, шо нема силы видеть. Тебя у том институте замучилы, а тут в Одеси я с тебя человека зроблю. Будешь отакое лицо иметь.

Она показала рукой до середины груди. Перспектива иметь такое лицо Павла не устраивала, но баба Франя его растрогала. Он почувствовал тепло и уют, исходившие от прежде раздражавших его занавесочек и салфеточек.

Киностудия встретила его неприветливо. Сначала пришлось продираться сквозь пикет молодых людей, скандировавших «Украине -  украинское кино», потом объясняться с вахтером на вертушке, но наконец, он оказался в кабинете директора студии.

С замиранием сердца вытащил из сумки свой первый полнометражный сценарий и бережно уложил его на стол перед директором. Директор на сценарий не взглянул. Насмешливо прищурившись, он смотрел на Павла.

- Вы собираетесь увидеть это на экране, молодой человек?

Павел покраснел. – У меня по сценарному мастерству пятерка, - ответил он.

Я учился у такого-то, - назвал он имя маститого кинодраматурга. - И моему мастеру очень нравится этот сценарий, - добавил он с легким вызовом.

А мне нет! – резко ответил директор. – А знаете, почему нет? Потому что мне больше бы понравился продюсер, который принес бы мне деньги и любое говно, которое я бы на эти деньги снял! Вы пришли без денег и надеетесь на то, что мы сами будем эти деньги искать? Вы думаете, ваш красный диплом хоть что-нибудь означает, кроме того, что в институте вам забили голову беспочвенной ерундой?  Ваши знаменитые преподаватели, у которых вы учились, отжившие реликты! Они не понимают обстановки, они живут вчерашними идеями и собственными глупостями! А мы тут вынуждены обслуживать приезжие российские группы, которые за копейки снимают у нас свое «мыло». Так что идите, молодой человек, и поищите себе другое занятие. Считайте, что драматурга из вас не вышло. Попробуйте стать продюсером, это полезнее. Будете сами себя снимать, что бы вы там ни накалякали!

- Я не калякаю, - взвился Павел. - И вы не имеете права меня отсылать, у меня диплом. Я молодой специалист после института.

- Ха, - прищурился директор. - Забудьте. Это вам не Советский Союз.    

Он помолчал. – Младшим редактором пойдете? Хотя, тут и своих девать некуда.

Павлу казалось, что директор обвалился на него, как стена. Он сидел, не в силах ни уйти, ни сказать что-нибудь.

- Вот что, - произнес, наконец, директор. – Есть для вас один шанс, если вы хоть чуть-чуть такой талантливый, каким себя считаете, - он хихикнул.

- Напишите мне сценарий «мыла». Серий для начала, так, 12-15. На это я продюсера найду.

Только вот что. Никаких серьезных проблем. Все легко и смотрибельно. Саша любит Машу и т.д. Для начала легкий конфликтик, измена, немного секса. Потом все должно устаканиться. В конце хэппи-энд. Поженились, пошли детишки. Ясно? Ну, что, получится? Имейте в виду, это ваш единственный шанс.

Павел не знал, что и сказать. Сначала он был полон надежд. Потом полон горечи, сейчас вроде забрезжил какой-то луч. Он никогда не мыслил себя автором сериалов, но он же профессионал, черт побери! Должно получиться.

- Спасибо, - выдавил он из себя. - Я буду стараться. А когда сдать?

Директор залился смехом. – Вопрос институтского выпускника, - ехидно прищурился он.  - Это вам не старое кино. Неделя! На все-про все. Ну, две, чтоб успевали бумагу буквами покрывать! 

Домой Павел приплелся в самом паршивом состоянии духа. Выстраданный сценарий он закинул в коробку из-под печенья, которую обнаружил на шкафу у бабы Франи. Коробка была импортная, с рисунками, и видно баба Франя ее хранила в качестве украшения своего быта.

Павел вытащил ноутбук, включил. Дал команду «Создать документ». На экране высветился белый лист бумаги. Оставалось, как сказал директор, покрыть его буквами. Но тут дело застопорилось. Часа два Павел просидел, глядя в экран. Выдавить из себя дешевку, считая себя нормальным сценаристом,  было намного тяжелее, чем он поначалу думал.

В дверь всунулась голова бабы Франи.

- Иды йисты.

Котлеты Павел жевал без всякого аппетита. Баба Франя уловила его настроение.

- Шо таке?

Неожиданно для себя Павел рассказал ей о своей проблеме. Он говорил и одновременно думал, что делает это напрасно, полуграмотная бабушка с одесской Молдаванки, что она может ему посоветовать? Она и не поймет ничего, разве что произнесет нечто банальное, типа, ну всему свое время, все пройдет, «устаканится», как  сказал директор. Павел ненавидел это слово - «устаканится», потому что вообще ненавидел алкоголь и все с ним связанное. Это слово казалось ему и грубым и пошлым, и, возможно, думал Павел, он потому и не может заставить себя писать так, как хочет директор, что тот произнес это слово, и в глазах Павла уже тем самым уронил себя и низвел на уровень обывателя, потерял в его глазах ореол человека, приобщенного к высокому искусству кино.

К огромному удивлению Павла, баба Франя прониклась его проблемой. Она ее поняла.

- Я помогу тоби, - сказала она после долгого раздумья. Павел удивился. Чем?

- Я вже видишла вид тых дел, - сказала она. – Но тоби помогу. Ты дуже хороший хлопец. Я в людях не помиляюсь. Цей дом старый, вин много бачив. Вин тоби расскаже якусь историю, а ты ее запишешь и будэ тоби цей, як його? Сцынарий.

Павел слетел с небес на землю. Сначала он подумал, что сама баба Франя расскажет ему «якусь историю». Это было бы понятно и, возможно, интересно. Но дом? Чушь, чушь. Он пропал, не вышло из него драматурга. Не может себя заставить сделать обыкновенную халтуру. Не сможешь сделать халтуру, говорил ему один сокурсник, значит, и что-то путное не сможешь. Наверное, он был прав.

Из вежливости Павел ничего не ответил. После обеда он взял книгу рассказов О.Генри, желая забыться, и улегся на высоченную кровать. Настроение было никудышное настолько, что даже обычные мысли Павла насчет девушки на горе этих подушек тоже его не посещали.

Вошла баба Франя. Сказала: - В 12 ночи будь готовый. Сегодня полнолуние. Не ложись спать. Я зайду.

- Точно со странностями, - подумал Павел. – А пораньше нельзя мне рассказать «якусь историю»?

Он увлекся чтением и сам не заметил, как настало 12. В двери что-то заскреблось. Павел открыл. Оказалось, баба Франя пытается втащить в узкий дверной проем большой медный таз. Она установила его на табурете, по бокам два подсвечника с темными свечами. На столе перед тазом зеркало в позеленевшей медной раме. Другое зеркало, бывшее в комнате, завесила покрывалом. Закрыла ставни. В таз налила воды, принесенной в старом фарфоровом кувшине. Поднялся пар. Павлу велела снять с себя все, подав ему белый балахон. Ему было и смешно, и неловко ей отказать. Она отвернулась, и он надел на себя балахон. Перевернул крестик на спину, как она велела. Сел так, чтобы перед ним был таз, а позади таза зеркало. Баба Франя зажгла свечи и велела смотреть в зеркало, не отрывая взгляда. Все-таки, боковым зрением он видел, как она что-то сыплет в таз и шепчет. Сначала различил «Отче наш» и «Спаси и сохрани». Потом ее шепот стал доситься как будто издалека, а слова пошли какие-то непонятные. Вроде как она призывала не то домового, не то каких-то существ с непонятными именами. От таза с водой исходил пряный запах, щекотал ноздри, пробивался внутрь, в голову, туманил мозг. Стало жарко.

Комната наполнилась туманом. Павел заметил как баба Франя выскользнула за дверь, плотно прикрыв ее за собой. Хотел пошевельнуться, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Может, гипноз, вяло прозвучало внутри головы.

Сзади послышался шорох. Павел медленно повернул голову и увидел, как со стен, отделяясь, опадают обои, обнажая старый щербатый ракушняк. Камни, казалось, дышали. Прямо из стен медленно выплывали какие-то фигуры. 

Красивая девушка с кожей цвета меда тронула его за плечо. Он обернулся. Комната уже была полна народа. У стены, прислонившись к ней, стоял старик  в одежде 30 годов прошлого века, он слегка пошатывался. Два парня в военной и милицейской форме набычились, словно собрались подраться. Богато одетая женщина средних лет. Людей было много, все в одежде разного времени, разных слоев населения. Казалось, они не замечают друг друга, либо наоборот, связаны попарно незримыми узами.

- Меня звали Галина Павловна, я умерла потому что верила, умерла потому, что верила… - прошелестела дама в коричневом старомодном костюме. Ее отодвинул и прижался к коленям Павла мальчик лет восьми, в пыльной окровавленной рубашке, босой. Его огромные пытливые глаза, казалось, были готовы охватить своим взором весь мир. На лице застыло выражение удивления и счастья. Красивая высокая женщина, закатав рукава, показывала ему нежные предплечья рук. В ноги  ткнулось что-то мокрое, холодное. Павел опустил глаза, его внимание пытался обратить на себя старый рыжий пес со слезящимися глазами.  

Павел воспринимал все словно сон, вплывающий в его сознание из яви, или явь опускавшуюся в сон. Он был спокоен. Он обходил своих гостей, выслушивал их, утешал, успокаивал. Он был рад их появлению в своей жизни. Ему казалось, что всех он знает много лет, что они всегда были в его сознании, но только сейчас он понял, как любит их, как они ему дороги. Все. И те, кого он за что-то укорял, и те, кого ободрял. Кто-то спорил с ним, и он либо соглашался, либо оставался при своем мнении, но все равно чувствовал к ним любовь и ответственность за все, что они делали. Ему вдруг захотелось плакать от любви к ним, от охватившей его жалости. Помочь, помочь… как? Он не знал.

Что с ними будет, - подумал он с тревогой. Сердце щемило. Он присел к столу, опустил голову на руки и закрыл глаза. Рыжий густой туман опустился сверху, заслонил все…

заполонил все щели…

Павел очнулся на кровати. Баба Франя уже убрала таз, зеркало. Но он помнил все, все, что говорили ему ночные гости. В окно светило солнце. На столе раскрытый ноутбук. Павел сел к столу и стал стремительно записывать все истории, что рассказали ему его посетители. Он боялся забыть. Это было далеко от его задания про Сашу и Машу, но Павел не думал об этом. Его персонажи стояли перед его глазами.

Вошла баба Франя. Он с удивлением подумал, что она имеет какое-то отношение  к тому, что произошло ночью, и что именно благодаря этой простой неграмотной женщине, его пальцы бегут сейчас по клавиатуре, записывая все, что он запомнил из рассказов живых и мертвых.

Несмотря на то, что баба Франя понимала, какую неоценимую услугу она оказала Павлу, она с благоговением смотрела на пишущего драматурга.

-Тоби помогло? Дом все сказав? - спросила она.

- Дом? Я не знаю, мне рассказывали люди, - ответил Павел.

- Це я просила домового, щоб вин тоби розкрыв, шо помнят эти стены. Ты хороший человек, а то б тебе не розкрилось. Я зразу как ты пришел, увидела, шо тебе можно довирять.

- Бабушка, - Павел впервые назвал старуху домашним, детским названием. – Я увидел, что будет с ними, и с нами всеми потом, когда-нибудь. Мне страшно.

- Ничого, сынку. Может обийдеться. Ты сейчас думай о том, шо тебе надо делать. Всегда надо делать то, шо надо сейчас. А шо будет, то будет.

- Только это у меня на киностудии не возьмут. Там надо совсем другое, - сказал Павел. - А то, что надо, у меня не получается.

- И не получится, - неожиданно мудро сказала баба Франя. – А ты не сумуй. Кожному свое. Ты свое делай, стой на своем. А то, шо ты пишешь, все равно тебе пригодится. Рано или позже. Ништо не проходит через человека бесследно, сынку.

Павел записал все истории, что уже произошли, и те, что еще произойдут. И спрятал рукопись в ту же коробку из-под печенья. Он знал, что это сейчас никому не нужно. Но оно не канет в вечность бесследно. И когда-нибудь кто-то все равно снимет фильм о людях, которые всю ночь раскрывали ему сердце и душу.

И которым он отдал свою.

   РАССКАЗЫ  ЖИТЕЛЕЙ  ДОМА  НА   КОСВЕННОЙ,

ЗАПИСАННЫЕ ПАВЛОМ

                                                       

Глава первая

               

 

ПЯТЬ  МЕТРОВ ДО КРАЮШКИ ХЛЕБА

 Валентина Наумовна, пожилая учительница из 4-ой квартиры, сидела за письменным столом с кучей тетрадок. Подняла голову, взглянула на Павла. 

 - Я много времени у тебя не займу, эта история короткая. Слушай.

Моя приятельница Ольга, сказала мне как-то о моей матери: «Завидую я ей. Вышла замуж за твоего отца, как за каменную стену. И прожила с ним безоблачную жизнь».

Я возразила: «Оля, какую же безоблачную? Она родилась в гражданскую войну, пережила разруху 20-ых годов, голодомор 32-33 года,  ночные ужасы 37-го, войну 41-го, послевоенную разруху, тотальный дефицит  эпохи застоя, да еще застала начало 90-ых с пропавшими  вкладами, отпущенными ценами  и страхом перед неизвестностью. Что хорошего?»

Ольга со мной согласилась. А я подумала, а кто вообще  из советских людей видел безоблачную жизнь? Ведь все переживали эти этапы вместе со страной. Все слои населения, кроме разве что жен номенклатурных работников, (да и они, наверное, переживали за своих мужей, которых могли арестовать и расстрелять в одночасье) все нации, населявшие Советский  Союз, равно попали под эту историческую раздачу.

Я вспомнила о том, как, будучи ребенком, делала уроки, разложившись на кухонном столе, потому что в кухне нашей коммуналки топилась печка, и было тепло, а рядом тихонько разговаривали моя бабушка и соседка. Я краем уха слушала, отвлекаясь от умножения, и рассказ бабушки о зиме 33-го года поразил мое детское воображение.  Передо мной вставали заснеженные улицы  ночной Одессы, брели темные тени и раздавался протяжный человеческий вой: «Я голодный, я голо-о-одный!»

Я запомнила ее рассказ только фабульно, и передаю его своими словами.

Мой дед Яков зимой 33-го работал в одесской городской пекарне и ему полагался рабочий паек. Однажды он возвращался домой с работы, как всегда,  вприпрыжку. Не потому что ему было весело, а потому что у него не было ботинок. Его ноги были обмотаны тряпками, а сверху надеты  резиновые калоши, и бежать ему приходилось, чтобы не отморозить пальцы на ногах.

Пробегая по улице Ришельевской, он заметил своего приятеля Абрама,  который очень медленно, пошатываясь,  брел по тротуару. Остановился поздороваться.

- Яша, - сказал ему Абрам. - Я умираю с голоду, помоги.

- Иди к нам, - сказал ему дед. Лиза тебя накормит. Только я не могу идти медленно, как ты, я отморожу ноги. Ты извини, но я побегу, а ты иди к нам, как можешь.

И он убежал. Так они и двигались по направлению к дому деда, один в ботинках, но медленно, потому совсем ослабел, а другой бегом, потому что мороз уже забрался в калоши и щипал деда за пальцы.

Дома дед сказал: «Лиза, там идет Абрам, он совсем плохой от голода, покорми его».

«Хорошо» - ответила бабушка. Она положила на тарелку исходившую паром картофелину и скибочку черного хлеба, отмерила двумя пальцами щепоть соли.  Накрыла все это вчетверо сложенным полотенечком, чтобы картошина не остыла. И они сели обедать. Каждый съел по половинке крупной картофелины и скибочке хлеба.

Время шло. Абрам не появлялся. Прошло тридцать минут. Потом сорок. Дед заволновался.

«Не может он так долго идти, я схожу, посмотрю».

Он снова обмотал ноги тряпками, сунул их в калоши и бегом выбежал во двор.

Дед не сразу понял,  что это темнеет  впереди, потому что тело Абрама уже припорошило снегом. Он сел около него на корточки, перевернул друга на спину,  ладонью закрыл ему глаза и заплакал.

Над  острым углом крыши поднялась луна и высветила снежный саван маленького советского человека, одного из миллионов, не дошедшего до своей краюхи хлеба всего пять метров…

   

    

Глава вторая

 

УБИТЬ СТАЛИНА

 

Рада Григорьевна встала от стола и тихонечко подошла к дверям. Прислушалась. Ее сердце билось так, что она слышала глухой стук внутри себя. Нет, прошли мимо. Пронесло. Значит, сегодня она и сын Женя останутся дома, лягут спать в своих кроватях. Можно заснуть. До утра. 

Сначала она допишет письмо. Она писала уже не первое письмо мужу, но ответа не получала. Этому могли быть две причины: первая, ему не разрешают отвечать. Вторая – ему не передают ее письма. О возможной третьей причине она не хотела и думать.

На завтра, стоя в длинной очереди к окошку, растянувшейся на квартал, Рада думала о том, что же делать с Женей. О себе она волновалась меньше, ну возьмут, точно возьмут,  уже уволили как жену «врага народа», может даже она попадет в один лагерь с мужем, хотя вряд ли они допустят такую промашку. Но Женя!

Ему 21 год, значит, могут взять и его. А если нет, то в любом случае он, сын «немецкого шпиона», не будет иметь нормальной жизни.

«Сын за отца не отвечает» - провозгласил вождь. Но это ж чистой воды декларация, ложь, думала Рада Григорьевна. Она, проработавшая последние несколько лет в Управлении совнаркома  машинисткой, куда ее устроил муж, крупный ученый в области экономики и планирования, арестованный месяц назад «за шпионаж в пользу Германии» не питала никаких иллюзий в отношении того, что происходило вокруг. Ей самой не раз приходилось печатать документы с грифом «Секретно», списки людей, которые исчезали потом неизвестно куда, и никогда не возвращались. Если соседи шептались, что надо, мол, написать Ему всю правду, которую он, конечно, не знает, открыть глаза на подлые дела, что творятся, Рада Григорьевна, кивала, но потом уходила домой, чтобы наедине, или вдвоем с Женей, предаться слезам по мужу, которого все-таки страстно надеялась когда-нибудь увидеть.

Подошла ее очередь. Рада Григорьевна протянула узелок с передачей, письмо и записку с фамилией арестованного. Хмурый дядька в окошке поискал в списке  фамилию, и вернул Раде узелок и письмо.

- Нету такого, – буркнул он.

- Как это нет, - распахнула глаза Рада. – Я же не первый раз, вы же должны меня помнить!

- Сказал нету, проходи!

- Посмотрите хорошо, вы ошиблись, - закричала Рада.

Очередь молча и озлобленно ждала, потом Раду начали вытеснять те, что стояли за нею, стремясь попасть к заветному окну, и, наконец, оттеснили ее совсем.

Она побежала в канцелярию. Прождала в коридоре несколько часов на ногах, скамеек не было.

За столом в форме капитана НКВД сидел средних лет мужчина с красными, усталыми глазами.  Он тоже поискал в списке, потом поднял глаза на Раду Григорьевну, трясшуюся мелкой дрожью.

- Идите домой, гражданка, вам все сообщат извещением. Тут вам уже нечего делать.

Рада стояла, не в силах ни задать вопрос, ни уйти.

- Да идите вы – рявкнул он. - И еще, слышишь, дамочка, тикай ты со своей квартиры вместе с сыном, поняла? А то сама загудишь. У твоего мужа статья расстрельная. Только, если скажешь кому, что я тебе посоветовал, мне самому головы не сносить, поняла? Так что тикай и молчи. Тикай и молчи.  

Дома Рада Григорьевна рухнула на кровать и застыла, как каменная. Женя сначала пытался вытянуть из нее два слова, потом понял, что это бесполезно. Он понимал, что единственное, что могло привести мать в такое состояние – это то, что случилось самое страшное, чего они так боялись, но не мог даже заплакать по отцу, настолько потрясло его состояние матери.

Несколько дней Рада пролежала вот так, без слов и движения. Не ела не пила, не откликалась на голос Жени. Он гладил ее по голове, по лицу, целовал руки – бесполезно.

На четвертый день принесли извещение: «Ваш муж… Штырев Семен Павлович, за шпионаж в пользу государства Германия, и подрывную деятельность против… по ст. …  приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение 17 апреля 1939 года». 

Как ни странно, но именно эта бумага, которой они так безумно боялись, вывела Раду из ступора. Она пришла в себя, долго всматривалась в блеклые лиловые строчки на дешевом желтоватом кусочке картона и первый раз за все дни самостоятельно села на кровати.

- Женя,  нам надо уходить. Нас убьют, как отца. Надо бежать, Женя.

Решили съехать на квартиру двоюродной сестры Рады, Зины. Зина с мужем уехали на заработки и оставили Раде ключи, поливать цветы и вообще присмотреть за квартирой. Это был спасительный вариант. Их там искать не станут, а из чужого опыта Рада Григорьевна знала, что если энкаведисты в первый раз не заставали жертву на квартире, то второй раз за ней уже не приходили. Почему, никто не знал, но это был шанс.

Взяли  с собой только самые необходимые вещи, все деньги что были в доме, документы. Фотокарточку, на которой Рада и Семен, молодые, веселые навсегда застыли с улыбкой на фоне своей Альма-матер, которую оба окончили. Он экономический, она филологический.

Квартира Зины была крохотной и бедной, по сравнению с квартирой Штыревых, но чем меньше она была, тем уютнее казалась. Словно в берлоге спрятались, мелькало в голове у Жени.

Он старался гнать от себя боль утраты, потому что знал, ему раскисать нельзя, он ответственен за мать. Но эта боль сидела внутри жгучим комом и не хотела уходить. Если бы отец заболел и умер, если бы даже попал под машину, Жене было бы легче. Но кто, по какому праву лишил жизни талантливого ученого, мужа, отца? Зачем? Кому это надо было? Этому кремлевскому зверю? Чтобы вселить страх в многомиллионную страну? Для того, чтобы ни один из советских людей не подумал стать на его место, ему понадобилось парализовать всех страхом?

Никакой другой ответ Жене в голову не приходил. Его острое аналитическое мышление

не могло предложить Жене другого варианта.

Он надеялся, что  с переездом на новую квартиру, мать придет в себя. Но это было только в первый день, пока ее гнала с прежнего места опасность. Вскоре она снова погрузилась в свои воспоминания, не хотела умываться, расчесываться, есть. Иногда бормотала что-то про себя, раскачиваясь.

Прислушавшись, Женя понял. Мать корила себя за то, что не настояла на отъезде отца, когда первая почувствовала опасность, увидев в секретном списке, который она печатала,  ассистента кафедры, на которой работал муж. Она предложила ему тут же уехать к родственникам в деревню,  но он настаивал, что ни в чем не виноват, и незачем ему уезжать. Ему ничего не грозит. Вот теперь и бичевала себя Рада Григорьевна, что не проявила настойчивость, не проявила свой резкий характер.

Семен Павлович был человеком легким, жизнерадостным, покладистым. Просьбами с ним можно было сделать что угодно. Рада была намного жестче, сильнее его. А вот под ж ты, не сумела настоять на своем. В глубине души, Рада Григорьевна опасалась, что возможно, просто не торопилась расстаться с положением профессорской жены, перейти в статус жены изгнанника? Не может быть, разве она такая? Нет, нет, нет! Но эта крохотная подлая мыслишка время от времени давала о себе знать, мучила ее, терзала. Рада каталась головой по подушке и шептала: прости, прости…  

Если бы можно было все вернуть назад, на год, на два, на полгода, хотя бы вернуться в тот роковой день, накануне ареста, когда еще  можно было сбежать, скрыться, он был бы сейчас жив!

Женя слышал ее стоны, ее шепот, но что он мог сделать? Самому тяжело.

Он оделся и вышел на улицу. Воздухом подышать и чуть-чуть побыть одному.

Было около 12 часов ночи, улицы были пустынны. Недавно прошел дождь, воздух был чист и свеж, как в ту ночь, когда пришли арестовать отца, а тот растерянно улыбался жене и сыну, милые мои, это какая-то ошибка, я скоро вернусь.

Женя прошел до площади и сел на скамейку. Вокруг ни души. Вся страна замерла в животном страхе. Страх полз серым туманом по улицам и площадям, влезал в закрытые окна, просачивался в щели дверей, в мозг и душу, парализовал руки, ноги, ум.  Страх заползал в души, поднимался снизу мутной волной тошноты и вытеснял наружу, все, что там было. Сначала уходили порядочность, благородство, потом наверх вылезали тупость, серость, подлость, алчность. Доносом расправлялись с успешным соседом,  вызывавшим зависть, любовником жены, просто надоевшей женой. В двадцатом веке, за тридцать лет до наступления космической эры, в одной отдельно взятой стране наступило средневековье с пытками, доносами, расправами, точь в точь то же, что творилось в 15 веке во времена разгула инквизиции.

Одна шестая суши, думал Женя, огромная страна, а в одной только ее точке сидит сейчас и не спит, небольшого роста человечек, с усами, в военном кителе, и решает кому жить, а кому умереть, кому сегодня, а кому завтра… За что, за что?

На площадь выходило несколько улиц, все они были пусты и немы. Луна освещала булыжник мостовых, а ветер скользил по нему, разгоняя лунные блики, и шлифовал своими ладонями серый камень.

Справа и сзади послышалось еле слышное жужжание.  Женя повернул голову. Со стороны

бульвара, к площади поднималась черная машина с включенными фарами, они светили в темноте, выгоняя прочь лунный свет. Медленно машина подъехала к скамейке, на которой сидел Женя, и остановилась. Это был черный ЗИС-не-ЗИС, но вроде правительственного, и у него были черные стекла. Женя почувствовал холодок в груди. Надо было сбежать, как только заметил эту машину, подумал он.

Но из нее никто не торопился выходить. Прошло несколько минут. Затем водительская дверца открылась, и из нее медленно, и как-то бесшумно вышел человек в длинном черном габардиновом макинтоше.  У него было узкое лицо, смоляные волосы и неестественно яркие белки глаз.

Человек сел рядом с Женей, не глядя на него, и вытащил из кармана макинтоша резную трубку. Разжег ее. Дым пошел неестественно для трубки, колечками, и прямо вверх. Женя ощутил странный, дурманящий запах.

- Не спится? – послышался металлический голос. Казалось, ему невозможно не ответить. А если ответить, то только правду. Надо что-то придумать, решил Женя. Но неожиданно для себя сказал:

- У меня отца расстреляли. Мать тяжело переживает, а я не могу ей помочь.

-  Ну это как раз дело поправимое, - произнес незнакомец.

Женя опешил. Как поправимое?

- Вы не поняли, - робко произнес он. - Моего отца расстреляли, мы получили извещение. Это было 17 апреля. Он ни в чем не виноват, я знаю, но он мертв, а мертвые  не возвращаются.

Незнакомец сделал затяжку, другую. Женя молчал, какая-то сила не давала ему уйти.

- Я могу тебе помочь, - неожиданно сказал незнакомец. – Но тебе придется тяжело. Отдашь жизнь за отца?

Вопрос застал Женю врасплох. Если бы отец был жив, и кто-то задал ему такой вопрос, то он не задумываясь сказал бы – да! Искренне сказал бы. Но тут он чувствовал, что игра эта вовсе не игра, и ему действительно предстоит сделать выбор. И так вот наотмашь решить, он не в состоянии. В голове мелькало, ведь он так молод и не успел пожить, не успел жениться и ощутить, что такое счастье, ничего еще не сделал в науке, а отец всегда говорил, что вдохнул жизнь полной грудью и ни о чем не жалеет. Ему через месяц исполнилось бы 50, а Жене только 21. Но это значит, что тогда, когда отец был жив, и он сказал бы, что отдаст за него жизнь, он солгал бы?

Незнакомец терпеливо ждал.

- Я помогу тебе сделать выбор. Слушай. – сказал он.

- Я расскажу тебе, что будет. Таких расстрелянных, как твой отец, еще будут миллионы. Других сошлют в лагеря, где они сами умрут от непосильной работы. Те, кто в лагерях – рабы, за счет их бесплатного рабского труда достигается благополучие страны, которое выдается за достижение социалистического строя. Но это еще не все. Сегодня 22 апреля

1939 года. 1 сентября фашистская Германия нападет на Польшу, и Гитлер со Сталиным разорвут ее пополам. Риббентроп и Молотов подпишут Пакт о ненападении. Со стороны немцев это будет ложь, на которую клюнет мудрейший вождь всех народов. Он не будет готовиться к войне с Германией, считая, что Германия не посмеет напасть на него, а он, в союзе с нацистами, начав с Польши и Прибалтики, отхватит себе пол Европы. 22 июня 1941 года Германия нападет на Советский Союз, а он готов к войне не будет. Немцы пройдут страшной разрушительной волной до Волги, потом начнут отступать. Советский Союз победит, но война эта унесет еще 30 миллионов человеческих жизней и принесет народам СССР невыразимые страдания. Жизнь человеческая будет весить меньше куриного пера.

Незнакомец замолчал. Женя тоже молчал, ошеломленный. В голосе незнакомца, в его фигуре, жестах было что-то такое, что не позволяло усомниться в его словах.

- Но что же я могу? - горько сказал он.

- Убей Сталина. – коротко ответил незнакомец. – И твой отец останется жив.

- Это невозможно! – вскричал Женя. – Вы смеетесь надо мной! Отец уже мертв.

- Убей его в 1934 году. Я верну тебя назад, в 34-ый год, ты убьешь зверя, и развитие страны пойдет по другому пути. Репрессий не будет, никто не будет расстрелян, сослан, твой отец останется жив. В страну вернется Лев Троцкий, он умнее Сталина и уже разгадал планы Гитлера, он утверждает, что Гитлер нападет на СССР через два года. Он выставит на границы страны огромную, вооруженную до зубов армию. Гитлер не посмеет напасть на Советский Союз и ограничится странами Европы. Покорив Европу, он нападет на США. Это будет роковой для него ошибкой, и он будет разгромлен. Но СССР избежит войны. Все твои соотечественники останутся живы. И отец, и твоя мать, которая иначе погибнет под бомбежкой на пути в эвакуацию. Это произойдет на станции Великие Луки 10 октября 1941 года в 11.30 утра.

Женя уже совершенно не сомневался, что незнакомец знает все, и что говорит правду, и что все может, даже вернуть его в 34-ый год. 

- Но почему именно я?

- На тебя пал выбор. Ты можешь отказаться, это твое право. Тем более, я должен тебя предупредить, что убив вождя народов, ты сам в живых не останешься, ты погибнешь мучительной смертью. Именно поэтому тебя никто не неволит. Решай.

Сколько времени прошло, Женя не помнил. Казалось, время сгустилось и не бежало, а плелось обреченно, вслед его мыслям.

- Как погиб мой отец?

- Его три дня били. Отбили почки. Выбили зубы. Не давали есть, пить, и выйти в туалет. Он лежал на мокром загаженном полу в карцере. Когда организм не выдержал, и естественные потребности вышли наружу, его потащили к следователю в таком виде. Следователь кричал на него, оскорблял. Потом его снова били, и он подписал все, под чем у него потребовали поставить подпись. Потащили к стенке в подвале. Зачитали приговор тройки и привели в исполнение. До последней минуты он не верил, что его убьют. Думал, что это очередная пытка страхом. Когда услышал треск выстрела, увидел вспышку, изумился…  И все!

- Согласен - выдохнул Женя. - На все согласен.

Незнакомец помолчал. Повернул к Жене узкую голову. Блеснули яркие белки глаз.

- У тебя есть время отказаться. До завтра. Потом назад пути не будет. Отправляйся домой, попрощайся с матерью. Можешь рассказать ей все, посоветоваться, я сделаю так, что она сразу же это забудет, и не будет мучиться. Завтра я жду тебя на этом самом месте, в это же время, в 12 часов ночи. Дам тебе инструкции. Если ты не придешь во время, я уйду, и все останется как есть. Навсегда.

Женя  глубоко вдохнул прохладный воздух. Спросил:

- Как вас зовут?

- Азриэль. И Сталин мой враг.

Дома он разбудил мать, к его удивлению, она достаточно легко пришла в себя. Сначала кричала, не хотела даже слышать о том, чтобы потерять еще и сына. Когда Женя рассказал ей все, что он узнал от Азриэля о будущем страны, о предстоящей гибели миллионов невинных людей, о войне, о трагической гибели отца, она горько зарыдала и согласилась. Вдвоем, обнявшись, они плакали о разлуке, о Жене. О тяжести выбора, который пал на них обоих.

- Мой сын, мой герой, - плакала Рада. – Ты войдешь в бессмертие. Жертва твоя останется в памяти людей, а у меня она останется в сердце жгучей раной.

Она целовала его руки и обливала их слезами.

 

На следующий день, боясь опоздать, Женя был на месте без четверти 12. Улицы были так же пустынны, но ровно в 12, послышалось еле слышное жужжание. Со стороны бульвара приближалась черная машина, ЗИС-не-ЗИС, остановилась перед Женей, мягко распахнулась задняя дверца. Он шагнул внутрь.

… Резко затрещал будильник. Женя открыл глаза, сел на кровати. Его форма охраны лежала сложенная на стуле. На стене календарь. Кружочком обведена дата – 22 апреля 1934 года. Женя вскочил, натянул форму. Проверил наличие пропуска в кармане. Без пропуска не только не впустят в Кремль, но за отсутствие пропуска отдадут под военный трибунал. Взял из сейфа табельное оружие.

Пройдя несколько кордонов проверок, Женя вошел в здание, где помещался кабинет Сталина. Табельный револьвер он должен был сдать на стенд на последней проверке. Но у него не только не потребовали сдать оружие, но двое энкаведистов, стоящих на проверке, вообще не обратили на него никакого внимания. Как и обещал Азриэль. Женя направился к кабинету, проходя несколькими пустынными коридорами. Никто не встретился на его пути, никто не мог помешать. У входа в кабинет, тоже никого не было. 

Женя без стука открыл дверь и вошел внутрь. Сделал несколько шагов по ковровой дорожке.

Из-за массивного дубового стола навстречу ему поднялся небольшого роста, плотный человек обыкновенной наружности, с рыхлой неровной кожей на лице. Смотрел удивленно. Потом брови его сдвинулись, во взгляде появилась настороженность и вопрос.

Женя шагнул вперед, вытащил револьвер, и трижды выстрелил.

Сталин вздрогнул, вытаращил глаза, хотел что-то крикнуть, из горла вырвалось клокотание вместе с пузырящейся кровью, он захрипел и грузно повалился лицом в стол.

Женя бросил револьвер и выскочил в коридор. Его стошнило. Сзади послышался топот и раздались истошные крики.

А-ааа! Сталина убииили! А-ааа!

Женя бежал коридорами наружу, стремясь к выходу из Кремля. Азриэль сказал, что ему не уйти, но вдруг, все-таки, может он только пугал его? Он вдруг вспомнил, как Азриэль сообщил ему, что его отец до последней минуты не верил, что его убьют, надеялся, что его просто пугают.

Он вырвался на площадь только благодаря тому, что на территории Кремля поднялась паника, и все бежали по направлению к кабинету Сталина, не обращая внимания на то, что Женя бежал из кабинета. Он понял, что это было его ошибкой, надо было бежать вместе со всеми. И тут же, ох, номерной револьвер, зачем он бросил его?

Со всех сторон Красной площади к Кремлю бежали люди. Откуда они узнали? – мелькало в голове у Жени. Он кинулся к выходу с площади, но толпа там была слишком густа, и он не мог рисковать,  пробиваясь в противоположную сторону. Повернул. Побежал в другом направлении, решив скрыться за храмом Василия Блаженного, а потом сбежать дальше, но и там уже все было запружено толпой, которая надвигалась на Кремль, как стена. Зажатого толпой, Женю просто понесло назад.

Над площадью стоял гул голосов, из которого вырывались истошные вопли:

- Сталина убииили! Отца нашего! Смерть подонку! Лови его!

Женя метался по площади туда-сюда, но он уже понимал, что ему не уйти, что Азриэль никогда не ошибался и за все в жизни надо платить, даже за подвиг, даже за привнесенное в мир добро.

На площадь вырвались энкаведисты, видевшие Женю, когда он выбегал из коридора, в котором был расположен кабинет Сталина. Они бросились к нему, выкрутили руки, бросили на землю и стали топтать ногами. Окружающие восприняли это как сигнал и тоже бросились к Жене. Кто-то из энкаведистов закричал: «Живым его, живым на допрос суку!» 

Из Боровицких ворот вылетела «эмка». Влетела на площадь. Энкаведисты схватили Женю и поволокли внутрь. Захлопнули дверцы. Машина тронулась с места, но далеко проехать не могла, мешала все сгущавшаяся толпа. Задние напирали на передних, не желая упустить свой шанс расправиться с убийцей вождя. Наконец машина совершенно потеряла скорость и остановилась. Толпа продолжала налегать. Рвали дверцы. Вокруг машины скопилось столько яростно орущих озлобленных людей, что они закрыли собой выхлопную трубу. Внутрь  стал поступать газ. Нечем было дышать. Энкаведисты, до этого непрерывно бившие стволами наганов Женю по голове, так что кожа с его головы отваливалась кусочками вместе с волосами, и лицо его было залито кровью, инстинктивно открыли окно. В машину хлынул воздух, но толпа увидела какой-то окровавленный шар, который был Жениной головой. Вид крови возбудил толпу. Кто-то просунул руку внутрь и ухватил Женю за запястье, потащил наружу. Энкаведист бил револьвером по руке, захватившей Женю, но человек в ярости не чувствовал боли.

Толпа принялась бить стекла, пытаясь вытащить Женю наружу. Напрасно энкаведисты кричали, что его надо увезти на допрос, узнать, кто руководитель покушения, люди не слышали их.

Под их тяжестью машина перевернулась,  дверцы были сорваны. Один из охранников Сталина, ударившись головой о стойку перевернувшейся машины, издавал предсмертные хрипы. Остальные, в ужасе перед тучей саранчи, которой казалась налетевшая масса людей, бросив Женю и, спасая уже собственные жизни, пытались выбраться сквозь толщу разгоряченных тел, но поздно. Пробраться наружу было невозможно. В ярости, что поначалу охранники не давали добраться до Жени, нападавшие били и душили охранников. Их вытащили из машины и затоптали насмерть.

Кто-то тянул Женю за одну руку, кто-то за другую. В разные стороны тащили его за ноги. Визжали и плевали в лицо. Откуда-то со стороны он слышал рев и не понимал, чей это рев,  то ли он сам ревет от ужаса и страшной боли, то ли ревет озверевшая толпа.

Последнее, что он запомнил в своей земной жизни, были разверстые в крике рты и горящие ненавистью глаза.

Через три часа пришла уборочная машина. Убрали помятую «эмку», подобрали трупы энкаведистов и других затоптанных людей. Куски тела Жени. Окровавленные ошметки его одежды.

Смыли кровь, бензин и вытекшую из раздавленных тел мочу.

По радио объявили о трагической смерти вождя и отца всех народов. Страна погрузилась в глубокий траур.

 

22 апреля 1942 года Женя шел по улице, направляясь к родному дому. У него было два часа, чтобы повидать мать и отца. Потом он вернется «на тот свет». Отпуск не так уж велик.

Природа расцветала, вокруг были мир и покой. Нарядные, довольные люди выходили из магазинов с покупками, вели за руку красивых ухоженных детей.

У ворот дома, как всегда, сидели бабушки, что-то обсуждали. Женя узнал их, хотя они постарели, конечно. Ведь последний раз он видел их в 39-ом, а сейчас был 42-ой. Он поднялся наверх, позвонил в дверь, на которой добавилось царапин. Никто не открыл.

Женя спустился вниз, сел на скамеечку, стал ждать. Ему было интересно, о чем же говорят старушки. Они не узнали его, Азриэль вычеркнул его лицо из их памяти. Темы бабушек были все те же. Но, вмешавшись в их разговор, и прикинувшись приезжим, Женя понял, что народ живет хорошо, войны не было, вернее, она прокатилась где-то по Европе, а Советский Союз не затронула.

Американцы в союзе с Англией разгромили Гитлера, все страны Европы свободны, и Германия тоже строит новую жизнь. Ему было немножко тоскливо, что он-то ни в какой жизни не участвует, что его собственная жизнь закончилась в 21 год, но светло и радостно на душе, что своей  цели он достиг. Он спас свою страну,  свой народ, своих родных. Недаром пожертвовал собой.

Вдруг сердце его дрогнуло. Под руку с отцом шла мать. Они оба чуть поседели, чуть сгорбились. Но их лица,  их дорогие лица, были такими родными, что Женя чуть не задохнулся от любви и волнения.

Проходя мимо него, Рада Григорьевна чуть замедлила шаг и внимательно на него посмотрела. Видно было, что лицо Жени чем-то заинтересовало ее. На ее лоб легла легкая тень. Но Семен Павлович потащил ее дальше, и они скрылись за дверью.

Подождав несколько минут, Женя поднялся на третий этаж. Снова позвонил. Дверь ему открыла Рада Григорьевна, вопросительно на него посмотрела.

- Я от Зверевых, приехал из Улан-Батора, они просили повидать вас, передать привет.

Женя назвал близких друзей семьи, которые  в 32-ом году уехали на работу в Монголию.  – Я тоже русский, но вырос в Монголии.

Рада Григорьевна заулыбалась, пригласила Женю войти.

Через полчаса он сидел в столь знакомой кухне за столом и пил чай со смородиновым вареньем. Отец радовался известиям от близких друзей, которые сочинял Женя. Но ему больше хотелось узнать о жизни родителей. Под предлогом того, что Зверевы просили расспросить о Штыревых, Женя расспрашивал отца и мать о событиях, происшедших с 34-го года. Он узнал, что их сын Женя в 34-ом  году таинственно исчез, и хотя его искали и органы, и все службы, которые поставил на ноги профессор Штырев, Женю так и не нашли. Узнал, что Рада Григорьевна тоже пошла в науку и защитила кандидатскую по филологии русского языка. 

Спросил, кто сейчас руководит страной. Семен Павлович ответил, что какое-то время партией и страной руководил Лев Троцкий, и спасибо ему, он сумел построить политику СССР так, что они избежали войны с фашистской Германией. Но потом люди стали замечать, что всенародная любовь к Троцкому постепенно превращается в культ личности. И сместили его. Сейчас руководство партией взял на себя Молотов.

Зазвонил телефон. Рада Григорьевна встала и пошла в гостиную, взять трубку. Дверь в гостиную  распахнулась, и Женя увидел, что на центральной стене, на главном месте в доме, висит огромный парадный портрет Иосифа Сталина.  Когда-то там висела копия знаменитой картины Левитана «Над вечным покоем» и маленький, а потом уже подросший, Женя любил рассматривать ее, представлять себя там, под сенью берез, в прозрачной дали. А теперь вместо голубого плеса, вместо торжества вечной красоты, он видит то самое лицо с чуть опущенными веками, с торчащими усами и плотно сжатыми губами, что и так стоит перед его глазами, как символ зла, когда-то уничтоженного им, за что его разорвала на куски беснующаяся толпа. И теперь оно здесь, в доме его отца и матери, спасенных им когда-то от страшной погибели.

- Что это? – потрясенный, закричал он.

- Это портрет нашего вождя, - отвечала Рада Григорьевна, - вы не знаете, но это был святой человек. В апреле 1934 года, нанятый врагами советской власти подонок, убил его, выстрелил в упор из револьвера. Он причинил огромное горе всем советским людям, огромный вред всей стране.  Если бы Сталин остался жив, СССР достиг бы уже величайшего расцвета. Мы, советские люди, молимся на него и проклинаем подлого убийцу.

- Но это не так, - в отчаянии закричал Женя. - Сталин был тиран и деспот. Убийца миллионов. Даже силы ада восстали против него!

- Я попрошу! – стукнул кулаком по столу Семен Павлович. – Не смейте оскорблять в моем доме великого человека. Вы не достойны говорить о нем. Кто вы такой? Прожили свою молодость в далекой Монголии, пока мы тут строили общество будущего. А теперь оскорбляете память человека, бывшего символом нашей родины, ее кумиром. Вам лучше уйти.

- И что вы тут мелете о силах ада, - вступила Рада Григорьевна. – Рая и ада нет, вы сумасшедший. Пожалуйста, оставьте нас.

- Нет, - кричал Женя. - Это несправедливо! Это невозможно! Я отдал… Я не уйду, пока вы не признаете, что Сталин преступник, убийца, величайший преступник в мире!  Я без этого не уйду!

- Да что это такое, - возмутилась Рада Григорьевна. - Семен гони его отсюда. Я не могу его слышать. Вон!

Семен  Павлович схватил Женю под локоть и вдвоем с Радой, они вытолкали его за дверь.

В ужасе Женя бежал по лестнице вниз, а вслед ему неслись проклятия его матери и крики отца:

- Вон отсюда, подлец, вон! Вон!

 

                                                                 Глава третья

 

БОРЬКА

 Пыльная дорога петляла меж полями, пересекала мостики над мелкими речками, иногда укрывалась от солнца редкими лесопосадками. Дорога тянулась от самого города уже давно, сначала она была асфальтовой, потом свернула в сторону и стала грейдерной, потом просто земляной и очень пыльной. Пыль достигала щиколоток людей, шагавших по ней уже вторые сутки. Их было очень много, старых и молодых, женщин и детей. Они шли молча, маленьких детей несли на руках.  Кто шел в сапогах, кто в ботинках, кто в тапочках, женщины в туфлях,  уже порванных и покрытых пылью. Но во что бы ни были обуты люди, все шагали тяжело, устало, волочили ноги, спотыкались. Время от времени кто-то отставал, не мог больше идти, или просто садился на землю. Тогда к нему подходили солдаты с собаками, стреляли и оттаскивали в сторону опавшее, как тряпичная кукла тело, чтобы не мешало идти другим. На протяжении всей дороги и вдоль асфальта, и вдоль грейдера, и вдоль земляной, человеческие тела отмечали  собой этот путь, как верстовые отметки.

Борька тоже устал. Дед уже трижды подвязывал ему сандалии, оторвав куски от низа своих штанов. Когда вчера утром они вышли из  города, Борька думал, что придут на  место, где им обещали  новый дом, не позднее полудня, потому что в полдень положено обедать, и если их новый дом находился далеко, то их бы наверное повезли на машине.  Сначала ему даже нравилось, он еще никогда не был за городом, и с любопытством рассматривал золотистые поля пшеницы, сменявшиеся зелеными полями гороха и кукурузы, сороку на кусте, и даже, вот везение,  заметил пасшуюся вдалеке корову. Все это он видел раньше только в кино, и не представлял себе, что нагретая солнцем земля так пахнет и что, если посмотреть вбок, то поля кажутся  бескрайними, а воздух над ними пляшет, как закипающий в кастрюльке кисель.

Но это было сначала, а сейчас Борька еле волочил ноги, и деду приходилось тащить его за собой. Вчера дед время от времени доставал из кармана штанов маленькие кусочки хлеба и давал Борьке, но последний такой кусочек кончился еще утром. Хотелось пить. Жажда заглушала даже голод. Когда Борька начинал хныкать, дед тут же вспоминал что-то интересное из своей  жизни, или историю из жизни мамы и папы.

Иногда позади раздавались выстрелы, но дед не давал Борьке обернуться и посмотреть назад, он крепко сжимал в сухих ладонях Борькину голову и говорил: «Не оглядывайся, слышишь, тебя это не касается, не оглядывайся».   

Люди, которые окружали их в колонне, постепенно менялись, то кто-то отставал от них, то они, передвигаясь медленнее, отставали от других.  Когда они выходили из города, чуть впереди них шли Эля с мамой, которые жили в глубине их двора. Эле было столько же лет, сколько Борьке, раньше они вместе ходили в детский сад, а потом вместе пошли в первый класс. У Эли были длинные черные косы, туго заплетенные, на конце большие белые банты. Это было красиво, такие яркие белые банты на черном,  и Борьке всегда хотелось обмакнуть кончик Элиной косы с бантом в чернильницу, чтобы посмотреть, как она заревет.  Они шли впереди,  и Борька все время смотрел на ее косы, посеревшие от осевшей на них пыли. Но сейчас он устал и был так голоден, что даже не заметил, как Эля с мамой скрылись из виду. Он немножко думал, о том, где же Эля, отстала от них, или может, они с дедом пошли медленнее, и Эля осталась впереди. Потом и думать перестал.

Очень хотелось пить,  от солнца и голода болела голова. А главное, он уже потерял надежду, что они когда-нибудь придут в свой новый дом. Он думал, что может быть, этот дом заколдованный и все время отодвигается от них, и они никогда до него не дойдут, потому что дорога бесконечна, она и не думает заканчиваться. Какая же земля большая, думал он.  А может эта дорога идет вокруг всей земли, и в конце концов они снова придут туда, откуда вышли,  в свою маленькую квартирку на Молдаванке. Он уже не хотел нового дома, он хотел назад, в прежнюю жизнь,  с мамой, папой и дедом.

Дед тоже устал, он уже не так крепко сжимал Борькину руку и медленнее говорил. Потом вообще замолчал. Уже не дед тащил Борьку вперед, а скорее Борька тянул за собой деда. Чтобы отвлечься от чувства голода, Борька стал вспоминать разные фильмы, которые он смотрел с мамой. Раньше они каждое воскресенье ходили в кино на утренние сеансы, где показывали фильмы, которые Борьке можно было смотреть. Вечером мама иногда ходила в кино с папой и тогда они Борьку не брали, потому что вечером показывали кино только для взрослых. Когда они уходили, дед укладывал Борьку спать, а он не спал и все думал, что же может быть во взрослых фильмах такого, чего нельзя смотреть детям.

Больше всего он любил фильм про конька-горбунка. Он приходил в восторг, когда маленький невзрачный конек вдруг становился могучим белым конем, с длинной, развевающейся на ветру гривой, бил копытом и косился в зрительный зал. Наверное, на него, Борьку, может, он знал, как Борька хочет, чтобы все это случилось наяву, чтобы Борька мог сесть на такого коня и поскакать по всей земле. Он мог это знать, ведь он был волшебный.

Дед споткнулся и наклонился вперед. Борька испугался, что сейчас он упадет, и ударится, но дед выпрямился и снова зашагал, только очень тяжело, шаркая ногами.   

Впереди мелькнули черные косы, но короче, чем у Эли. Где же она, снова подумал Борька. Он уже не просил больше у деда есть, понимая, что дедушке тяжело отвечать ему отказом, что дед тоже голодный. Сначала дед говорил, что есть не хочет, потому что ел перед уходом, но потом Борька понял, что он отдал весь хлеб ему, и Борьке  было стыдно, что он все съел сам.

Дед снова пошатнулся и потянул мальчика назад. Тогда он прижал к себе Борькину голову и сказал ему тихо, на самое ухо: «Я сейчас отойду, только ты не оглядывайся, хорошо? Ведь мы с тобой договорились с самого начала, что не будешь оглядываться, пока мы не придем в  новый дом. Ты взрослый мальчик и должен держать слово. Что бы ни было, что бы ты ни услышал, не оглядывайся назад, иначе я буду очень расстроен, очень.  Помни, ты должен идти. Прошу тебя, Бореле». 

Дед выпустил из своей руки маленькую руку внука,  и его шарканье осталось позади. Потом Борька вообще перестал слышать его шаги,  и ему стало очень горько и необыкновенно одиноко. Раздались выстрелы, но мальчик не оглянулся, ведь он дал деду слово.

Вокруг уже шли совершенно незнакомые люди, не те, что окружали деда с внуком, когда они выходили из города. Вначале он заприметил дедушку Якова с бабушкой Лизой из пятой квартиры. Бабушка Лиза несла под мышкой что-то вроде книги, завернутой в белую ткань. Когда она устала, и дед Яков взял у нее из рук этот предмет, тряпка развернулась, и Борька увидел, что это чья-то фотография в рамке. Но они отстали еще в самом начале, и Борька их более не видел. Его сандалии снова порвались, и некому было их подвязать. Борька скинул их и пошел босиком. Пыль была теплая и очень мягкая. Она была не только на дороге, но поднятая тысячами ног, летала в воздухе, забивалась в нос и глаза. Колонна двигалась в сером облаке и лица людей тоже были серые. Люди шли молча, но топот множества ног стоял над дорогой густым гулом, и птицы,  летавшие над полями, или прыгавшие на кустах вдоль дороги, при приближении колонны взлетали и кружили  в небе, дожидаясь, пока люди пройдут, чтобы снова вернуться на место, и заняться своими птичьими делами,  искать червей, кормить птенцов и готовиться к завтрашнему дню, который  неотвратимо наступит.

Борька шел и думал о том, что он будет делать в новом доме без деда. Он не знал, что случилось с дедом, но то, что никогда не увидит его, знал. И какой смысл, думал он, идти в новый дом, где не будет ни мамы, ни папы, ни дедушки. Ведь он еще совсем не знает жизни, ничего без них не умеет, и без них вообще пропадет. Ему хотелось плакать, но он инстинктивно понимал, что все окружавшие  его люди измучены, погружены в свои мысли и его слезы им ни к чему.

Под ногу попал мелкий острый камешек, впился в кожу. Борька захромал, хотел остановиться и вынуть камешек, но боялся, что колонна пройдет вперед, и он останется совсем один на дороге. Что он тогда будет делать? Он даже не будет знать, куда идти.        

В колонне ему было спокойнее. Ведь шли все, и он чувствовал себя их частью,  и его не покидала надежда увидеть Элю и ее маму. Тогда он попросится к ним жить, и может,  еще когда-нибудь встретится с мамой и папой.

Борька стал думать, где же искать Элю и ее маму. Пойти вперед? Нет, по его расчетам они должны были идти где-то сзади. Надо остановиться и подождать. Тогда они  сами его догонят.

Он остановился и стал ждать, не оглядываясь, потому что дал деду слово не смотреть назад. Молчаливая колонна обтекала его, задевая локтями, наступая на босые ноги. Мальчик терпеливо ждал, пока люди пройдут. Вот уже поредели ряды, это последние. Неужели он ошибся и Эля с мамой были впереди?

Страшная, невыносимая боль с размаху ударила его в спину и толкнула вперед. Только после этого он  услышал выстрел. И вдруг боль исчезла. Он удивился. И еще больше удивился оттого, что земля повернулась и поднялась наверх, встала перед его глазами серой стеной. Теплая пыль окутала его лицо, земля прижалась к нему,  он обхватил ее руками, она была круглая,  как глобус, он обнимал землю, а она его, он  был благодарен ей за ее теплые мягкие объятия, и они вместе полетели  наверх.

Он летел, обнимая землю, в далекое небо, к голубым облакам, и вот они уже проплывают мимо него, и на одном сидит мама и  весело болтает ногами, а на другом он увидел Элю, она перебросила косы наперед, и они блестят в солнечном свете.

Чувство полета захватило его. Как на качелях, - подумал он.  Земля вдруг исчезла,  и оказалось, что он летит на большом красном шаре. Такой шар когда-то купил ему папа, он был наполнен легким газом и взлетал к небу на веревочке, но Борьку поднять не мог, как Борька ни поджимал ноги, шар все равно с ним опускался вниз.

И вот теперь исполнилась его мечта,  а он знал,  он всегда знал, что мечты исполняются, если сильно-сильно  захотеть. И вот он летит на красном шаре к большому облаку, а на облаке стоит белоснежный конь с длинной гривой, развевающейся на ветру. Конь повернул к нему голову и ждал его, потряхивая гривой, перебирая в нетерпении ногами, призывно косил глазом. Борька крепче обхватил шар и быстрее понесся вперед… 

Протянул руку, зажал в ладошке нежную мягкую гриву и засмеялся от счастья… 

И тут он умер.

Он лежал на земле, как упал, подогнув под себя коленки, лицом вниз. Молодой немец-конвоир подошел к нему, наколол на штык и оттащил на обочину дороги. Там, где он тащил  мальчика,  в пыли остался широкий мокрый след. Затем побежал догонять колонну.

Осела пыль, поднятая тысячами ног, ветерок сгладил  их следы, вернулись на кусты птицы, пролетел,  жужжа, шмель и сел на  головку подсолнуха. Снова настала тишина,  иногда прерываемая голосами перекликавшихся птиц.  И о прошедшей колонне напоминало только маленькое детское тело, которое раньше было Борькой…  

 

Глава четвертая

 

В  НОЧЬ  ПОД  РОЖДЕСТВО

  

Снег валил крупными хлопьями, прилипал к окну, и фонари на улице сквозь пелену снега казались мутно желтыми, теплыми и таинственными.

Мария заканчивала хлопотать у плиты, выставляя блюда на стол, накрывая их бумажным полотенцем, чтоб дети не увидели раньше времени, и не схватили со стола понравившийся кусок. Детей у нее было трое, два мальчика и девочка. Мальчишки - погодки, а Сонечка родилась на два года позже младшего, Алешки.

Стол у нее получался по-одесски обильным и вкусным. Хорошая хозяйка, она еще с лета заготавливала на зиму закрутки и варенья, свежую вишню перетирала с сахаром,  накладывала в банки икру из синеньких и туго закручивала крышки. Когда был жив муж, хоть и не очень любимый, но хороший, непьющий, скромный трудяга, к которому Мария была привязана всем сердцем, домашнее хозяйство доставляло ей больше удовольствия. Ей нравилось ждать мужа с работы, печь в духовке пирожки с капустой или картошкой, которые получались у нее получше магазинных, помешивать половником густой борщ в кастрюле, вдыхая его сытный уютный запах. Она предвкушала, как ее Петя сядет за стол, опрокинет маленькую рюмочку водки и, аппетитно прихлебывая борщ, взглянет на нее, как всегда с одобрением. Если б кто-то сказал Марии, что у нее нет к нему любви, а только чувство супружеского долга и абсолютная, доходящая до самопожертвования преданность, она бы очень удивилась.  Они поженились как-то тихо, как будто это само собой разумелось, сразу после окончания железнодорожного техникума, где вместе учились, и Петр пошел работать на железную дорогу сцепщиком вагонов.

Сказал жене, чтоб сидела дома и растила детей, а на жизнь он сам заработает.

Все это было раньше, а когда Сонечке исполнилось два месяца, Марии принесли страшную весть. Нужно было прицепить еще один вагон, а поезд велели отправить по расписанию. Петр решил: сцеплю, пока поезд медленно трогается, успею. Не успел. Хоронили его в закрытом гробу, так его измолотило.

После этого всю душу свою, которую раньше делила между Петром и детьми, Мария отдала детям. В них был свет и смысл ее жизни. Железная дорога платила пенсию по потере кормильца, а так как Петр погиб при исполнении, то на свести концы с концами как-то хватало. Но не больше.

Марии до сих пор было больно вспоминать, как к первому сентября, когда должна была пойти в школу Сонечка, у нее не хватило на пенал всего 25 копеек. Ребенка будут ругать в школе в первый же день, что у нее не все в порядке. С первого дня станет в задний ряд, думала Мария, и у нее щемило сердце. Она пошла искать, у кого бы одолжить 25 копеек, и на улице вдруг увидела блеснувшую в пыли монету.  Но это была случайность, которой могло и не представиться.

С тех пор мысли о том, как дать детям образование, поставить на ноги, не давали ей покоя.

За спиной что-то зашуршало. Мария оглянулась и увидела, как в отверстии печной духовки мелькнула какая-то тень.  Печка оставалась от старых времен, во всем доме было газовое отопление, но Мария не снесла печку, как сделали многие ее  соседи. Во-первых, печка напоминала о детстве, когда она прижавшись к ее теплому боку, делала уроки за маленьким детским столиком. Во-вторых, квартира Марии была угловой, холодной, и когда в Одессе разыгрывались морозные зимы, Мария печку подтапливала. В другие дни там просто хранилась ненужная медная посуда.

Из духовки торчал тонкий хвостик, и Мария инстинктивно хлопнула заслонкой. Раздался визг. Заслонка крепко держала хвост. Мария с изумлением смотрела на него. Он был с кисточкой и гораздо крупнее того, что можно было бы ожидать от банальной мыши или даже крысы!

Не думая, руководимая одним только любопытством, Мария дернула за хвост и вытащила из духовки небольшое черное существо. У него была поросячья мордочка, тонкие ручки и ножки, на головенке рожки. На тельце, покрытом черным пухом, выделялся чуть отвисший животик, неожиданно розовый и нежный, он колебался в такт прерывистому дыханию существа. Неизвестно почему, но четко определялось, что существо это женского, можно было даже сказать, девичьего пола.

Оно рванулось, желая сбежать, но Мария от удивления настолько крепко сжала в руке хвостик, что он даже слегка хрустнул.

- Пусти, твою мать! – Завизжало тонким голоском черное существо с розовым пузиком.

Это было так неожиданно, что Мария расхохоталась.

-А ты кто? – спросила она, сама уже догадываясь. – Черт, что ли?

Страха никакого Мария не чувствовала. В голове мелькало: да что ж плохого может случиться в такую Святую ночь?

- Не-а. Чертовка, девушка, – с гордостью заявило создание. – Ну-ка давай пусти, а то такого тебе перца задам!

- Да что ты мне задашь, - спросила Мария, - если собственный хвост не можешь у меня из руки выдрать?

- Ночь такая, - огорченно выдохнула чертовка. – Мы, нечистая сила, сегодня не вполне в  силе.

Мария задумчиво рассматривала нежданную гостью.

- А я-то вообще думала, что вас нет, что это суеверие. А имя у тебя есть?

- Есть. Мавка я.

- Ну да! Мавки - это такие лесные девушки, они заманивают путников вглубь леса и губят. Это же народные предания,  украинские сказки, а не на самом деле.

- Много ты понимаешь, - возмутилась Мавка. – Вот ты Мария, так ты же не одна Мария. Мавка – это имя. Лесная девушка может зваться Мавкой, может зваться Разкой. Меня вот тоже Мавкой назвали. Вы – люди, ничего в нас не понимаете и всегда все путаете.

- А назвали кто? Родители?

- Да, приемные. У нас нет родных чертей-родителей. Наши родные отец и мать – люди, а потом старые черти берут народившегося чертёнка на воспитание.

У Марии глаза стали круглыми от удивления. Мавка захихикала.

- Что, не ожидала? Сами нас, нечистую силу и порождаете. Злитесь, ненавидите друг друга, чертыхаетесь, вот из ваших мыслей и нарождаются всякие нечисти. Ну, это на ваш взгляд нечисти, а мы-то вам только благодарны, что плодите нас на каждом шагу.  Так пустишь меня или нет?

- Конечно, нет. Сколько лет на свете прожила, а такое вижу в первый раз. И вот так взять и отпустить? Знаешь, как мне одиноко на свете? Хоть с тобой поговорю.

- Ну, хвост-то хоть отпусти, больно. Не уйду я, посижу с тобой маленько. Только я вот чего не пойму. У тебя ж трое детей, отчего ж одиноко? Они-то с тобой живут.

Мария вздохнула, отпустила Мавкин хвостик, хотела, было, помыть после него руки, но  подумала, что Мавку это может обидеть. Вытерла руки фартуком, вроде бы они просто влажные, и села на табурет. Мавка уселась на печку, скрестив тонкие кривые ножки.

- Да что дети… Они только лет до пяти около мамки, а потом пытаются самостоятельными стать. А в 15, как мои Сережка с Алешкой и вовсе из дому бегут. То у них дискотека, то к друзьям на видео, то в Интернет-кафе. Пока Сонечка около меня, а потом замуж выйдет, и в семью мужа перейдет. А я одна останусь век доживать. Вот и сейчас все убежали, а куда не сказали.

- Не пойму я, - отозвалась Мавка. – Да чего ж ты замуж второй раз не пойдешь? Ты ведь и в свои 40 красавица. Ну, на ваш взгляд, конечно, на людской. У нас такие синие глаза и светлая кожа – признак вырождения.

- Сначала Петра не могла забыть. А потом, года через два встретился один. Звал замуж. Да только поставил мне условие, детей отдать в садик на круглосуточно, потом в школьный интернат. Богатый был, но из своих денег на моих детей и копейки потратить не хотел. Я его выгнала. И решила, пока не вырастут, и думать не буду о замужестве. А сейчас как-то уж и все равно стало. Привыкла я к женскому одиночеству.

Мавка подняла кверху свои черные ручки,  потерла ладошки и захихикала. Ладошки у нее тоже неожиданно оказались розовыми, как животик.

- Незачем тебе привыкать, - сказала и снова хихикнула.

Мария недоумевающе уставилась на Мавку. Внезапно догадка осенила ее.

- Ты, что? Хочешь сказать…  Ведь ты все знаешь…

- Да, - ответила Мавка так важно, будто это от нее зависела Мариина судьба. – Будет тебе жених. Красивый, хороший, любить тебя будет. На руках носить. Вот через год посватается, и будешь ты счастлива.

- А дети? - вскрикнула Мария. – Детей моих он будет любить?

Мавка помрачнела. Сказала сухо.

- Детьми тебя обрадовать не могу. Не очень они у тебя удачливые. Соня выйдет замуж, а  муж ее сопьется. И ее втянет. Станет она с ним алкашкой, а он бить ее будет. Алешка в армию пойдет, там ему ногу в колене перебьют,  и станет он инвалидом. Сережка один и брата инвалида и сестру свою непутевую на себе тащить будет. Из-за них и не женится никогда.

Мария остолбенела. Все ей казалось, вырастут дети, и все наладится. Оказывается, нет. Да и как она могла думать, образование-то сейчас платное, где она денег на него возьмет? На три института? А без института, что за жизнь их ждет, в наше-то время? Видно такая судьба, что у отца их не удалась, что у них!

Мавка сидела молча и сочувственно смотрела на Марию. Внезапно та упала перед Мавкой на колени.

- Христом-Богом прошу, или как тебя надо просить? Может Сатаной, а? Сделай так, чтобы дети мои были счастливы! Молю тебя, жизнь мою забери, а сделай так, чтобы они были счастливы, сделай так, ведь ты можешь, я знаю!..

- Жизнь мне твоя не нужна. И душа тоже. Я не того ранга, чтобы душу забирать. Меня всего лишь школьник породил. Матюгнулся, и вот она я.

Мария не слышала, билась на полу.

- Молю тебя, Мавка. Ведь ты можешь, я знаю!

Мавка  покачала головкой,  подперла ее черными ручками.

- Встань, не шуми. Есть одно средство. Только жизнь твою я не возьму. Я красоту твою возьму и долю твою. С этой минуты ты станешь страшной, как болотная жаба. Жених твой, когда тебя увидит, прочь убежит. Ты ему противна будешь. А у детей твоих все наладится. Сережа бизнес откроет, станет богатым и уважаемым человеком. На свои деньги выучит брата и сестру. Все найдут себе достойные пары. И проживут свои жизни в достатке все трое. Согласна?

- Согласна, - выкрикнула Мария. - На все согласна!

- Подожди, это еще не все. Самое главное условие – они тебя покинут. И забудут. Уйдут из дома и не вернутся к тебе никогда. Умирать будешь в полном одиночестве.

- Покинут? Но они же любят меня, не смогут они родную мать покинуть! Нет, Мавка, ты их не знаешь, тут твоей власти не хватит. Забери красоту, забери мою долю, но детей-то оставь, как жить мне, не видя их,  моих кровинушек?!

- Не могу, – коротко сказала Мавка. - Таков закон вселенной.  Ежели, что где прибавится,  в другом месте убавится. За все надо платить. Это закон сохранения энергии, слыхала? Так что - выбирай. Сейчас на то твоя воля.

Мария поднялась с колен, села на табурет и закрыла лицо руками. Мавка терпеливо ждала. Ее розовый животик колыхался в такт дыханию. Прошло не менее получаса. Время приближалось к восьми. Уже должны были вернуться дети.

- Хорошо, - глухо сказала Мария. – Согласна. На все.

Мавка вскочила на печь, потянулась. Мария, как завороженная, подошла, стала перед ней.

Мавка провела по ее лицу розовыми ладошками, словно стирая с ее лица что-то, и забормотала. Марии стало душно, как от жары. Голова закружилась.

- Ну,  вот и все, - сказала Мавка. – Назад дороги нет. Прощай. А знаешь, жалко мне тебя, хоть нам, чертям, жалеть вас, людишек, не пристало. Это во мне что-то изменилось оттого, что я с тобой возилась слишком долго. Мама мне всегда говорила, что от людей надо держаться подальше. Сделать пакость и бежать. А ты меня на доброе дело раскрутила. Хотя, если на это посмотреть с чертовой точки зрения…

Мавка вздохнула, махнула на прощание хвостом и исчезла в темной пасти духовки.

Мария пришла в себя, голова болела, но уже не кружилась. Вдруг ей показалось, что все это ей приснилось. Ночь под Рождество, подумала она. Волшебная ночь. Вот и мерещится всякое. Должно быть, она вздремнула на табурете. Устала-то как. Сейчас придут дети, с веселыми возгласами, как всегда, усядутся за стол, будут есть, и нахваливать ее еду. Ничего не произошло, ей только померещилось.

Мария закончила приготовления к праздничному столу, вымыла руки, сняла фартук и надела нарядное платье. Время шло. Пробило восемь, никого не было.

Она решила накрасить губы и подошла к зеркалу. И закричала, громко, пронзительно. Из зеркала на нее смотрела глубокая старуха. Глаза ввалились и помутнели. От носа ко рту пролегли две глубокие борозды. Лоб и щеки были изборождены морщинами. Седые редкие пряди свисали по бокам головы. Было странно видеть, как на молодом, стройном  теле высится дрожащая голова отвратительной, уродливой старой ведьмы.

Мария без сил опустилась на пол. В голове стучало: правда, так это все было правдой! Затем пришла другая мысль, но если это так, значит, ее дети будут счастливы, она недаром отдала свою долю. И тут же снова застучало – они покинут ее, уйдут! А ведь ей только сорок, значит, сколько еще доживать в одиночестве, прячась от людей. Увидеть бы их, только бы на минутку увидеть, а потом пусть уходят. Нет, нельзя, нельзя им видеть ее такой, пусть запомнят ее, какой была!

Раздался телефонный звонок. Мария сняла трубку и не узнала голоса Сережки, всегда такого ласкового с ней.

- Слышь, мама, - раздалось в трубке, на фоне развеселой музыки. – Ты нас сегодня к ужину не жди, мы тут у Светки  по полной отрываемся. Когда вернемся, не знаю, ты там ужинай без нас.

Короткие гудки. Даже ответа не подождал. 

Долго Мария стояла у телефона, без слов, без мыслей в голове. Потом аккуратно выключила всюду свет, надела полушубок и вышла во двор. Снег уже перестал идти, на всем лежала белая мягкая пелена, и было так тихо, как только бывает зимой, когда снег заглушает все звуки, а ночь царствует над землей в своем холодном зимнем великолепии. В темно-синем высоком небе сияла одинокая звезда. 

Мария опустилась в снег на колени, не отрывая взгляда от звезды, единственной своей подруги на всю будущую жизнь.

- Вифлеемская звезда, это она, - подумала Мария. Ладонями она вытирала слезы, текущие из мутных старческих глаз. Протянула ладони к звезде. Внезапно ей показалось, что кто-то невидимый подхватил ее под локоть, и ей стало тепло и безмятежно.

Глядя на звезду, она спокойно и уверенно зашептала слова молитвы:

               

                                              Отче наш, иже еси на небесех,

                                              Да святится имя Твое,

                                              Да будет воля Твоя…

 

Глава пятая

 

ВЕЩИ

 

Регина Семеновна протерла стаканы полотенечком и уже собиралась поставить их в буфет, когда вдруг заметила маленький скол на краешке одного из них.

- Петя, - позвала она мужа, - посмотри, какая неприятность!

Петр Николаевич глянул на стакан и расстроился. Супруги хотели, было, обменяться мнениями по поводу скола, но тут раздался звонок в дверь. На площадке каменной лестницы, что шла вдоль наружной стены их дома, стояла почтальонша. Они взяли у нее заказное письмо, расписались, положили на книгу регистрации металлическую гривну, и, предвкушая удовольствие, сели за стол читать письмо.

Письмо было от их дочки из Канады. Дочь и зять, уже в который раз, предлагали родителям продать квартиру и переехать к ним.

Регина Семеновна, растрогалась, читая, как дочь описывает лепет крохи, которая повторяет все слова по два раза, по-русски и по-английски, замечательную кухню с комбайном, посудомоечной машиной и кучей блендеров. Клубнику в январе и мясо, которое после 7 вечера продается в супермаркетах со скидкой на 50 процентов.

В общем, рай земной. И этот рай был для них вполне доступен. В ящичке буфета уже год лежало приглашение в Канаду, присланное дочкой. Осталось продать квартиру, найти людей, которые могли бы перевести деньги  за нее с банка на банк, как предпринимательские, потому что это было дешевле, чем с частного счета, и выехать в далекий  манящий рай.    

Но дело не шло. Квятковские хотели за свою квартиру 25 000 долларов. Риэлторы крутили пальцами у виска. Такой цены нет. Двухкомнатная на Косвенной, с наружной лестницей, в старом доме? Смешно! Шестнадцать тысяч красная цена. Пусть берут и благодарят. Квятковские были в ужасе. Их дорогая квартирка, любимая квартирочка, ценилась так дешево! Эту квартиру они получили после войны, когда Петр Николаевич вернулся с фронта, а Регина из эвакуации. Их домик в Нерубайском сгорел, и они получили от райисполкома вот эту. Не квартира, а дворец, казалось им тогда. По сравнению с Нерубайским Молдаванка была центром города. И вот теперь приходят люди и, поджав губы, презрительно отзываются об их квартире. А как же АГВ, которое они сами поставили вместо печки, а поклеенные всего два года назад обои?

Дети писали им, чтобы брали, что дают. Что они там не нуждаются, и отца с матерью досмотрят, даже если те приедут голые и босые. А 16 тысяч неплохие деньги, которые можно положить в банк под проценты, и они эту ренту трогать не будут. Пусть забирают отец с матерью. Дети их всем обеспечат, а те деньги останутся им на карманные расходы. 

Зять служил в банке, вот в этот банк и предлагали им положить деньги на эксклюзивных условиях, как родителям банковского служащего. Но что делать с квартирой?

Квятковские возмущались жадностью покупателей, которые не хотели раскошеливаться за такую чудесную квартиру. Но в глубине души они знали, что дело не только в деньгах. Они не могли себе представить, что чужие люди будут ходить по этим половицам, трогать руками краны на кухне, ложиться грудью на их подоконники и вдыхать запах цветущей липы, которая весной протягивает к ним свои ветки, покрытые мелкими цветочками, и предлагает насладиться своим медовым запахом. Все это было их, их, такое родное, как можно отдать это кому-нибудь? Может, они и отдали бы квартиру за тысяч 20, но как пустить в нее чужих людей, отдать свое?

Кроме того, они еще никак не могли распродать мелкое имущество. Каждую субботу и воскресенье Петр Николаевич ходил на Староконный рынок,  известный у одесситов, как Староконка, расстилал клеенку на земле и раскладывал свой товар. Посуду, мелкие вещи.

Дети писали, чтоб они ничего не везли с собой. Перевоз будет стоить гораздо дороже, чем это старье. На Западе есть обычай, два раза в год выносить в гараж ненужные вещи. Попадаются такие хорошие, что непонятно, отчего хозяева их выбросили. Этот обычай так и называется, «гаражная выставка». Там можно набрать, что хочешь. Даже холодильники и телевизоры. Да и в их доме полная чаша. Чего возиться со старьем, тратить деньги на перевоз багажа. Пусть все бросят и летят ближайшим самолетом в новую жизнь.

Так хотели дети. А старики Квятковские думали иначе. Вот эта лиловая ваза. Ее купили сразу после войны. Эта была первая покупка Регины в новую квартиру. Еще не было мебели, кастрюль. Но ей попалась эта ваза по дешевке, и она не удержалась, взяла вместо килограмма картошки. И что, бросить ее тут, новым хозяевам их квартиры? А этажерка, на которую поставили первые после войны пять книг? Плюшевое покрывало с двумя тиграми, которым они укрывали свое супружеское ложе, тоже оставить? И так каждая вещь в доме. Каждая имела свою историю, свою душу, каждая была связана с ними незримыми нитями.

Когда Петр Николаевич впервые пришел на Староконку, он долго искал место, где расположиться со своими вещами. Люди стояли или сидели на складных стульчиках вдоль Ризовской, Раскидайловской, Серова. Перед каждым подстилка или клеенка, на ней старые вещи. У каждого, как он выяснил, свое определенное место, за которое администрации рынка платится 50 копеек за торговый день. Бывало какая-то бабушка простоит два дня, субботу и воскресенье со своим скарбом, и ничего не продаст. А заплатит гривну. А если заработает 5 гривен на хлеб за целый день, то и довольна.

Петр Николаевич нашел пустые два метра под стеной, расположился. Женщины справа и слева сказали ему, что это место чужое, тут стоит Игорь, его сегодня нет, но чужие места занимать нельзя. Он не послушался.  Небось, не закуплено, это ж просто тротуар. Назавтра появился Игорь, спросил: - Тебе, дед, говорили, что тут занято?

Не дожидаясь ответа, сгреб за концы подстилку с посудой, которую продавал Петр Николаевич,  и кинул под дерево напротив. Хорошо, хоть не на асфальт, а на газон. Посуда звякнула, что-то хрустнуло и сломалось. Петр Николаевич понял, что это «закон рынка». Он не стал спорить, перешел к своему узлу и молча расположился под деревом. Здесь было не так удобно, но с течением времени, это место стало его законным, и он сам теперь получил право гнать с него посторонних.

Квятковские рассчитывали продать свое имущество за полгода. Но дело шло очень туго. В пятницу вечером Регина Семеновна раскладывала на столе то, что завтра пойдет на базар, брала чистый лист бумаги и писала на нем для Петра Николаевича цены. Цену каждой вещи они обсуждали вдвоем, потом писали на листе бумаги, зачеркивали, и ставили новую, на пару гривен выше. Бывало, что на каждую вещь приходилось по три, четыре цены. Им все казалось, что они продешевят. Вещи такие замечательные, у каждой своя история, своя память. Да им вообще цены нет.

Так прошел год. Наступила зима, каменные ступеньки, ведущие в квартиру Квятковских, как всегда, в январе обледенели. Раньше Петр Николаевич в таких случаях, брал молоток и сбивал лед. А в этом году что-то замешкался. Не было сил. И однажды утром Регина Семеновна, спешившая на базар, поскользнулась на предпоследней ступеньке и слетела вниз. Она закричала, сначала от испуга, потом от боли. Сбежались соседи. Лиза и Вася,  который тогда был у нее в гостях, помогли поднять ее наверх, в квартиру, и вызвали скорую. Петр Николаевич поехал с ней на Слободку в травматологию. Там сделали рентген и вынесли приговор: перелом шейки бедра. Старики заплатили 10 долларов за обезболивание, кость вправили и наложили гипс. Но надежды на то, что через 21 день, как положено, кость срастется, и Регина встанет на ноги, не оправдались. Как это часто бывает у старух, после такого перелома Регина осталась в постели. Ходить она больше не могла. У обоих был шок. Петр Николаевич понимал, какой на него свалился груз. Но нес свой крест безропотно. Менял под Региной белье, варил супчики на кухне.

Дети звонили из Канады, требовали все бросить, положить мать на носилки и самолетом вывезти в Канаду. Мало того, что там дочь. Но ведь и социальная служба в Канаде поставлена на высоту. Каждый день приходит государственная медсестра, обслуживает, пока дочка на работе. Это бесплатно. Лекарства тоже. Да еще будут доплачивать семье за то, что среди них находится инвалид. Но ведь, чтобы уехать, надо было бросить все! Продать квартиру, за сколько дадут, оставить новым жильцам все свои вещи!

Петр Николаевич продолжал по субботам и воскресеньям ходить на Староконку. С одной стороны, он волновался за оставленную дома жену, которой может что-то понадобиться, а его не будет. А с другой, он отдыхал на Староконке,  потому что не надо каждые пять минут бежать по ее зову, и еще потому что он втянулся в это дело.

Староконка представляла собой своеобразный клуб, где вперемешку торговали старыми тряпками и ценным антиквариатом. Здесь все были знакомы между собой, и бабушки, зарабатывавшие себе на кило картошки и торговцы стариной, и постоянные посетители-покупатели. Все друг друга знали, при случае могли поругаться, а могли друг другу и помочь. Знали цены, какие у кого. Про Петра Николаевича говорили: «ему нравится приносить и уносить». Имея в виду, что его цены на товар так велики, что кроме как удовольствия посидеть с товаром на воздухе и почесать на Староконке язык, у него не было никаких других шансов. Но это была неправда, иногда и у него что-то покупали. Тогда Квятковские и радовались тому, что что-то ушло, и горевали оттого, что их любимые вещи больше не будут им принадлежать. Даже больше того, они ушли в чужие дома и в чужие руки, и неизвестно, как новые хозяева будут ими распоряжаться.

От долгого лежания Регина ослабела и стала капризной. Если Петр Николаевич задерживался на Староконке чуть больше обычно, она могла устроить ему скандал. В конце концов, супруги решили, что проще давать объявления в газету и продавать, не выходя из дома. И не слышать к тому же ехидных замечаний соседей по торговле насчет цены.

Квятковский сходил в редакцию газеты «Авизо» и дал объявление о продаже двух кресел с журнальным столиком за 200 долларов и старой механической мясорубки за 20 гривен.

За столиком и креслами приходили, давали 120. Он не взял. Насчет мясорубки даже никто не позвонил. Потом немного подфартило и удалось продать цыганке все платья и обувь Регины Семеновны. Все равно ей в этом уже никуда не ходить. Цыганка дала мало, но зато забрала все сразу. Петр Николаевич догнал ее на лестнице и еще договорился насчет пальто жены, цыганка обещала прислать за ним свою сестру и дать 140 гривен.

После продажи вещей Регины, она как-то сникла, не просила мужа посадить ее в кресло напротив телевизора и все больше спала. Одна была отрада – письма из Канады. Дети настойчиво просили бросить все и приехать. Но им легко просить, говорили между собой Квятковские, они же не наживали все это добро годами. Вон, поехали за границу и за год разбогатели. А они тут по зернышку собирали. Во время войны все сгорело в Нерубайском, потом, сколько намучились, пока в этой уже квартире обставились, обжились. А сбережения, которые сгорели в сберкассе? Бывший сотрудник Петра Николаевича, Гриша прибегал, когда началась вся эта заваруха, советовал, снимите деньги с книжки и купите на них золота, в случае чего, всегда будет обеспечение. Но как снять, рука не поднимается тронуть. Ведь с самой войны собирали, по копеечке, во всем себе отказывали, собирали на старость, а тут взять и снять! А вдруг обойдется, а они деньги снимут. Ведь проценты прервутся. Все деньги на срочном вкладе. Когда деньги, как и предсказывал Гриша, пропали, Квятковские горевали меньше, чем можно было ожидать. Потому что они пропали по вине государства, а государство это такая штука, непредсказуемая и грозная, как стихия, с ней воевать невозможно. А вот если бы деньги пропали по вине самих Квятковских, если б они сняли деньги со счета и потеряли их на этой авантюре, которую им советовал Гриша, то они бы себе этого не простили. Вот сколько здесь всего пережито. Так хоть за вещи свои деньги взять.

Молодые ничего этого не понимают, бросайте, мол,  папа с мамой свое барахло, и двигайтесь на легкие хлеба. Это у них легкие, а тут за каждую ложечку, как на войне воевать пришлось. За холодильником Регина три дня в очереди стояла, с номером на ладони. Вечером при закрытии магазина уходила, утром приходила, сверяла номера, снова стояла до вечера.  Вот как холодильник достался. А телевизор? Когда открыли магазин, очередь, занимавшая места с 8 утра, бросилась внутрь. Регину толкали, какая-то женщина вцепилась ей в волосы. За сапогами она в Москву ездила, очередь выстояла в ГУМе с открытия и до закрытия, не отойдя даже поесть. Правда, теперь такого нет, телевизоров и холодильников хоть пруд пруди, но те-то, что у них стоят еще с самой советской власти, кровью и потом добывались.

Пришла сестра цыганки, посмотрела пальто и сказала, что больше 100 гривен не даст. Петр Николаевич возмутился, он только вчера давал очередное объявление в «Авизо» и пальто не включил, рассчитывая на договоренность. Цыганка стояла на своем. Квятковский обернулся к жене за поддержкой, но к его удивлению она вдруг сказала:

- Отдай ей пальто, Петя, все же лучше, чем тут оставить.

Петр Николаевич взял деньги, они были мелкие, по гривне, по две, и он подумал, намошенничала где-то. К его удивлению счет был точный. Он спрятал деньги в шкатулку, хотел, было, засунуть ее на обычное место, под шкаф, но решил, что на глазах у цыганки этого делать не стоит. Сунул шкатулку в руки жене и пошел проводить покупательницу к дверям.

Когда он вернулся, Регина Семеновна сидела в той же позе, в руках она сжимала шкатулку, голова склонилась набок. У него кольнуло в сердце, он бросился к жене, схватил ее за плечо, она откинулась на кровать.

Когда Петр Николаевич вернулся с кладбища, его поразило, что в пустой квартире стояла густая непривычная тишина,  жестоко напоминая ему о его горе, но в комнате сохранился ее запах, запах лежачей больной. Он сел на кровать, накрытую тем самым покрывалом с двумя тиграми, что они все-таки думали забрать с собой в Канаду, как реликвию, которая будет им напоминать о тех годах супружеской совместной, не такой уж плохой жизни, что они провели на Родине. Этот запах, который ранее раздражал его, показался сейчас щемяще родным.  Петр Николаевич повалился лицом в покрывало и дал волю слезам.

Недели две он не мог ни о чем думать, не мог ничего делать. Соседи по двору навещали его, произносили обычные банальные слова, которые принято произносить в таких случаях. Никто уже не сомневался, что теперь Петра Николаевича в Одессе ничего не держит и что он скоро уедет. Что делать старику одному в пустой квартире, когда за океаном есть дочка, зять, маленькая внучка. Неужели не хочется увидеть внучку своими глазами,  подержать на руках, ведь он ее видел только на фотографии.

Петр Николаевич и сам так думал, но ведь вопрос продажи квартиры и вещей так  и не был решен. Риэлторы давно поставили на этом объекте крест, предоставив хозяевам самим заниматься вопросом своей недвижимости. Квартира Квятковских обрела во всем городе славу непродаваемой, по причине «сдвига по фазе» своих хозяев. Петр Николаевич снова принялся давать еженедельные объявления в «Авизо» о продажах. Даже снизил цену квартиры с 25 тысяч на 22. Явился только один покупатель, предложил

19 тысяч. Квятковский не согласился.

Зато на следующий день ушло трюмо и две пальмы в горшках. Их еще крохотными росточками он привез когда-то из Сочи. Потом занавески, пудреница Регины из раковины, и овальное блюдо для крупной рыбы. Регинины сережки и подставку для календаря купила соседка.

Постепенно уходила мебель, и те вещи, которые еще не продались, Петр Николаевич складывал на газетах на полу.

Через полгода после смерти Регины Семеновны из мебели оставались только кровать, которую Петр Николаевич рассчитывал продать в последнюю очередь, чтоб было на чем спать, столик на кухне и один табурет. Но из-за того, что были проданы два шкафа, комод, и буфет, все непроданные вещи лежали навалом на газетах. По комнате было трудно пройти, казалось, чья-то злая воля навалила здесь эти горы тряпок, ненужных уже плечиков для одежды, старый поломанный телефон, рамочки для фотографий. После долгих колебаний покрывало с двумя тиграми Петр Николаевич тоже продал. И так все туго идет, а тут покупатель сам попросил, увидев его на кровати.

Как-то соседи заметили, что Петр Николаевич уже неделю не выходит в магазин за едой. Узнали в справочной скорой помощи, там он не числился. Позвонили в милицию. Милиционеры явились вместе с представителями ЖЭКа. Вскрыли дверь.

Петр Николаевич лежал лицом вниз на куче старых вещей, его не сразу заметили на ворохе тряпья.  Рядом номер газеты «Авизо» с объявлениями о продаже.

 

Глава шестая

 

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Стояло тихое ясное утро 25 августа 1982 года.  Андрей складывал в рюкзак вещи, передвигаясь по комнате в одних носках, чтобы не разбудить мать. Она и так устает на работе. Проходя мимо кровати матери, задержался. Поправил одеяло, сползшее углом на деревянный, крашенный  пол. У матери было бледное, уставшее лицо, несмотря на то, что сегодня у нее был выходной, и она проспала всю ночь. В первую смену ей приходится идти в трамвайное депо к 4 утра. Транспорт еще не ходит, и она идет до депо пешком. Ей еще целых пять лет до пенсии кондуктором пахать. 

Когда Андрей вернулся со срочной службы, мать уговаривала его поступить в институт, но он отказался. Хотелось поскорее начать зарабатывать деньги. И он пошел сверхсрочником, пусть на маленькую, но зарплату. Матери станет легче, думал он. А потом отбарабанит пять лет, и когда она выйдет на пенсию, он получит направление из части на учебу. Стать военным его давняя мечта.

А сегодня день просто замечательный. Подумать только, как она пролежала в земле больше сорока лет эта бомба! И не взорвалась, никто ее не зацепил, лежала, как затаившийся хищный зверь. Ржавая уже, старая, но по-прежнему злобная и опасная.

Бабулька решила посадить у себя во дворике на Молдаванке овощи в помощь к пенсии, раскопала дворик, и у заднего забора  заметила в глубине ямы красновато-ржавую круглую железяку. Хорошо, что не стукнула по ней лопатой! Бабулька опытная была, все-таки войну пережила. Побежала к автомату звонить в милицию.

Когда на плацу вызывали добровольцев, чтобы вывезти эту бомбу за город, Андрей первым шагнул вперед. Это случай выдвинуться, подумал он. Никогда он не упустит удобный случай выдвинуться. До сих пор он помнил эту ноющую детскую боль. Боль, когда ему приходилось ходить в пятый класс в маминых туфлях на невысоких, но женских каблуках, и он прятал ноги под скамейку парты, чтобы никто не видел. Когда мучительно стеснялся подшитых чем-то «чужим», как говорила мать, школьных брюк. Ощущение нищеты, своей приниженности, неполноценности, сидело у него за грудиной, как железный гвоздь. 

Теперь все изменится. Его мечты не шли дальше должности майора и трехкомнатной квартиры в пятиэтажке.  Но в этой квартире, в главной «зале» будет обязательно сервант с хрусталем и ковер на стене. Жена, трое детей. Он будет как все. Больше ему ничего не надо. Просто как все.

Бомбу везли в грузовике на растянутом одеяле. Андрей и еще пятеро сверхсрочников держали одеяло за концы, чтобы бомба не взорвалась от тряски машины. Впереди и позади ехал кортеж из милиционеров на мотоциклах, они гудели, освобождая дорогу. Саперы взорвали бомбу в открытом поле.

Девять человек, участвовавших в обезвреживании, наградили. По 10 суток отпуска и по 100 рублей. Вместо денег можно было взять путевку на эти десять дней в военный санаторий. Все ребята предпочли деньги, радостно обсуждая, что на них можно купить. А Андрей, несмотря на то, что деньги в доме были не лишние, предпочел путевку. Ему казалось, что это, первое  в его жизни пребывание в санатории –  шаг наверх, в то общество, в котором он мечтал оказаться всю жизнь. Подумать только, там будут высшие чины, но он не будет у них в подчинении, ведь они все на отдыхе. Может быть даже, его посадят за один стол с офицерами.

Андрей уложил вещи в рюкзак и добавил туда фотоаппарат и несколько катушек пленки.  Фотик был подарком Светы на его 20-летие. Со Светой они сидели за одной партой в школе, потом встречались. Кроме Светы  у него не было девушек, да Андрей как-то и помыслить не мог, что женится на ком-то другом. Он никогда не говорил ей, что любит, или прочие там нежности, но рыжая курносая Света была столь же неотъемлемым элементом его будущего, как трехкомнатная квартира и сервант в главной «зале».  В его жизни она была столь же незыблема, как пятиэтажка.

Санаторий был похож на взрослый  пионерский лагерь. Спальные корпуса, столовая, зал для собраний. Андрея поселили в комнате на 4 человека. Кроме него, там были сержант, восстанавливавший свое здоровье после гепатита и двое солдат после Афгана. Они же сидели с ним за одним столом. Надежды попасть за один стол с офицерами не оправдались. Здесь царила та же иерархия. В одном корпусе побогаче, высшие чины, в другом, беднее обставленном,  состав попроще.

Все равно, Андрей был доволен. Еда казалась ему необыкновенно вкусной, фикусы в коридорах роскошными, плюшевые покрывала на кроватях нарядными и красочными, как в кино. Ради того, чтобы пожить вот так, пусть  только десять дней, стоило рисковать с этой бомбой. Зато теперь он знает, что такое богатая жизнь, и к чему надо стремиться.

На третий день его пребывания в сказке, среди персонала поднялась суматоха. Нянечки все скребли и мыли, сестры бегали как ошпаренные, врачи собрались на совещание. К вечеру стала известна причина переполоха – к ним ехал генерал.

Как сообщил вездесущий сержант, сосед Андрея по палате, у генерала в Одессе оказались родственники и для того, чтобы общаться с ними, он вместо Коктебеля поехал в заштатный военный санаторий под Одессой.

Генерала поселили в отдельной, самой лучшей палате. За столом он тоже сидел один. И в манипуляционную, когда он заходил в нее, больше никого не пускали, пока не выйдет. Наверное, ему там уколы делают, думал Андрей, а простому народу негоже смотреть на генеральскую задницу.

Генерал приехал со своим адъютантом, который должен был ему прислуживать и все подносить, но видно, этот лейтенант изрядно генералу надоел на службе,  и потому сразу же был отослан к таким же, как он, младшим офицерским чинам в их корпус.

Конечно, Андрей и в мечтах себя генералом не видел, понимал, что для этого у него кишка тонка, но вот на месте генералова адъютанта, он бы оказался с удовольствием. Подумать только, этот лейтенант не рисковал своей жизнью как Андрей, чтобы оказаться здесь, но он пробудет в санатории не 10 дней, а все 24 дня, пока здесь будет генерал, да и на службе, небось, не на плацу марширует, а всего лишь генераловы бумажки носит.

Андрей не рассчитывал, как бы оказаться к генералу поближе, но поскольку его как магнитом тянуло рассмотреть, какова же она генеральская жизнь, то он невольно постоянно находился там, где тот. Наконец, ему пришла в голову замечательная мысль. Он попросит сержанта сфотографировать его Светиным фотиком таким образом, чтобы было видно, что неподалеку от него находится генерал. Потом будет эти фотки показывать всем знакомым и рассказывать, как оказался в санатории с генералом. Что-нибудь можно будет даже приврать.

Сержанту мысль понравилась. Он попросил, чтобы Андрей и его так же сфотографировал.

Несколько раз они поймали хороший ракурс, так, чтобы и генерала было хорошо видно и их тоже можно было различить. Отщелкали одну пленку, и пошли в город проявить. Сделали снимки. Отлично!

Андрей доедал борщ, когда вдруг почувствовал, что его ухо тянут вверх и выкручивают. Он скосил глаза и увидел, что его тянет за ухо генерал.

- Ты чего это, мать твою, за мной ходишь, бл…дь!  На губу захотел?

Андрей обомлел от страха. Не от перспективы «губы», а оттого, что его туда собирался посадить сам генерал!  Не какой-нибудь капитанишка!

От растерянности он рассказал все. Никакое вранье в голову не лезло. Наверное, генералу понравилось, что парень не врет, возможно, ему польстила такая в его чин влюбленность, а возможно, он увидел себя, далекого, в этом простом, как грабли, пареньке с веснушками на носу и щеках.  И неожиданно, растрогавшись, он сам предложил сфотографировать его с газетой под пальмой в кадке и потом смотрящего вдаль с веранды на море.

Домой Андрей уезжал довольный и счастливый. Мать и Света оценили его фотографии, но неожиданно для самого себя, он не стал ими хвастать в части и вообще нигде. Ему показалось, что эти фотографии не принадлежат его прошлому. Они принадлежат его будущему. Они тайный знак того, что когда-нибудь он войдет в высшее общество. Может даже не остановится на чине майора, а уйдет в отставку полковником. И вот тогда будет показывать внукам эти фото и небрежно ронять: «Это было… Я получил тогда путевку…»

Прошел год. И однажды Света влетела в комнату с расширенными глазами: «Андрюха, твой генерал министром обороны стал!»  Включили телевизор. Дождались новостей. У дверей министерства давал репортерам интервью Андрейкин генерал, несколько раздобревший, в форме с лампасами и большими звездами на погонах.

Андрей посмотрел на эти звезды, и в голове у него мелькнуло: «Звездный час. Это мой звездный час!»

Он объяснил Свете свою задумку. Надо купить красивый альбом для фото. Поместить фотографии генерала. Поехать в Москву, стать у министерства, дождаться, когда он выйдет,  и подарить ему. Генералу будет приятно увидеть себя на год моложе, под пальмами и на море. И тогда у Андрея будет, самое что ни на есть, высокое знакомство. Достаточно будет сказать: «Я подарил нашему министру…» И вообще, альбом напомнит министру об Андрее, и кто знает, как сложится его судьба. Такое знакомство не может не пригодиться. А если удастся подойти к нему, когда он дает очередное интервью, репортеры заснимут и его, Андрея.

Свете идея понравилась. Они вместе пошли в магазин и купили роскошный альбом за 40 рублей. В лиловой бархатной обложке. Поместили фотографии Андрея вместе с генералом и генерала одного под пальмами, и на море. Тут же поехали на вокзал и взяли билеты в Москву и назад.

Ночью Андрей лежал на верхней полке, улыбался,  и колеса выстукивали: звездный час, звездный час…

Стояло тихое ясное утро 25 августа 1982 года.  Сергей складывал в рюкзак вещи, передвигаясь по комнате в одних носках, чтобы не разбудить мать. Она и так устает на работе. Проходя мимо кровати матери, задержался. Поправил одеяло, сползшее углом на деревянный, крашеный  пол. Отца со вчерашнего вечера не было, небось, придет, как всегда пьяный, начнет буянить. А Сергея уже не будет дома, чтоб ее защитить. Автобус через час. Ему еще надо успеть дойти до автовокзала. Сергею оставался год учебы в Харьковском среднем училище МВД. Вот через год закончит, и пойдет работать в милицию. Попросит назначение домой, в Одессу. Поселится с мамой. Если она захочет выгнать вечно пьяного папашу, возражать не будет. А если не захочет, то, во всяком случае, будет, кому за нее постоять. Сергей потому и пошел учиться на мента, чтоб избавиться от постоянного липкого страха перед буйным папаней. Когда был маленький, боялся его до дрожи, до того, что писался, когда слышал стук в дверь и грозный рев: «На-а-адька! Открывай, твою мать!..»

Впрочем, от страха он избавился в тот день, когда ему исполнилось 18. Сергей был небольшого роста, но крепыш. И когда отец в тот день бросился, как всегда, просто так, от нечего делать, бить его, Сергей вдруг заревел как бык, наклонил голову и попер на отца. Схватил его за руки и швырнул в угол. Отец ударился головой об угол батареи под окном, брызнула кровь, мать завизжала. Больше отец к нему не прикасался.  Зато вымещал свою злобу на матери вдвойне.

Но сознание незащищенности, осталось в Сергее, казалось, навечно,  и требовало какого-то разрешения. Он думал, что профессия  мента позволит ему, в конце концов, избавиться от гнетущих впечатлений детства, от какого-то ощущения открытой спины, когда кажется, что кто-то стоит сзади и в любой момент может ударить. Он зубами выгрызет  лестничку наверх, поднимется по ней, станет большим милицейским начальником, и тогда уже никто не посмеет ни ударить его, ни оскорбить. Мать кивала, когда он делился с ней своими планами, тихо радовалась, что растет ее защитник, радость ее, кровинушка. 

В Харькове Сергей первым делом пошел в училище, взял распределение на общежитие. Сыновьям тех, кто мог оплачивать съемную комнату, общежития не полагалось. А Сергею, как малоимущему, пожалуйста. Койка в общаге. И то хорошо. Этот последний год проживет в общаге, потом они с Катей поженятся, и надо будет думать о собственном жилье. Забрать Катю домой в Одессу? Но там пьяный папаня. И не в том дело, что папаня не даст им спокойно жить, мать ради Сергея расстанется с ним, Сергей в этом не сомневался. А квартира числится на матери, выставить его будет легко. Да ведь и Сергей не будет тогда курсантом. Может, повезет и сразу попадет в участковые? Тогда справиться с папаней ему будет не фиг делать. Но проблема была в том, что Катя не знала, что отец пьет. Сергей стеснялся этого и Кате не говорил. Она несколько раз просилась к нему на море, в Одессу, Сергей под разными предлогами отказывал, и Катя уже начинала обижаться. Она не могла понять, почему он не знакомит ее со своей родней. Вроде же у них все серьезно.

Сергей отдал комендантше направление, нашел свою комнату, закинул рюкзак под койку и отправился к Кате. Он не сообщил ей, что приезжает, хотел сюрпризом. Однако сюрприз ждал его.

Вид у Кати был, как говорила мать, заклопотанный. Особой радости она при виде Сергея не выказала, и он сразу насторожился. Его месяц не было в Харькове, а ну как она встретила кого-то лучше, чем он? Однако, Катя прильнула к нему, обняла, и он оттаял. Значит, не в том дело. Оказалось, Катя беременна.

Они, конечно, планировали детей, мечтали о них, но этот вопрос встал как-то неожиданно и не вовремя. Сергею еще год в ментовском училище, Кате еще 2 года в швейном. А ребенок по всем расчетам должен родиться в марте. У Кати родителей нет совсем, она детдомовская. Отвезти его к Сережиной маме? Та была бы рада внуку, но куда его везти, в это логово пьяного зверя? Даже опасно для малыша. Впервые Сергею пришлось признаться Кате в том, что его отец запойный пьяница, и не раз лечился от белой горячки.

Она, бедная, и так нервничала, как Сергей воспримет ее новость, ей было странно и подозрительно, что он ни разу не отвез ее к себе домой, в Одессу, к родителям. А тут еще беременность. Но когда он объяснил все, ей стало легче.

Вдвоем они долго обсуждали создавшуюся ситуацию и пока, к единому мнению придти не смогли. Сергей настаивал, чтобы Катя взяла отпуск в училище, или бросила его совсем. Я тебя и так прокормлю, обещал он. Катя боялась. Детдомовская, она привыкла полагаться во всем только на себя. Так, ничего не решив, они разошлись.

Назавтра Катя у него не появилась. В ее общежитии девчонки только мотали головами, ничего не знаем. Разбирайтесь сами. Сергей интуитивно почувствовал, какое решение приняла Катя, и не знал, то ли вздохнуть с облегчением, что она взвалила этот воз на себя, то ли расстраиваться. Катя появилась через три дня, бледная и по какому-то обоюдному негласному договору, они о главном вопросе не заговаривали.

Все пошло своим чередом.

Прошел год. Сергей окончил училище. С Катей они договорились, что она еще год проведет в Харькове, в своем швейном, потом они поженятся, и он ее заберет, наконец, к себе. Но на распределении произошло нечто неожиданное.

Сергей рассчитывал получить распределение в Одессу, к родителям. У матери был диабет на нервной почве, Сергей предоставил об этом справку и вполне законно мог отправиться к матери. Его мечтой было место участкового в своем родном Приморском районе. Но вдруг, ему как отличнику учебы и физической подготовки, предложили поехать в Москву. Он попросил тайм аут и побежал советоваться с Катей. С одной стороны ему хотелось вернуться в Одессу, чтобы защитить от отца маму. С другой стороны, Москва – это карьера. Это куда более быстрый путь наверх. А он твердо знал, что и на месте участкового не задержится. Он найдет способ отличиться, затем пойдет на заочный юридический, продолжая службу, и пойдет расти. Только бы зацепиться за что-то. А тут Москва! Предел мечтаний.  А как помочь матери, он придумает. Сергей подписал документы на Москву.

Сергей шел за министром в охране и думал о Кате. О том, что осталось немного, и они будут вместе. Надо только дождаться какого-то случая, чтобы выделиться, пробиться наверх.

Улица была почти пустынна, недавно прошел дождь, и на тротуаре стояли лужи. Генерал прогуливался не спеша, у него болела спина. Отложение солей уже несколько лет давало себя знать. Вдруг слева он заметил чей-то силуэт, и тут же  к нему подбежал какой-то парень. Лицо его показалось смутно знакомым. Но не настолько знакомым, чтобы не испугаться. Слишком резко он бросился к генералу. Тот отшатнулся.

Сергей заметил этого парня, когда он еще стоял на тротуаре с каким-то квадратным предметом под мышкой. Что-то в нем насторожило Сергея. Слишком он внимательно смотрел на приближающегося генерала. Сергей изготовился. Если что, он готов к любому варианту. Если что, он покажет всем, на что он способен.

Парень рванулся к министру. Так и есть, инстинкт Сергея не обманул. Настал его звездный час! Одним прыжком он подлетел к нападавшему и с силой, как его учили в боксерской секции училища, нанес ему удар в челюсть. Парень отлетел на два метра и хлопнулся на асфальт. Кулак Сергея заныл, но он был счастлив. Вот он, вот он, его звездный час, судьба дала ему шанс выделиться! Генерал этого не забудет!

Из рук парня вылетел альбом, упал на землю, и из него посыпались какие-то фотографии. К нему тут же подлетели бравые хлопцы, завыла сирена милицейского бобика, парня схватили и затащили внутрь. Сергей потирал нывший кулак. Вроде тот парень ничего плохого не думал, какие-то карточки хотел показать. Ничего, в райотделе разберутся. Генерал уже пришел в себя от неожиданности, пожал руку Сергею и продолжил свой путь.

На асфальте, втоптанные в грязь, остались лежать фотографии с пальмами, улыбающимися лицами и сверкающим морем на заднем плане.

 

Глава седьмая

 

ОДНАЖДЫ  В  ПОЛДЕНЬ  НА  ВЕРАНДЕ

 

Николай Прокофьич умирал. Он и сам знал об этом, и члены его семьи знали. От силы месяц, сказал доктор. Ну, полтора.

Он лежал на старом диване, вынесенном на веранду. В просторном дворе дома к двери в квартиру профессора примыкал большой  палисадник, позволивший пристроить дополнительную площадь, и Николай Прокофьич ради этой любимой веранды не соглашался съехать с Косвенной в центр, хотя ему не раз предлагали. Он был консервативен и привязан к старым вещам. Стояла тихая осень, деревья во дворе пожелтели, но еще не опали. Воздух был прозрачен и свеж. Веранда слегка поскрипывала деревянными стенами, краска на резном парапете местами облезла, и это  придавало ей старинности и солидности.

Николая Прокофьича укрыли одеялом, да еще клетчатым шерстяным пледом. Ему постоянно было холодно.

Посередине веранды стоял круглый стол, накрытый белой, слегка пожелтевшей от стирок скатертью, вокруг него восемь венских стульев. Шесть в комплекте, а два немного отличавшихся, было видно, что их докупали отдельно.

Домработница Ольга Ивановна вносила и расставляла на столе тарелки, вилки, ножи. Семья готовилась обедать. Со двора на старых подагрических лапах приплелся и улегся в углу пес Рудый, видимо обошел окрестности и не нашел ничего подозрительного.

Послышались шаги. Рудый побежал посмотреть, тихонько полаивая.

Пришедшего Рудый знал, а потому успокоившись, вернулся  в свой угол.

Евгений Федорович регулярно навещал хозяина, они играли в шахматы уже  много лет по выходным и Рудый симпатизировал старому доктору, зная, что тот хорошо относится к хозяину. А Рудый всегда хорошо относился к тем, кто любил хозяина. Только никак не мог понять смысла игры в шахматы. На взгляд Рудого, это было абсолютно бессмысленное занятие.

Ольга Ивановна принесла табуретку, поставила ее перед диваном. На ней раскрыла коробку с шахматами, Евгений Федорович расставил их по порядку, и началась игра.

Через полчаса раздался первый звук: так-с, так-с!

Ну вот, как всегда, - подумал Рудый. - Часами двигают эти фигурки по доске, и за весь день только и могут сказать, что «так-с, так-с», или «ага, тогда я…», а потом коротенькое «поздравляю». Идиотизм какой-то.

Вошла жена Николая Прокофьевича, Валентина Михайловна, поздоровалась со старым доктором, пригласила его к обеду и пошла давать какие-то указания Ольге Ивановне.

- Капельки вчера принимали? – спросил Евгений Федорович. Они дружили более 20 лет, но неизменно обращались друг к другу на «вы» и по имени отчеству.

- Ох, друже, - ответил Николай Прокофьич. – Капельки-то я пью, да толку что, недолго мне их пить.

- Настроение, настроение, Николай Прокофьич! Не раскисать! Самое главное, настрой больного.

- А настроение у меня самое что ни на есть боевое. Вот не умру, пока моя монография не выйдет, а это еще где-то месяц, так что месяцок я вас еще помучаю. А вообще-то, Евгений Федорович, дорогой, плевать, честно говоря, я хотел на то, что сдыхаю. Хрен со мной, зажился, старый пень. Мучает меня другое, ну как их всех тут оставить, ведь, пропадут. Ну что они без меня, а? Ведь пропадут, затопчут их, как траву при дороге.  Евгений Федорович, я вас, что попрошу, не оставляйте их, присматривайте. Ведь Валентина Михайловна при мне прожила без всяких забот. Она даже не знает, где ЖЭК находится. Что с ней будет, если крыша протечет, или еще что… Ох…

- Это точно, Николай Прокофьич, ваша семья при вас жила, как за каменной стеной. И Леночка, и Артем. Ваша семья просто пример для подражания. Я никогда не встречал  такой крепкой и дружной семьи. И все это идет от вас, от вашей заботы.

- А с Леночкой-то что будет? – Не слыша его, продолжал Николай Прокофьич. - 29 лет и не замужем. Даже не встречается ни с кем. Артем тоже какой-то мрачный всегда ходит.  Жуткий характер. Это в 17-то лет. Как он с людьми уживаться будет… Вот я и переживаю.

Рудый слушал жалобы хозяина, насторожив одно ухо, и переживал тоже. Все, что касалось хозяина, касалось и Рудого. Все, что печалило хозяина, печалило и его верного пса. Когда-то Николай Прокофьич подобрал его на улице совсем маленьким щенком, и Рудый вскоре уже забыл и мать, и братьев и сестер, с которыми играл раньше, помнил только его, невысокого, крепкого когда-то мужчину, которому единственному позволял на себя кричать и даже бить иногда.

Постепенно все собрались за столом. Ольга Ивановна внесла кастрюлю, Валентина Михайловна, вооружившись половником, разлила грибной суп по тарелкам. Леночка усадила отца в кресло, укрыв его ноги пледом, и вдвоем с Артемом они подвинули кресло к столу.

Евгений Федорович вытащил из потертого кожаного портфеля штофик водки, и Ольга Ивановна сходила за стопками.

Первый тост произнес гость.

- Позвольте, дорогие друзья, - торжественно провозгласил он, - поднять этот тост за здоровье присутствующих, за то, чтобы ваша замечательная семья еще много лет вот так собиралась за этим столом, чтобы всегда вы поддерживали и любили друг друга, так как любите сейчас, и чтобы я хоть издали мог любоваться вами, потому что я всегда ставлю вас в пример моим родным.

- Здорово, - саркастически произнес Артем.- Я так никогда не сумел бы сказать. Повода не нашел бы.

Леночка, уловив легкую иронию в словах брата, стукнула его под столом ногой.   

- Спасибо, Евгений Федорович, - заулыбалась Валентина Михайловна. – Надеюсь, вы тоже не оставите нас своей дружбой и еще много лет будете заходить к нам по выходным.

Все чокнулись, выпили и принялись за суп, в котором плавали крупные куски грибов.

- Хорошо-то как, - произнес Николай Прокофьич. – Моя Валюша непревзойденный мастер всяких вкусностей. Такую хозяйку только поискать.

Леночка и Артем согласно кивнули.

- Хозяйка она, держи карман шире, - подумала Ольга Ивановна. – И не стыдно ему? Ведь знает же, что готовлю я. Валентина, небось, за всю жизнь, сырого мяса в руках не держала. А вот хвалит ее, всегда перед гостями выставляет. А она тоже, сказала бы хоть, что я ей помогала, так и того нет. А-а… зачем это мне? Сколько лет в доме, и все чужая. А они, как одно целое. И все с ума за этим старым сходят. Папочка сказал, папочка увидит, папочка будет недоволен.  И он так за ними. А ведь точно, помрет он, и они по миру пойдут. Ведь ни к чему не приспособлены.

Но Рудый был доволен происходящим. Семья в сборе, чужих почти нет, Евгений Федорович и Ольга Ивановна не в счет. Он привык  к их запаху, и считал своими. Конечно, не настолько, чтобы выполнять их команды, но достаточно, чтобы терпеть их присутствие. 

- Cкажите, дорогой, - обратился к Евгению Федоровичу Николай Прокофьич, - что же Вы такого интересного в Голландии видели, ну кроме тюльпанов, разумеется.

- Водили нас, в основном, по госпиталям и лечебным заведениям. А также, например, в тюрьму, показали тамошний лазарет.

- А карцер не показали? - поинтересовалась Валентина Михайловна.

- А карцера у них нет, - засмеялся Евгений Федорович. – Самое большое наказание  это лишение субботнего увольнения в город!

- Какого увольнения, служащих, что ли?

- Да нет. Заключенных. Заключенные живут по двое в камере, там же душ, умывальник, телевизор. Каждую субботу, всех,  кто не проштрафился, отпускают на несколько часов в город погулять. Но к 11 вечера они должны быть на месте. Очень мне понравился рацион их питания. Есть три меню, в зависимости от вероисповедания. Можно выбрать и заказать себе меню на завтра. Но в обязательном порядке на десерт фрукты и шоколад. Они считаются полезными для здоровья заключенных. Ведь когда-нибудь они выйдут на свободу и должны стать, по мысли правоохранителей, полезными членами общества.

- Да, что ж это такое, - возмутился Николай Прокофьич. – Что за тюрьма такая? Курорт, а не наказание. Я вот так, в таком случае, возьму да зарежу своего ближнего, а потом пойду в тюрьму отдыхать да шоколад с бананами есть!

Все засмеялись.

 - Артемчик, а что ты читал вчера? – спросил Николай Прокофьич. – Я видел, ты расстроился после прочтения.

- Ничего я не расстроился. Я вообще не расстраиваюсь из-за книжек. Я не девчонка.

- Это я ему дала новый рассказ, в киевском Альманахе вышел. Мне его дала Виктория из 15-ой квартиры, у которой в Киеве подруга-редактор. «Убить Сталина» называется, – сказала Леночка. – Об этом ужасном сталинском периоде. Читаешь, и мороз по коже.

- Не такой уж он был ужасный, -  живо отреагировал Николай Прокофьич. – Сталин все-таки был великим человеком и страну из ничего поднял.

- Моя мама рассказывала, - вмешалась Валентина Михайловна, - что при Сталине у них было такое развлечение, каждое первое марта опускали цены на продукты. И народ ждал первое марта с нетерпением. Это была радость для всех.

- Как ты не понимаешь, мама, – сказал Артем. - Народ жил за счет миллионов бесплатных рабов. Это их трудом создавалась такая «радость».  А те, кто создавал, тот гнил заживо, умирал от непосильного рабского труда.

- Ха! – воскликнул Николай  Прокофьич. – да что ты там лепечешь! Что ты знать можешь о том времени,  о людях. Лучший период Союза пришелся на Сталина. Разве разброд, хрущевский голод и брежневская расхлябанность лучше? При Сталине был железный порядок, а это основа основ государственности!

- Еще скажи, при Нероне, - пробормотал Артем не слишком настойчиво.

Николай Прокофьич повернулся к нему и гневно посмотрел в лицо сыну. Остальные домочадцы тут же отреагировали. И Валентина Михайловна и Леночка вдвоем напустились на Артема.

- С ума сошел! Отца волновать! Как ты смеешь перечить, отец болен. Совсем совести нет!

Рудый чуть приподнялся с подстилки и тихонько оскалил зубы. Он, конечно, не стал бы вмешиваться в хозяйские дела, но обладая чисто собачьей экспрессивностью, не мог не выразить свое отношение к происходящему.   

Обстановку разрядила Ольга Ивановна, внеся блюдо с картошкой и кусками жареной курицы поверх нее. Валентина Михайловна принялась накладывать их на тарелки, следя за тем, чтобы каждому досталось равное количество картофельного пюре и порций мяса. Перемена блюда внесла оживление в настроение маленькой компании, какое-то время все молча, с удовольствием грызли куриные куски, покрытые аппетитной золотисто-коричневой корочкой.

- Вот покончим с десертом, и я скажу вам всем что-то важное, - произнес Николай Прокофьич.

Все обернулись к нему с интересом. Но нарушать дисциплину не стали, и продолжили трапезу. 

На десерт были поданы пиалы с малиновым желе и апельсиновый сок.

Доев свое желе, Евгений Федорович, откинулся на стуле и вытащил из кармана пиджака пачку сигарет. Но тут же, вспомнив, что при Николае Прокофьиче нельзя дымить, сунул ее обратно в карман. Николай Прокофьич заметил этот жест, хотел было разрешить курение, но решив, что лучше поберечь здоровье домочадцев, промолчал.

- Папочка, - не выдержав паузы, - обратилась к нему дочка. – Так что ты хотел нам сообщить?

Николай Прокофьич откашлялся и принял торжественный вид.

- Мои дорогие, - сказал он.  – Скоро я уйду из жизни.

Он хотел продолжить, но тут поднялся всеобщий гвалт.

- Не говори так, - взмолилась Валентина Михайловна, - я не могу это слышать. Что за мысли, право!

- Папа, ты что? И думать не смей, - закричала Леночка.

        - Вы еще всех нас переживете, - достаточно неискренне произнесла Ольга Ивановна принятую в таких случаях формулу.

Но старик махнул на них рукой.

- Жизнь надо воспринимать реалистически, - сказал он. – И одна из неотвратимых реалий жизни – это ее конец. Я к нему готов и все продумал. Главное, не оставить вас, моих близких, без помощи и дружеской руки. А потому я принял такое решение: все мои вклады в сбербанке я оставляю Евгению Федоровичу. И даю ему завещательное распоряжение - тратить эти деньги на вас по собственному его рассуждению и уму. Евгений Федорович человек редчайшей порядочности и волю мою не нарушит. Все мои накопления будут потрачены только на вас. Но… согласно его воле и рассудку. Только так я могу быть уверенным в том, что вы не пропадете, что вас никто не разорит, и уйти из жизни спокойным и умиротворенным.

Настала гробовая тишина. Казалось, что компания, сидящая за столом, включая Евгения Федоровича, разом потеряла дар речи.  

Первым пришел в себя Артем.

- Папа, да ведь это значит, что ты нас совсем не уважаешь! Мы что же, недоумки, и сами себя содержать не можем? Почему Евгений Федорович должен за нас решать, на что тратить, а на что нет? Это же унизительно, папа!

- Николай Прокофьич, дорогой, что вы, не надо! – растерялся Евгений Федорович. – Ваши родные совершенно в состоянии сами распоряжаться собой. Я, конечно, всегда помогу советом, но…

- Оставьте, Евгений Федорович, ну как это они сами будут распоряжаться. Они абсолютно ничего не понимают в жизни. Что они собой представляют без меня?

- Вот потому и не представляют, что ты не даешь что-то собой представлять, - закричал Артем. – Все ты и ты. А мы словно придатки к тебе!

Николай Прокофьич посмотрел на него с изумлением.

- Да что это ты рот открыл? – почти весело спросил он. – Я от тебя никогда такого не ожидал.

- Но, папа, - вмешалась Леночка. – Артем прав, мне 29 лет, я самостоятельный человек, почему я должна что-то спрашивать у Евгения Федоровича, а мама тем более?

-  Тебе 29 лет, и все не замужем, если ты такая замечательная, что же до сих пор тебя замуж никто не взял? Значит, что-то в тебе не то, а?

- Да потому и не взял, - закричала Леночка, - что в нашу семью войти боялся! Ведь вы с мамой всегда, кто бы в гости ни зашел, смотрели на него свысока, а со мной при нем папа обращался, словно я  его вещь, его собственность. Кто ж захочет жениться на чужой вещи?

- Это уж слишком, дочка, - возмутилась Валентина Михайловна, - меня ты что к этому делу привлекаешь? Я с папой во всем согласна, и абсолютно не вижу, чтобы он к тебе так относился.

- Да он и к тебе так относился. Ты ведь, когда с ним познакомилась, была ассистенткой профессора. Хотела в аспирантуру поступить, диссертацию написать.  А он женился и забрал тебя с кафедры, сделал из тебя домашнюю хозяйку, личного домашнего ассистента самого себя, свою тень. Ну и кто ты сейчас? Жена при муже, никто, ничто, и звать никак! Ты этого даже не заметила, не поняла! Я не знаю, что напишу на твоем памятнике, когда придет время. Кто ты? Как тебя обозначить в этой жизни?

Валентина Михайловна хотела было возразить, но… лицо ее выразило растерянность, она впервые посмотрела на свою жизнь с такой стороны. А ведь точно, как-то не подумала она тогда, влюбленная в Коленьку, что меняет на него все свои мечты о славе, наградах, о мировом признании. Мечтала найти лекарство от рака… Осчастливить человечество.  И, правда, кто она сейчас? 

- Ты могла бы иметь свои собственные деньги, поклонников, - продолжала Лена. – А вместо этого плакала в подушку, когда папа заводил очередную пассию.

- Эй-эй, потише, - резко вмешался Николай Прокофьич. – Не твоего ума дело о родителях рассуждать.

У Ольги Ивановны натянулось от напряжения лицо. Она понимала, что самым правильным с ее стороны было бы повернуться и уйти на кухню, чтобы  не быть свидетелем семейного скандала. Но она была не в силах. Ее жгло любопытство. Впервые она присутствовала при таком повороте дел. До сих пор никто из домочадцев не смел и пикнуть в адрес главы семейства. Его почитали в семье как непререкаемый авторитет в любых вопросах, что домашних, что вопросах политики и государства. Папа сказал так, значит так, никому бы и в голову не пришло сомневаться в его правоте. Да и многочисленные гости, что к ним захаживали, всегда относились к Николай Прокофьичу с огромным пиететом. Такое светило в науке. Признан всем миром. Сколько раз они говорили Леночке и Артему: вам повезло родиться у такого отца, вы должны ценить это. Дети и сами так думали, и только с течением времени начала накапливаться тоска и чувство постоянной униженности, ощущение неполноты жизни. Отец решал за них все, куда пойти учиться, с кем дружить, как мыслить. Никто не смел позвонить к ним по телефону и не доложить отцу, который первый брал трубку, кто звонит и по какому вопросу. Иначе, Николай Прокофьич детей к телефону не звал. А к Валентине Михайловне и не звонил никто никогда. Своих друзей, отдельных от Николай Прокофьича, у нее не было.

И вот сейчас Леночка словно открыла ей глаза, впервые она, всегда уверенная, что ей крупно повезло с замужеством, подумала, что свои годы прожила блекло и бесцветно. Что никогда не имела своих собственных тайн и желаний, собственных, пускай неразумных, трат, собственного, посвященного самой себе времени. Даже собственного мнения у нее никогда не было, она жила чувствами и суждениями своего мужа  и искренне считала, что это  и есть счастье. А сейчас… и, правда, кто она? Тень великого ученого, его размытое  отображение в колеблющейся воде родника семейной жизни?

Крайне неудобно чувствовал себя Евгений Федорович. Он понимал, что ни в чем не виноват, что решение Николая Прокофьевича было вызвано его собственной волей, без малейшего намека со стороны друга. Ему было неловко присутствовать при семейной сцене. Несколько раз он порывался уйти, но хозяин дома не отпускал его.

Артем тоже, то порывался выбежать во двор, то возвращался назад. Многолетняя привычка повиноваться отцу не позволяла ему резко уйти, высказав свое мнение.

И вдруг его словно прорвало.

- Не надо мне ничего! – крикнул он. - Я не хочу твоих денег. Отдай их, кому хочешь, я сам себе заработаю!

- Да как ты сам заработаешь, - снова повысил голос отец, -  чем?! Кто ты такой, что можешь?

- Уж во всяком случае, не буду жить, как ты, у меня будут другие взгляды. Знаешь, почему ты сказал, что можно зарезать человека и сесть в тюрьму на бананы и шоколад? Потому что у тебя рабство в крови, для голландца самое главное в жизни свобода, его в субботу лишат выхода в город и для него это наказание. А тебе все равно в тюрьме ты или на свободе, лишь бы кормили! Ты родился при Сталине и пропитался духом его эпохи, духом  несвободы! Ты вырос при тиране, восхищался им, любил его, а потому сам стал тираном, а тиран в глубине своей души всегда раб! Раб, которому повезло тиранить других рабов!

Артем кричал все это, а у самого слезы стояли в горле, и крик его прерывался хрипами. Он был в ужасе от себя, от того, что посмел кричать отцу такие слова, и одновременно задыхался от любви к нему и от жалости. От боли, что причиняет ему боль.

Валентина Михайловна и Лена застыли с открытыми ртами. Ольга Ивановна нашла в себе силы удрать на кухню. Страх перед хозяином пересилил чисто плебейское любопытство.

Евгений Федорович закрыл лицо рукой и отвернулся в сторону.

Рудый вжался в свою подстилку. Впервые при нем кричали на хозяина. Впервые он увидел унижение хозяина. Его хозяина. Мир рушился. Оказался таким хрупким. Осколки мира с грохотом разлетались в стороны.

Николай Прокофьич, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Артема.   

На его лице нельзя было прочесть ни гнева, ни удивления. Только казалось, он видит сына впервые в жизни.

Затем он глубоко вздохнул, медленно, с трудом встал с кресла. Жена и дочь бросились помочь ему, но он отстранил их в сторону. Сам с трудом добрался до дивана и лег. Лицом к стене.

Валентина Михайловна и Леночка, не глядя на Артема, вышли во двор. За ними спустился Евгений Федорович и побрел по дорожке к выходу. Он и хотел остаться со старым другом, утешить его, и в то же время понимал, что сейчас Николаю Прокофьичу будут неприятны любые утешения и разговоры. Ему было безумно жаль своего друга, но он понимал, что Артем прав, и думал о том, что эпоха тирана никогда не заканчивается с его смертью, что она забрасывает свои семена в будущее, и живет в душе еще нескольких поколений. И, словно ядовитый анчар, губит своим дыханием и тех, кто родился под его сенью и тех, кому дали жизнь те, кто  вдохнул в себя этот воздух. 

Артем постоял еще какое-то время, глядя на согнутую спину отца, и стремительно пошел прочь. Что-то случилось с ним, и он понимал, что эта перемена значит в его судьбе больше, чем самый престижный диплом.  

Когда на веранде не осталось никого, кроме Николая Прокофьевича, продолжавшего лежать неподвижно, лицом к стене, Рудый подполз к нему, и улегся у самого края дивана. Он вытянул лапы и положил на них голову, время от времени, приподнимая ее, чтобы убедиться, что хозяин не смотрит на него и продолжает оставаться погруженным в собственные мысли. На старческих, уже подслеповатых, собачьих глазах скопилась не то слизь, не то слезы.

Николай Прокофьич пролежал так до темноты. Никто не осмелился его потревожить.

Когда начало темнеть и похолодало, старик повернулся, спустил с дивана ноги.

Ноги уперлись во что-то мягкое и теплое. Пока еще мягкое и теплое. Он понял, что это Рудый, попытался толкнуть его, чтобы сдвинуть с места. Но вопреки его ожиданию, собака не двинулась, и никак не отреагировала.

Он опустил руку и поднял морду Рудого, взглянул в его глаза. Глаза были неподвижны и уже подернулись пленкой.

Рудый был мертв.

На следующий день Ольга Ивановна вышла на улицу с большим пакетом из упаковочной бумаги, в котором находилось тело Рудого с головой и лапами, поджатыми под живот. Хозяева дали ей денег, чтобы она отвезла собаку в парк,  и наняла людей, которые похоронят его под деревом. Но пакет был тяжел, и ей не хотелось тащиться с ним до парка. Она подумала и, отойдя несколько кварталов,  аккуратно положила пакет внутрь мусорного контейнера. Затем, не оглядываясь, пошла по улице вниз.

 

Глава восьмая

 

ЧУЖОЙ  БАГАЖ

 К перрону подкатил какой-то странный поезд. – Его что, одолжили в музее техники Великой Отечественной войны? - подумала я. Жесткие зеленые вагоны, маленькие оконца. Внутри было не лучше. Железные полки располагались напротив друг друга, как в электричке. Ну, это уж слишком! Я брала плацкарту, купейных билетов не было, но это ведь уже просто общий вагон. Кипя негодованием,  я бросилась искать проводника. Толстая краснолицая тетка, смахнула со лба жидкую прядь белесых волос и разразилась тирадой в мой адрес. Смысл ее сводился к тому, что сейчас сезон, билетов и так нет, а тут какая-то фифа требует суперудобств. Пусть скажет спасибо, что вообще едет. Вот таких когда-то раскулачивали, в теплушках в Сибирь отвозили, и ничего, живы остались, да еще Сибирь подняли. Я понимала, что тетка, с ненавистью взиравшая на мои блестящие черные волосы и темные очки за 200 долларов, с удовольствием заперла бы меня в вагоне, чтобы, проехав Киев, высадить уже за Уралом. Но мне-то надо было в Киев, а поезд уже трогался. Ничего, подумала я, не сахарная, как-нибудь доеду.

В Киеве жила моя подруга, редактор альманаха «Сучасна література», где я печаталась, а, учитывая, что она была моей единственной подругой за всю жизнь, и я имела все основания думать, что первой и последней, мне хотелось поскорее добраться к ней любой ценой.

Постелив на железную койку шубу, я подложила под голову свою замшевую сумку, и погрузилась в свои мысли. Наверное, оттого, что койка была жесткой и давила бока, мысли в голову мне лезли тоже невеселые. Сорок четыре года, думала я, это ужас. Мне сорок четыре года. Ужасно не то, что меньше осталось жить, на это плевать, ужасно то, что многое уже не успеть. Я вспоминала себя в 20 лет, и мне казалось, что то вообще была не я. То был какой-то другой человек, который думал и двигался совершенно по-другому. Действовал по-другому.  Себе сорокалетней, я двадцатилетняя казалась глупой. Хотелось вернуться туда в тот мир и все сделать иначе. Потому что та двадцатилетняя все делала не так. Не делать вот этого и того, а сделать вот так-то. В то же время я чувствовала, что двадцатилетняя была лучше и чище вот этой, что ворочается  сейчас на жесткой зеленой койке.

С вокзала к Тане надо было ехать на метро. Прежде, чем спуститься в подземку, я решила позвонить. Вдруг ей надо ненадолго уйти в магазин или еще куда, а она ждет, и не уходит. Скажу ей, чтобы ушла, а ключи оставила под ковриком.

Я сунула руку в сумку и вытащила мобильный. Попыталась набрать номер. Но клавиши проваливались. Я посмотрела на телефон. Это был старый поломанный Эрикссон. Я вытаращила на него глаза. У меня был новенький Самсунг. Как мог оказаться этот страшненький поломанный мобильник в моей сумке?

И тут я ощутила, что и сумка в моей руке стала легче. Это была вообще не моя сумка! Старый, потрепанный саквояж, с одним поломанным замочком. Господи, да что ж это? Мне подменили сумку!? Но как, если она все время лежала под моей головой? Я не вставала с койки, даже не поднимала головы. Это ж каким виртуозом надо быть, чтобы вытащить из под моей головы сумку, так что б я не заметила, да еще втолкнуть под нее другую! Что за воры пошли, невероятно. Наверное, там старое тряпье или скомканные газеты.

Я открыла саквояж. Нет, вряд ли это воры. Сак явно принадлежал какой-то девушке. Голубая простенькая комбинация, застиранный лифчик. Записная книжка, косметичка с остатками косметики, почти до конца вымазанная помада, пудреница с протертой лысиной посреди блока пудры. Ключи. Пустой кошелек. Значит, эта девушка тоже пострадала, она же не сможет попасть к себе домой. Хотя какое там пострадала, ее кошелек пуст, а она получила замшевую сумку с новым мобильником, сменой дорогой одежды, кредитной картой. И в придачу моим паспортом и служебным удостоверением. Это мне впору выть.

Надо ехать к Тане. А как, у меня нет даже на метро. И на телефон-автомат. Пока я в полной прострации сидела на перроне, прошло около часа. Я хотела есть, голова раскалывалась от тяжелых мыслей. Зашла в ближайшую кафешку. Зайти то, зашла, да поесть никак. Без денег не дадут.

Может быть, в сумке девушки есть потайной кармашек и она там держит деньги, мелькнула спасительная мысль.

Я обшарила сумку. Единственное, что нашла, маленький брелок, видимо, талисман, женская ручка из желтого потертого металла, в пальчиках была зажата монета в 25 копеек.

Еще бы 25, и будет на метро. Но где их взять. И есть хочется жутко. На прилавке желтели аппетитные булочки, смазанные глазурью, запах свежесваренного кофе наполнял слюной рот.

Я подошла к продавщице.

- У меня нет денег, только 25 копеек, я вас очень прошу, дайте мне еще 25 и булочку в долг, я уеду на метро, а вечером привезу вам деньги и за то, и за другое.

Продавщица смотрела на меня с насмешливым удивлением.

- Это у вас-то нет? А вы в кармане своей шубы пошарьте, - предложила она. – Дамочка, я за вас свои трудовые выкладывать не собираюсь.

Позади раздался мелодичный смех. Я обернулась. Высокая стройная красавица лет тридцати, в такой же черной шубе, как моя. Она явно смеялась надо мной.

- Что, денег нет? А вы их с полу поднимите, - сказала она и указала на пол.

На полу лежала пачка денег. Красавица наклонилась и подняла их.

- Ага, - подумала я. - Это разводилово. Знаем такое. Сейчас предложит поделить деньги, потом откуда-то выскочит амбал, и заявит, что там было в два раза больше. Это старый трюк. Может она из той шайки, что подменила мне сумку?

Но вопреки ожиданиям, красавица предлагать мне и не думала. Открыла пачку. Там были только крупные купюры. Она молча пересчитала их и положила в карман. Продавщица застыла с обалдевшим от количества денег лицом. Видимо, она до конца жизни будет корить себя, что не заглянула вперед прилавка, подумала я.

Разводилова явно не намечалось. Тогда я решилась.

- Может быть, вы мне одолжите на булочку, кофе и метро, - робко предложила я.

- А из чего отдавать будешь,- рассмеялась красавица.- Из гонорара? Так он когда еще будет.

Значит, она меня знает?! У меня, наверное, от ее фразы вид был не менее обалдевший, чем у продавщицы от суммы денег. Нет, она точно связана с подменой сумки. Но как? Дешевая старая сумка, что мне подсунули, явно не ее. Да и зачем ей моя, что там могло заинтересовать целую шайку, на этой даме надето в 20 раз больше, чем можно выручить за мое пропавшее имущество. А шпионского блокнота с шифром там нет.

- Я дам вам денег, - сказал парень, доедавший свой завтрак.  – Отдавать не надо, не беспокойтесь. Он протянул мне банкноту в пять гривен.

В метро я попробовала привести в порядок свои мысли, но они ускользали, словно я пыталась схватить за хвост рыбу в аквариуме.

Все путалось у меня в голове, таинственная незнакомка, пропавшие документы, без которых мне в Киеве никак, мобильник с кучей нужных номеров. Записная книжка. Как заблокировать кредитку без паспорта, может, с нее уже списали все деньги на покупки.

- Наступна зупинка «Лiсова», кiнцева. – Объявил знакомый голос. Надо вставать. Я подняла голову. Напротив меня, улыбаясь, сидела незнакомка из кафе. Смотрела на меня с насмешкой. Презрительно оттопырила губу и показала мне средний палец, что никак не вязалось с ее сверхдорогим прикидом.

Я вспылила. Что она хочет от меня!? Обокрали и издеваются! В ярости, не помня себя, я шагнула к ней и… прошла сквозь нее, как сквозь воздух!

 

- Проснись,  да проснись же, - услышала я Танин голос. – Что с тобой, ты стонала во сне, - сказала она встревожено.

Я была дома у Тани, на Лесовой, в ее квартирке, на том же старом диване, на котором ночевала всегда, когда приезжала к ней. Так же пахло сигаретным дымом и кофе, потрескивал электрообогреватель, а на ее рабочем столе мягко светился монитор. Нормально, все нормально, говорила мне привычная обстановка.

Значит, я приехала вчера, вечером легла спать, и все это мне приснилось. Вон и сумка моя бежевая со всем барахлом. А на книжной полке, включенный на зарядку мобильник. Слава Богу, все в порядке, это только сон. Я рассказала его Тане. Она покачала головой. 

- Знаешь, - сказала она. – Это что-то означает. Сон слишком длинный и наполнен сквозным действием. Для сна это как-то необычно. Мне кажется, у тебя какой-то внутренний дискомфорт. Тебе надо сходить к психоаналитику.

После завтрака Таня достала газету объявлений, и мы стали искать психоаналитика. Попадались только гадалки, ясновидящие и ворожихи, которых мы сразу отметали, как ненадежный элемент. По правде сказать, мне не очень хотелось пускать постороннего человека в свой внутренний мир. Поэтому я всячески старалась увильнуть от мероприятия, отговариваясь тем, что у нас еще не развита культура психоанализа, а потому нет соответствующих специалистов. Но Таня позвонила знакомому невропатологу, и тот порекомендовал ей практикующего психолога, который исследует пациентов с помощью гипноза.

Психолог оказался чуть лысоватым сурового вида мужиком с выдающимся брюшком. Он усадил меня в кресло с откидывающейся спинкой, вроде шезлонга, и принялся выхаживать кругами по комнате, внимательно выслушивая мой рассказ.

- Начнем сеанс, - сказал он. – В гипнозе открываются такие вещи, каких вы сами в себе не подозревали.

Это мне не очень понравилось. Откроется, ведь, не только мне, но и ему. Мало ли что там откроется, хотя самой интересно.

Психолог зажег свечу, велел мне пристально смотреть на нее и слушать его голос. Он ходил кругами по комнате и громко, завывая, вещал: «Мои ноги  становятся тяжелыми и теплыми. Мои руки становятся тяжелыми и теплыми».

У меня возникла ассоциация с цыганкой, рекламирующей свои экзотические услуги. Минут пять я сдерживалась, а потом громко и невежливо захохотала. Психолог обиделся.

- Простите, - сказала я. – А может, вы будете говорить обычным голосом? Я не буду отвлекаться на интонации, и мне будет легче.

Психолог уселся в кресло за моей головой и принялся за тот же текст, только нормальным тоном. Я старалась сосредоточиться на пламени свечи. Свеча горела на фоне темного бархатного занавеса. Ее пламя раздувалось, расползалось в стороны…

Мне 20 лет. Я на заседании  университетской комиссии по распределению молодых специалистов. Длинный стол, за ним члены комиссии. Посередине наша деканша, Валентина Тихоновна, ласково улыбается мне.

- Давай, девочка, подписывай.

Нахмурившийся дядька из киевской комиссии наклонился к ней и прошептал: - 20 баллов разницы, Валентина Тихоновна! Она отмахнулась: - Мы уже обо всем договорились, правда, девочка? Ты комсорг, лидер курса, будь же им до конца.

Я закивала, да, два дня назад договорились. Тогда Валентина Тихоновна позвала меня в свой кабинет, откуда выходил отец Сотниковой, заговорила со мной воркующим голосом и объяснила, что я по баллам первая, но должна уступить свое место в Одессе Нине Сотниковой и поехать на три года в Гнитив. 

- Ты же понимаешь, девочка, у тебя с такими родителями масса возможностей. А у Нины Сотниковой никаких. Ну, уедет она в это село, и никогда не вырвется оттуда. А ты поработаешь три года и вернешься. Родители тебе пропасть не дадут. У тебя ж такие родители! Ты должна ей уступить.

Гнитив я про себя называла Гнидив, и ехать мне туда хотелось не больше, чем повеситься. Но меня так просят. И я совершу этот красивый поступок. Мама и папа будут мной гордиться. Ведь они меня всегда учили, что человек должен жертвовать всем ради друзей.

Доносится монотонный голос: - Мои руки становятся теплыми и тяжелыми…

Мне 19 лет. Я стою у края веранды на нашей даче. Там полно людей, знакомых моей сестры, пришедших к ней в гости, моя сестра показывает  пятна на цементном полу и строго выговаривает мне за то, что я неумеха и плохо помыла пол. Я понимаю, что она устраивает театр для своих гостей, показывает, как  я, ее младшая сестра прислуживаю ей, а она командует мною. Я закипаю. Мне хочется сказать: «Хамка, поблагодарила бы лучше, ведь я не домработница тебе, я сама по своей инициативе приехала сюда и помыла твои полы и окна, потому что у тебя маленький ребенок, и ты собиралась привезти его в пыль и грязь».

Но я молчу, потому что неудобно перед людьми заводить ссору. Что они подумают о нашей семье? Две сестры ругаются на глазах у посторонних! Какой позор. Я молчу, опустив голову, гости иронично улыбаются.

- Мои ноги все тяжелее и тяжелее… Мои руки… 

Мне 30 лет. Я в экспедиции, на съемках фильма. Второй режиссер разводит массовку. Я физически страдаю оттого, что он делает это так беспомощно. Интересные, неординарные лица назад, невыразительные вперед. Дурацкая мизансцена, не имеющая никакого художественного смысла…  Неужели он окончил ВГИК, чему его там учили? Я подхожу, хочу что-то сказать, но сникаю, неудобно вмешиваться не свою профессию, у меня в картине другая должность. Если я что-то скажу, я дискредитирую его перед съемочной группой, это неэтично. Вечером захожу к нему в гостиничный номер отдать сценарий с сокращениями. Он выговаривает мне: «Ты все время смотришь на меня, что-то хочешь мне сказать, я же вижу. Имей  в виду, я очень уважаю тебя, как специалиста, но жениться в ближайшее время не собираюсь». 

Боже, вертится у меня в голове, какие женитьбы? Что я могла бы себе с тобой позволить, так это «киношный роман» на время экспедиции, но не больше же! На кой ты мне черт на всю жизнь? Это ты меня уважаешь, как специалиста, но я-то тебя нет!

Сейчас скажу ему это, объясню его ошибку и поставлю его на место. Каждый человек должен знать свое место. Пусть ему будет стыдно, в каком же смешном положении он окажется! Я представляю, как исказится сейчас его лицо. И мне становится жаль его. И режиссер никакой, и я еще его так унижу, а я всегда была великодушна к тем, кто слабее меня. И я молчу. Черт с ним, пусть думает, что нравится мне, это поднимет его самооценку.

- Взгляд только на свечу. Тело тяжелое…

Мне 40 лет. Я живу в Мелитополе у знакомых. Мне некуда больше идти, и возвращаться домой в Одессу нельзя. Но хозяйка квартиры Вера нервничает, боится, что у меня с ее сыном возникнет роман, и пострадает его семья. Ее сын видный мужчина, красавчик, пьющий и слабый духом. Зачем мне слабак? Мне сейчас сильное плечо нужно, а не ярмо на шее. А заводить роман с женатым мужчиной просто так? Да еще пользуясь гостеприимством его семьи? Что она думает обо мне, кто ей позволил? Как смеет? Но как сказать матери, что ее сын мне и на дух не нужен, оскорбить ее материнские чувства, для нее-то он самый лучший. И я ухожу. В опасность, в неизвестность…

- Дыхание ровное…

Мне 43 года. У меня полно красивых вещей, а моя соседка по двору, тощая и пугающе некрасивая, работает дворничкой на другом конце города. Как она добирается туда к пяти утра, когда еще транспорт не ходит? Как ухитряется на такие гроши содержать себя и дочку-подростка? Я зову ее к себе и предлагаю целый мешок одежды. Эти брюки из натуральной кожи, но они мне уже надоели. Это бархатное пальто вышло из моды… А для нее и ее дочки это целое богатство. Марина перебирает вещи, складывает обратно в мешок, ее глаза сверкают, щеки порозовели от возбуждения. Вдруг она настораживается и спрашивает подозрительно: «А почему ты отдаешь столько таких красивых вещей?» Честный ответ был бы такой: «Для меня это уже вчерашний день, а по твоему статусу в самый раз». Но нельзя же так обидеть человека, и так уж Господь лицом обделил.  И я придумываю: «Знаешь, я в последнее время полнеть стала, ничего не застегивается».

«Ну, конечно. Жрешь много, с твоими-то деньгами», - слышу в ответ.

- На счет три открывайте глаза. Считаю: одииин, двааа, три! Просыпайтесь!

Я поднимаюсь с шезлонга. Психолог устало присаживается к столу, задумывается. Сеанс окончен. Я разочарована. Ничего, что было бы связано с моим сном предыдущей ночью, ничего общего. Потерянное время и выброшенные деньги.

- Я бы порекомендовал легкое успокоительное, но в принципе вам медикаментозное лечение ни к чему. Вам нужно пересмотреть свое отношение к себе и к жизни, - доносится до меня голос психолога.

Я удивлена.

- Вы всю жизнь играете роль жертвы. Вам была предназначена роль лидера. Но вы стеснялись ее играть. Вы растащили свою жизнь на кусочки и раздали ее тем, кто этого абсолютно не стоил. И даже не понял, не оценил. Ваша чужая пустая сумка- это и есть ваша жизнь.  В глубине души вы понимаете, что разменяли ее на барахло. А та красавица, что смеялась над вами – это вы сами, та, которой вы должны были стать, но добровольно отказались от предназначенной вам роли для того, чтобы другим людям было удобнее. Вы видите себя в ее образе,  хотели бы ею быть, а на самом деле вы такая, как есть. Вам нужно больше любить и уважать свое «я». Вот и все.

Таня проводила меня на вокзал, сунула в руки пакет с пирожками и баночкой меда, экземпляр альманаха с моим рассказом «Убить Сталина», подняла нижнюю полку и вложила мою сумку в ящик. Мы попрощались. Поезд тронулся. Из коридора в купе вошел мужчина с портфелем. Спросил меня: «Там еще есть место для моего портфеля? Можно я подвину вашу сумку?» Я ответила утвердительно, он поднял полку и положил туда свой портфель. Я хотела взглянуть на свою сумку, но не смогла. Мне было больно.

Не за прошлое.

За будущее.

Глава девятая

 

СЛОВА, ЧТО НАМИ РУКОВОДЯТ

 Она взмахнула рукой, останавливая маршрутку. Села с правой стороны, чтоб не на солнце. Оправила юбку на коленях, положила, как всегда, правую ногу на левую.  В такой позе она сама себе казалась независимой и в то же время привлекательной. И стала ждать.

Она ждала много лет. Пока еще он не подошел, но она знала, что когда-нибудь подойдет. Станет сбоку от нее, будет глядеть ей в лицо, не отрываясь.

(Если будет рядом место – сядет).  Потом скажет что-нибудь небанальное, умное. Она подумает, наконец-то! И ответит тоже что-нибудь умное, со вкусом. Вот так оно произойдет, главное событие в ее жизни. Потому что в жизни все справедливо,  всем сестрам по серьгам, и надо уметь ждать своего часа, ждать того единственного, который станет ее настоящей любовью. Не мельтешить, не размениваться на дешевенькие романы, суррогат любви. Настоящая любовь придет рано или поздно. Так говорила ее бабушка, а она была умнейшая женщина,  кладезь житейской мудрости, вся семья слушала ее.

Приближалась ее остановка. В этот раз он не подошел, пока его нет, пока она не встретила его. Значит, будет ждать. Галина Павловна прошла вперед и попросила водителя: «На Греческой». И тут же поправилась: «То есть, на Бунина».

- Так на Греческой или на Бунина?  - раздраженно спросил  водитель.

 -На Бунина, извините, мне надо на Бунина.

- Ну, конечно, - с сарказмом произнес кондуктор. – Она сама не знает, куда ей надо. Типичная женщина.  

- Да знаю, знаю, я думала Бунина, а произнесла Греческая, - извинилась Галина Павловна.

- Думает одно, а говорит другое, - снова прокомментировал пожилой кондуктор. - Я же сказал, женщина, что с нее взять, у них  у всех  каша в голове.

Галина Павловна начала закипать, но решила сдержаться, простые мужики, произносят стандартные избитые фразы, избитые суждения, которыми руководствуются в жизни, потому что так им легче. Не надо ни о чем думать, на любой случай есть готовое суждение. Вытащил из памяти и готово.

Перед дверью своей квартиры она задержалась, потому что долго не могла найти ключи в сумке. Решила позвонить. Дверь открыл Петр. Он снял с нее куртку, подал домашние тапочки. Пронес на кухню сумку с продуктами.

Галина Павловна приготовила ужин и подала на стол. Петр сел напротив нее, он ел, и внимательно слушал рассказ об инциденте в маршрутке.

- Ты правильно сделала, что не стала ввязываться с ними в спор, - сказал он. Береги нервы, не девочка, небось. Так что спокойствие дороже всего.

- А ведь и в самом деле, - подумала Галина Павловна. Зимой 48 стукнет.  Уж точно, не девочка.

Ей стало грустно. Она помыла посуду, приготовилась ко сну. Петр тоже не стал смотреть телевизор, как обычно по вечерам, и лег к ней в постель. Поцеловал нежно в лоб и просунул полусогнутую руку ей под голову. В такой позе, обнявшись, они и уснули.

Утром, придя в лабораторию, она вымыла руки, надела белый халат. Ей предстояла трепанация черепа серого кота по имени номер восемь. Потом он будет умерщвлен. Кто ж станет выхаживать отработанный  лабораторный материал. Настроение у Галины Павловны было не ахти. Добрый по природе человек, она страдала оттого, что в течение многих лет причиняла страдания животным, которым было невдомек, что они называются лабораторным материалом. Котов и собак подбирали на улице, отбирали у гицелей, крыс и мышей выращивали тут же, в виварии института. Грызуны ели по утрам свою кашу, облизывали мордочки, размножались, поставляя своим потомством все новые порции материала.

Поступая на биофак университета, Галя мечтала о селекционной работе с растениями. А комиссия по распределению молодых специалистов, или судьба, определила ее в НИИ медицины. Что ж делать. Не место красит человека, а человек – место, сказала ей тогда бабушка. – Потом перейдешь в селекционный. Но перейти так и не удалось, и Галя привыкла к своей работе, привыкла к резкому, сбивающему с ног, запаху крысиной мочи в подвале вивария, к тому, что во время обеда на столе стояла клетка с белыми мышами, и, когда она брала их малым корнцангом за бочок, на халат ей сыпались темные катышки мышиного помета. Привыкла напрягать до боли глаза, отыскивая на стеклышке микроскопа дегенерировавшие от передозировки антибиотиков клетки мышиной печени. Но к боли животных, в отличие от других сотрудников, привыкнуть не могла. Возможно, виной тому был происшедший на субботнике случай. Шел первый год работы выпускницы биофака в лаборатории. Галя перекапывала клумбу, и ее лопата вывернула из земли огромного дождевого червя. Длиной сантиметров пятнадцать и толщиной в два пальца. Все сотрудники сбежались смотреть на диковинку, вальяжно развалившуюся на черной жирной земле, поблескивая розовыми боками. Эти розовые бока напоминали лысый череп важного чиновника, раздобревшего в своем кресле.

Галя была в восторге от своей находки, ей хотелось подчеркнуть ее важность для лаборатории. Она подбежала к шефине, кандидату меднаук, Нине Антоновне, и предложила поместить червя в банку с формалином для демонстрации в учебном музее. Та одобрила. Галя сбегала в здание, вынесла банку с формалином и, подхватив червя лопатой, бросила внутрь. Накинула крышку.

Тут ей стало плохо. Неподвижный до этого червяк стал биться в банке с невероятной силой. Он молотил по стеклу, разевал темное отверстие беззубого рта и, казалось, орал, задыхаясь.  Он, простейшее кишечнополостное создание, не хотел умирать, он бился за свою жизнь во всю мощь своего розового тела. От былой вальяжности не осталось и следа, его колотило от страха и отчаяния перед лицом смерти.

Навсегда запомнила она эту тошноту и тяжесть в сердце, когда она смотрела на червя, которому уже не могла помочь, и которому причинила смерть своей детской непосредственностью и, что еще хуже, она понимала это, своим желанием угодить начальству. С тех пор поселилась в ней эта ненависть к жестокости, к боли вообще, но она ничего не могла поделать, вскрывая черепные коробки, прививая инфекции, ампутируя органы, потому что такова жизнь, сказала бы ее бабушка, такова наша се ля ви, как говаривала ей мать.

Вошла Яна, препаратор, прижимая к груди серого кота номер восемь, нежно поглаживая его за ушком. Вдвоем они принялись связывать ему лапы, прежде чем дать наркоз. Кот заволновался, вопросительно замяукал, обреченно уставился на Галину Павловну.

Пока кот засыпал, медленно смыкая веки, Яна пожаловалась Галине Павловне на своего отца. Он не позволял ей поступать в театральное училище.

- Ничего страшного, – успокоила та. –  Если у тебя талант, рано или поздно он даст о себе знать, ты станешь, кем хочешь. Не спорь с отцом, судьба сама сделает за тебя выбор. Талант уничтожить невозможно.

- Его можно закопать, - возразила Яна.

- Талант всегда пробьется, это непреложная истина, – настаивала Галина Павловна.

 –Такова народная мудрость, а она выработана веками, в ней опыт народа. Народ неправым быть не может.

Яна грустно кивнула, выбрасывая в мусор пустую ампулу из-под амфетамина.

Домой Галина Павловна поехала не маршруткой, а двумя трамваями. Не потому что была негативно настроена из-за вчерашнего инцидента, а потому, что в трамвае больше места, и ее лучше видно, и два трамвая больше, чем один, следовательно, больше шансов встретить его. Она снова сидела, положив правую ногу на левую, как она это делала много лет, и ждала. Почему она ждала именно в трамвае, в автобусе? Почему не на улице? Она и сама бы не смогла ответить на этот вопрос, но ей казалось, что в транспорте эта встреча должна носить более респектабельный характер. Не сможет она ответить положительно мужчине, который подойдет к ней знакомиться на улице. Это неприлично. Так говорила ей бабушка. Пойти одной в ресторан тоже неприлично. Вечером в театр? А если в тот день знакомство снова не состоится, и ей придется возвращаться  по ночным улицам одной?

Но она точно знала, что когда-нибудь он подойдет, разглядит за невзрачной внешностью младшего научного сотрудника ее тонкую, нежную душу, истосковавшуюся по любви, его не оттолкнет скромный пучок темнорусых некрашеных волос, немодные, по мнению Яны, очки, простой костюм деловой, но небогатой женщины. Погруженная в свои вечные ожидания, Галина Павловна мало уделяла внимания своей внешности, памятуя бабушкины наставления: не с лица воду пить, главное – быть хорошим человеком. Ее круглое славянское лицо с высокими скулами не знало краски,  она лишь только подкрашивала губы. Она не любила готовой одежды и шила всегда в одном и том же ателье, и все ее новые костюмы были похожи на предыдущие. «Скромность – главное украшение женщины» - усвоила она еще в детстве. Потому что для него это все неважно, он сужден ей на небе, он станет тем единственным избранником, о котором ее мудрая бабушка говорила: настоящая любовь придет рано или поздно. Ее не надо искать, она сама тебя найдет, только не растрать себя на мелочи в ожидании ее. Ее бабушка – воплощение вековой мудрости.  Золотые ее слова: жди, и счастье само к тебе придет. Значит, так оно и будет.

Как всегда, Петр подал ей тапочки, забрал из рук сумку с продуктами, помог приготовить ужин. 

За ужином она рассказала ему о Яне, ее переживаниях.

- Ты не сбивай девочку с ее пути, - сказал он ей. – «Талант всегда пробьется» - это глупость, а не мудрость. Если и пробьется, то только вопреки твоей, так любимой тобой народной мудрости, а, продираясь через это «вопреки» половину себя растеряет.

- Народ не может ошибаться, - резко возразила Галина Павловна. - Его моральные устои выработаны веками и проверены самой жизнью. Это опыт поколений, положительный и отрицательный, все, что переживал народ, нашло отражение в его высказываниях, поговорках, фразеологизмах. «Нельзя дважды войти в одну реку» - попробуй, опровергни. Не получится. И не надо изобретать велосипед. Жить, руководствуясь опытом предыдущих поколений и полезнее и спокойнее.

- Это умственная лень, – возразил Петр. – Нежелание думать. Твой народ, который ты превозносишь, как кладезь мудрости, состоит из огромного числа бездумных идиотов, повторяющих заезженные истины, согласно которым они строят свою жизнь, потому что так им легче. Вспомни, к этому же выводу ты пришла, когда тебя высмеивал кондуктор в маршрутке. Потому что, то был твой частный случай, а теперь, когда мы говорим об общих вещах, ты сама себе противоречишь.

Эти беззлобные дебаты стали уже частью их совместной жизни. Раньше как-то нервы у Галины Павловны были покрепче, и в спор с Петром она не вступала. Но с годами ей иногда и самой приходило в голову, что Петр прав, возражая ей на то или иное утверждение. Она подумала о том, что уже не однажды обговаривала с Яной в лаборатории – поведении подопытных крыс. Не раз они, белые лабораторные крысы, перегрызали проволоку клеток и сбегали в институтский сад, чтобы спариваться там с дикими крысами. Но всегда, начиненные разномастным гибридным потомством,  возвращались в свои клетки, к неминуемой гибели, обрекая и потомство свое на жестокую смерть от лабораторных опытов. Почему? Потому что другой жизни они не знали, они следовали примеру и опыту предыдущих поколений лабораторных крыс, даже не предполагая, что можно просто остаться в саду вместе с дикими собратьями.

- Опыт поколений, - ворчал тем временем Петр. – А когда вы руководствуетесь даже не опытом поколений, а просто сказанными походя словами знаменитых людей, потому что велика сила их авторитета? Может быть, этот великий и не придавал сам такого значения своим словам, как вы. Может, он сказал глупость и забыл, а может быть, даже после устыдился ее, но только потому, что он велик, вы взяли его глупость на вооружение и живете согласно с ней.

- Да что это ты имеешь в виду? – возмутилась Галина Павловна.

- А вот! «Писатель – это тот, кто не может не писать».  Это кто сказал?

- Антон Павлович Чехов. А что?

- А то, что не писать не может графоман. А писателя как раз совесть замучает писать, если плохо получается. А эта глупость: краткость сестра таланта! Значит Толстой, Диккенс бездарны? У Толстого иногда одна фраза расписана на целую страницу. И все в ней мудро, хоть и не кратко. А современные редакторы требуют от писателей краткости в ущерб смыслу, потому что сами бездумны, и руководствуются этой сентенцией, что принесло уже немало вреда литературе. А вот это: «Словам должно быть просторно, а мыслям тесно»? Это ведь можно и так понять – словам просторно, потому что они занимают большую площадь произведения, а мыслям тесно, потому что они съежились на каком-то мизерном клочке, а все остальное – пусто, без мыслей.

Галина Павловна рассмеялась, нежно глядя на Петра.

- Хорошо хоть, - продолжал тот, - что вы следующую глупость вычеркнули из своего обихода: «Каждая кухарка должна уметь управлять государством». И то, потому что развенчали носителя глупости. А до того, как смешали его с грязью, ведь верили в эту чушь, не так ли? И жили, руководствуясь ею!

Галина Павловна не знала, соглашаться с Петром, или продолжать отстаивать свою точку зрения, а потому предпочла удалиться в ванную, готовиться ко сну. Протирая ватным тампоном, смоченным в тонике,  начавшее увядать лицо, пыталась разгладить морщинки у глаз, но они упрямо собирались в пучки, указывая ей, сколько лет уже она так по вечерам, смотрит в зеркало, отмечая неумолимый бег времени.

Она вернулась в комнату, села у стола, грустно подперев щеку рукой. Петр уловил ее настроение, подошел и стал перед ней на колени, положив голову на ее другую руку, свесившуюся вниз. Поцеловал ее ладонь, потом поднял ее на руки и понес в постель, уложил бережно и сам лег рядом.  Обнял и, как всегда, подложил полусогнутую в локте руку под ее голову: - спи, моя любимая, спи…

  Прошел год,  ничем не отличавшийся от всех остальных предыдущих монотонных лет, наполненный опытами, мышиным писком, заботами о доставке агар-агара, мелькавшими перед глазами бесконечными стеклышками с распластанными на них микросрезами крысиной печени, вялым обсуждением с Яной лабораторных новостей.

Однажды в трамвае Галина Павловна заметила, что ждет его как-то механически, не с тем уже нетерпением и уверенностью, что раньше. Так продолжалось до тех пор, пока…

…Маленький коварный враг притаился в ее девственном лоне, не ведавшем радостей плоти.  Расцветал, улыбался, предвкушая тот день, когда она узнает,  и возмутится, закричит в гневе на эту несправедливость. Он знает, что когда она умрет, а ведь только это и есть его цель, он сам тоже погибнет. Не сразу, еще несколько дней будет отпущено ему на осознание достижения своей цели, на радость ощущать себя победителем. Ради этой удовлетворенности он выполнит свой долг. Как миллионы поколений раковых клеток до него. Он выполнит свой долг – убить человека. А она, не ведая, растит его, кормит своей плотью. Еще  тихо радуется общению с «Петром»

, своей чистой уютной квартирке, размеренному ритму жизни.  Еще ждет ежедневно в трамвае его, единственного, сужденного ей небом.

Оставалось три месяца и два дня,  до того,  как она узнала о существовании своего маленького врага.

Три месяца и две недели до того, как начала неистово бороться.

Четыре месяца до того дня, когда она изгнала Петра из своего сознания, потому что он, существовавший только в ее мечтах, созданный лишь ее воображением, как прообраз того реального, которого она ждала всю жизнь, ничем не мог ей помочь, и только отвлекал от борьбы. Жестокой, упорной борьбы уже не за счастье свое, а за право жить и дышать.

Восемь месяцев до того дня, когда она признает свое поражение, примет его и смирится.  И восемь месяцев и два дня, когда проклянет она всю человеческую мудрость, уроки, данные ей ее бабушкой, и саму эту бабушку, с ее правильностью, законами жизни, выработанными множеством поколений людей, живших ранее, и уже ушедших из жизни, но оставивших после себя след установлений и правил, много раз повторенных фраз и выражений,  бездумно принимаемых их потомками за единственно возможные, только потому, что им много лет.

 

Глава десятая

 

СЕМЕЙНЫЙ УЖИН В НАЧАЛЕ ДЕВЯНОСТЫХ...

 

 

Сегодня 12 февраля, - думала Карина. - До папиной пенсии еще 4 дня, а в доме уже хоть шаром покати. Хорошо, есть пачка аптечной крапивы. Это витамины. Есть еще банка закрученного сала и четверть хлеба. Сало, хлеб и чай из крапивы. Какая-никакая, но еда. А послезавтра приедет Анзор.

Что будет дальше, Карине думать  не хотелось. В юности она окончила хореографическую школу, и до перестройки зарабатывала частными уроками восточных танцев. Обеспеченные дамы с удовольствием брали эти уроки, чтобы поразить знакомых на вечеринке особыми движениями и просто, чтобы избавиться от живота. Но с тех пор, как заморозили вклады в сберкассах и отпустили цены на продукты, животы у дам и так медленно, но верно стали исчезать, а страх перед будущим, таким непонятным, давил на психику и отвлекал от танцев. Кому были нужны сейчас восточные танцы?

Мать Карины никогда не работала, и получала социальную пенсию, которую можно было при отпущенных ценах в расчет не брать. Оставался один источник дохода – отцовская пенсия в 120 рублей. Это было неплохо, когда килограмм свинины стоил на рынке пять рублей, но не сейчас, когда он сразу же взлетел до 35-ти.
Карина ходила на Староконку, одесский блошиный рынок, пыталась продать старинные книги из отцовской библиотеки, ее поднимали на смех. Какие сейчас книги, когда неизвестно в какой еще стране ты проснешься завтра? Пыталась продать свои вещи, она всегда одевалась красиво, но и это сейчас никого не привлекало. Староконка была переполнена продающими, покупающих не было.

К 9 утра Карина накрыла стол к завтраку. Тонко нарезала хлеб, тонкими ломтиками сало, сделала бутерброды. В трех чашках заварила крапиву. Родители сели к столу, благодарными глазами смотрели на дочь. С начала перестройки они совсем потерялись, не могли понять и принять новые правила игры и целиком положились на дочь. Она молодая, знает, что делать.

За столом говорили мало, давил груз проблем.
- Чем думаешь сегодня заняться, дочка, - спросил Илья Николаевич, откусывая маленький кусочек хлеба, чтобы растянуть удовольствие подольше. Но глаза его не остановились на Карине. Видно было, что спросил он скорее машинально, чем, ожидая ответа.
- Как вчера. И позавчера. Пойду работу искать, - ответила Карина.
«Госпредприятия закрываются, кооперативы уже запретили. Господи, да где ж я возьму эту работу, - думала Карина. - Может все-таки, Наташа права, она предлагает заняться частным маклерством. Но меняет ли сейчас кто-то квартиры, тоже непонятно».

- Вот выйдешь замуж за своего Анзора и уедешь с ним в Грузию, как мы без тебя будем жить, - тихонько вздохнула мать.

- Буду слать вам оттуда посылки, - ответила Карина.

- Когда же ты приведешь его к нам знакомиться? – оживился отец. Он неловко поднес руку ко рту и выронил хлеб на пол. У Ильи Николаевича прогрессировала болезнь Паркинсона, и руки слушались его с трудом. Но он не позволял себе помогать и старался есть, как положено, ножом и вилкой, хотя эта процедура утомляла его.
Карина наклонилась, подняла с полу кусочек хлеба и молча выбросила его в мусорное ведро.

«Анзор приедет послезавтра, значит, послезавтра вечером я уже смогу нормально накрыть на стол», - подумала она.

Карина прошла к себе в комнату, взяла книгу и села к окну читать. Она обещала отцу, что пойдет искать работу, но прекрасно знала, что сейчас бродить по городу бесполезно. Люди цепляются за любую работу, а их все равно выгоняют в отпуска за свой счет. Лучше не выходить из дому, холодно, быстро темнеет, а главное – бесполезно. Отец уже забыл, наверное, что спрашивал у нее,  и что она ответила. Вместе с нарастающей ригидностью рук у него прогрессировало ухудшение памяти. А был когда-то блестящим инженером- изобретателем с кучей наград и дипломов.

На третий день после такого же завтрака, состоящего из хлеба с тонким ломтиком сала и крапивного чая, Карина ушла. Поезд из Тбилиси приходил утром, но Анзор сначала мотался по городу по своим торговым делам, проверял точки, торгующие его мандаринами и грузинским вином, и только к вечеру приходил в гостиницу. Карина не говорила родителям, что Анзор занимается мелкой торговлей, они бы отнеслись с неудовольствием к такому занятию будущего зятя, и она рассказывала, что он работает в Тбилиси спортивным тренером по самбо, а в Одессу приезжает раз в две недели только, чтобы встретиться с ней. Анзор когда-то, действительно был самбистом, и хотя давно уже не тренировался, сохранил в руках литую, свинцовую силу. Именно потому ей приходилось уходить из дому раньше, отец и мать не поняли бы, почему жених уже в городе, а она еще дома.
Сначала ей придется пошататься по улицам, зайти в библиотеку, почитать газеты, которых они уже год не выписывали на дом, и только, когда стемнеет, она отправится в гостиницу.

Он всегда останавливался в одной и той же гостинице, где ему готовили один и тот же номер, любимый, с видом на площадь. Анзор не был скуп, оставлял щедрые чаевые горничным, и они старались во всю ему угодить. В гостинице он проводил сутки, на следующий день с утра уезжал дальше, в Измаил, где у него тоже были торговые точки, а оттуда уже  домой, в Тбилиси. Свидание с Кариной  у него проходило в числе остальных запланированных мероприятий.
К семи часам она постучала в дверь номера 221. Оттуда послышалось: «Открито».

Карина толкнула дверь и вошла. Анзор сидел за столом в майке и трусах. В вырезе майки виднелась его крепкая, волосатая грудь. Он повернул к Карине голову.

- Вхады, дарагая, вхады.

Карина подошла к нему, поцеловала в щеку. Анзор, не вставая, обхватил ее огромными руками и прижал к себе. Встал и пошел в душ.
Карина разделась, аккуратно сложила свою одежду на мягком велюровом кресле, стоящем в углу и нырнула в постель.
Она ждала Анзора, рассматривая угол потолка, где чуть-чуть облупилась краска. Дорогой номер, а вот это пятно в углу потолка она видит уже второй год, и его никак не закрасят.
Анзор вышел из душа, растираясь белым махровым полотенцем, кинул его небрежно на кипу Карининой одежды, сложенной на кресле. Она подумала, что полотенце влажное, но ничего не сказала.
Анзор навалился на нее сразу, без предварительных ласк, без нежных слов, резко развел ее руки, закинув их ей за голову, чтобы открыть себе путь к нежной груди. Правой ногой раздвинул ее ноги. Карина закрыла глаза.

Она отвернула лицо в сторону, чтобы не вдыхать горячий запах только что съеденной пищи, обильно справленной кинзой. Несмотря на принятый душ, от Анзора сразу же запахло потом, потому что его неистовый мужской темперамент заставлял его быстро и резко двигаться. Карине было тяжело, он придавил ее тонкое тело к постели, словно огромная жаркая туша.

Три минуты, потом еще три. Все, она может вставать.
Она тоже сходила в душ, вытершись тем же белым махровым полотенцем, еще хранившим влагу его тела. Оделась.

- Дарагая, лублу тэбя, ты адын свет в окно, - сказал Анзор, борясь с подступающим сном.

Карина затянула молнию на сапогах. Анзор встал, не одеваясь, ничем не прикрывая наготы мощного тела, подошел к двум большим пакетам, стоявшим в углу.

- Вот, дарагая, это твое, я сейчас визову тебе такси.
Он позвонил по телефону дежурной и отдал ей распоряжение вызвать такси и прислать швейцара, который отнесет пакеты Карины в машину.

Через 20 минут, в течение которых, Анзор целовал лицо и шею Карины, которую посадил себе на колени, в дверь постучали.
Анзор снял Карину с колен и надел махровый халат.

- Вайдыте!

Швейцар вошел, поздоровался с Кариной, он уже не первый год работал в этом отеле. Взял пакеты и пошел за Кариной вниз.
Водитель, которому швейцар передал от Анзора деньги за подвоз и поднятие пакетов на третий этаж, поставил их у дверей квартиры и ушел. Карина позвонила. Дверь открыла мать. Вдвоем они внесли пакеты на кухню. Принялись их разбирать. В кухню вошел Илья Николаевич.

Банка сациви, банка  хаша, головка сулугуни, головка кахетинского сыра, лаваш, несколько килограмм мандарин, огромный пакет разнообразной зелени, килограмм чищенных грецких орехов. Завернутые в фольгу три цыпленка табака. Несколько бутылок «Боржоми». То, что обычно привозил для Карины Анзор. От вида такого разнообразия и аромата еды у всех троих кружилась голова.

- Сегодня будем есть цыплят, остальное может полежать в холодильнике, - сказала Ольга Михайловна.

Они с Кариной накрыли на стол. Решили съесть одного цыпленка на троих,  с зеленью, выпить одну бутылку «Боржоми», тоже на троих.
Ольга Михайловна разрезала цыпленка. Для Карины и Ильи Николаевича куски побольше, себе меньший кусок. По куску лаваша. Разложила по тарелкам. Все трое сели к столу.

- Когда ж твой Анзор придет знакомиться, дочка, - снова завел старую песню Илья Николаевич. – Это ж неприлично. Словно он нас избегает.

- Может через один приезд, - произнесла Карина. – Он ведь не только ко мне приезжает, но и своими делами занимается, читает лекции в одесском отделении федерации самбо.

- У нас есть такое? – живо поинтересовалась Ольга Михайловна.
Карина не ответила. Она следила за тем, как неловко Илья Николаевич пытается справиться с ножом и вилкой, взяв их в обе руки, нож в правую, вилку в левую. Скованные болезнью пальцы не слушались.

- Папа, - с раздражением сказала Карина, - курицу можно есть руками. Это не запрещено правилами хорошего тона за столом.

- Не учи меня, - недовольно отозвался Илья Николаевич. – Сначала я уговорю себя, что курицу можно есть руками. Потом начну руками брать отбивную и откусывать от нее куски. Так можно и опуститься окончательно. Я еще вполне могу есть ножом и вилкой.
Настала тишина, семья наслаждалась полноценной едой.

Тишину нарушил дверной звонок.

- Кто бы это ни был, хорошо, что мы с мамой успели положить в холодильник всю еду. А по этим остаткам на тарелке мало, что определишь, - подумала Карина. Она пошла к дверям, чтобы открыть.
- Неля, заходи,  - крикнула из кухни Ольга Михайловна. – Я и забыла, что ты обещала вечером придти.

В кухню вошла соседка Неля из 2-ой квартиры.

- Добрый вечер всем, немножко поздновато, но лучше поздно, чем никогда, - улыбалась она. – Чаечку не нальете?

В пакете Анзора была пачка нормального чая. Ольга Михайловна ранее отсыпала из нее в баночку, теперь она достала банку и заварила соседке черный грузинский чай. Положила сахар.

Неля села к столу, с удовольствием прихлебывала ароматную золотистую жидкость.

- А у меня новости, - сказала она. – Моя Лялечка устроилась на работу. Уже две недели как работает. Дежурной в гостинице «Седьмое небо». Очень довольна.

Карина похолодела. Господи, сколько она искала работу и ничего. А тут, надо ж было этой Ляле устроиться именно в эту гостиницу.
Неля продолжала расписывать счастье, что привалило ее дочке.

- Туда каждые две недели приезжает один грузин из Тбилиси, богатый такой. Он всегда чаевые дает мандаринами, по килограмму. Он в Одессу приезжает мандаринами торговать.

Неля с затаенной насмешкой посмотрела на Карину. Родители не заметили этой насмешки, но Карина вся напряглась.

- Анзором зовут. К нему каждый вечер, как приедет, девушка приходит. Одна и та же.  Ляля рассказывала. Вся гостиница знает.
Ольга Михайловна повернула голову к Карине.

- Это не твой ли Анзор, дочка?

Карина молчала, обдумывала ситуацию, что сказать, что?

- Нет, - за нее ответила Неля, - вы ж говорили, что у нее жених в Тбилиси, самбист, вот-вот поженятся. А этот Анзор женатый, у него дома трое детей, он разводиться и не думает, в Грузии вообще не сильно разводятся. Не как у нас. Она к нему просто за жратвой приходит. И больше получаса в номере не бывает.

Неля уже не скрывала торжества и насмешки.
- Пожалуйста, - первой пришла в себя Ольга Михайловна. – Нелечка, поздно уже, спать будем ложиться. Покиньте нас.

Неля пожала плечами.

 - Да вы меня просто гоните. Чего бы  это? – с деланным изумлением произнесла она.

И плавно вынесла свои телеса за дверь.

Отец и мать сидели ошеломленные. Карина не поднимала глаз.
- Я не буду это есть, - отшвырнул от себя тарелку Илья Николаевич. – Мне не нужны подачки от чужого человека. Передком заработала, да? – его голос сорвался на фальцет, и фраза прозвучала фальшиво и смешно, с «киксом», который так не шел к ее жестокому содержанию.
- Илья, прекрати, не произноси пошлости, - ударила ладонью по столу Ольга Михайловна.

- Пошлость вот, - ткнул пальцем в сторону Карины Илья Николаевич. – Лживая, лживая пошлость. Гадость какая! Какая гадость!

- Не тронь ее. Ей и так плохо сейчас, будь милосерд, - произнесла мать.

- В нашей семье … самое дорогое для  приличных людей есть честь семьи. Моя мама, ее бабушка… Мой отец…  До чего я дожил, Боже мой, до чего… И я ел это, я это ел!

- Илюша, выпей капель, не принимай так близко к сердцу. Карина оступилась, больше такого не будет, правда, дочка? – с болью обратилась к Карине Ольга Михайловна.

Карина не чувствовала тела. Не чувствовала вообще ничего. Она так боялась этого разоблачения, со страхом ждала его, но вот оно наступило, а она не в состоянии ощутить тот жгучий стыд, который думала, охватит ее всю. Я каменная, подумала она. Что со мной? И что теперь будет?

Не глядя на родителей, Карина встала и вышла из кухни. Пошла к себе и закрыла дверь на ключ. Отгородилась от происшедшего, от отца и матери. От всего. Ей хотелось заплакать от несправедливости, которая окружала ее последние два года, в которую погрузилась вся страна, но она не могла.

Из кухни доносились громкие голоса, но ей даже не хотелось услышать, что там говорят родители, о чем спорят. Ей до собственного удивления было все равно. Единственное, что ее мучило, это то, что родители, возможно, думают, что Анзор, в таком случае, принуждал ее к каким-то извращениям, и вдруг представят ее себе в такой позе, а этого не было. Он во всем, в том числе и в сексе, был прямолинеен и примитивен, как фонарный столб, и обходился самыми рутинными действиями.

Произошло то, что неминуемо должно было произойти, раньше или позже. Вот и все.

Карина услышала, как мать и отец, прошли к себе в комнату, через несколько минут там щелкнул выключатель.

Она лежала и думала не столько о том, что произошло, о своем позоре, а о том, что теперь их ждет. Как они проживут без той живительной помощи, которую она заносила в дом каждые две недели.

Карина проспала около часа и встала, чтобы сходить в туалет. Она тихонько вышла в коридор, чтобы не разбудить родителей, и заметила, что на пол коридора из-за  полуоткрытой кухонной двери падает полоска света. Надо погасить свет, подумала она.
Карина подошла к кухне и услышала какой-то странный всхлип. Заглянула внутрь. Илья Николаевич сидел за столом и подбирал с тарелки кусочки недоеденного цыпленка, обмакивая их в соус. Несмотря на то, что в кухне он был один, он держал в обеих руках нож и вилку и неуклюже пытался орудовать ими.

По его седой, словно припыленной, бороде пролегли две блестящие полоски, по которым скатывались редкие прозрачные капли.
Карина тихонько, на цыпочках, чтоб не заметил отец, прошла в ванную.

Вслед ей донесся тяжкий вздох старика…

 

Глава одиннадцатая

 

ОСОБЕННОСТИ  НАЦИОНАЛЬНОГО  ПОШИВА

 

Если взять карту Одессы с большим масштабом   и внимательно в нее вглядеться,  можно заметить паутину пересечений улиц Молдаванки, состоящих из старых двухэтажных домов. А если смотреть будет исконный одессит, то он точно вспомнит, что где-то в этом районе была расположена небольшая картонажная фабрика.

И вот, в одном из цехов этой фабрики случилось чудо. В цеху появился телевизор. Никто его не приносил и не предъявлял на него свои права.  Просто однажды утром мастер цеха Зинаида Федоровна увидела, что на столе, захламленном  обрезками картона,  стоит маленький,  на диво плоский телевизор.   Зинаида Федоровна  опросила  народ, тех, кто мог бы что-нибудь рассказать, не нашлось. Решили подождать склейщицу Зыкину, которая была на больничном, может она вчера после смены его в цех занесла.

Во время обеденного перерыва кто-то захотел на всякий случай включить, может, что интересное показывают, а обед - время личное, человек имеет право и телевизор посмотреть. Но к великому удивлению присутствующих на телеящике не удалось найти  ни малейших следов управления.  Ни кнопочек, ни рычажков, ну вовсе ничего!  Плоский черный ящик  мягко  поблескивал лакированными боками, словно подсмеивался над картонажниками. Но когда уборщица Надя машинально провела тряпкой по запыленному экрану  - он внезапно розово засветился. Он все светлел и розовел и оживал, а потом по нему побежали зеленые полосочки, а потом лиловые искорки. Потом появилось изображение - маленькая круглолицая девочка протягивала яблоко курносому светловолосому мальчику. Мальчик взял яблоко и откусил от него, но тут появился дед с клюкой и стал ругать их на каком-то непонятном языке. Откуда-то сверху спустился летательный аппарат, похожий на геликоптер, они сели в него и полетели…

И такие мультики телевизор показывал весь обеденный перерыв, а когда обед закончился, экран внезапно погас, и больше ничего не показывал. На следующий день повторилось то же самое. И так каждый день.

Стоило  провести тряпкой, а потом оказалось, можно и рукой, по экрану, телевизор начинал показывать мультики, и те, что шли в кинотеатре Звездный, и те,  что не шли, и заграничные все-все,  и всего Диснея показал. 

Давно уже вышла на работу Зыкина, убедила всех, что телевизор в цех не приносила, хозяин так и не нашелся, и постепенно работники картонажного цеха  свыклись с  чудом и даже гордились тем,  что именно их цех избран неизвестным  колдуном  для запуска  в жизнь своего изобретения.

Одно было плохо - рабочие больше не хотели выходить в столовую на обед. Некоторые брали с собой бутерброды, которые крошились прямо на рабочем месте, другие просто голодали, но упорно оставались на месте. Зинаида Федоровна сердилась, запрещала подходить к телевизору, занавешивала экран, однако кто-нибудь  как бы невзначай  норовил задеть  его рукой,  и пошло-поехало… глаз не оторвать.

Доложили, как водится,  по начальству. Директор фабрики велел, было  немедленно вынести нарушителя дисциплины  из цеха вон, и выкинуть его на помойку,  но мудрые головы в профкоме решили эту задачу иначе. Чтоб не обижать людей, не будоражить, решили вынести телевизор в столовую, чтобы люди и  сказки смотрели,  и одновременно жевали, а  после  всех загонять назад на рабочие места. Когда же взялись выносить телевизор - опять незадача, он оказался таким тяжелым, вроде к месту прирос.  Не выносится и все тут!  И совсем обнахалился, вовсе перестал выключаться.  Даже ночью. Занавесили его большой простыней, так изображение стало проявляться на простыне, словно на киноэкране.  Но фильмы пошли другие, взрослые, и такие душещипательные, все больше про любовь! Сначала рабочие  еще жаловались, что музыка к фильмам  жутко нудная, откуда-то колдун ее выкопал из прошлого века (может,  то было время его детства?), а потом привыкли,  и она им даже начала нравиться.

Пришлось рабочие столы вынести в другое помещение, а в бывший цех занесли столы из буфета. Оборудовали стойку, окно раздатчицы, и таким образом, столовая переехала на место картонажного цеха. Теперь люди могли смотреть кино, сидя за столами, на которых теснились пластиковые подносы цвета старого борща, с тарелками, где порционными горками были навалены салаты из рыжих помидор с сардинами, серые макароны с кусочками разваренного мяса и костей, и редкие перловые супы.

Слава об этой  фабричной столовой пошла по всей Одессе.  Текучесть кадров на фабрике  с 50 процентов упала до нуля. Зато желающих устроиться на фабрику  было, хоть отбавляй.  Дирекция тут же воспользовалась этим,  и в Киеве выбили разрешение на открытие нового цеха на двести  станков, которого раньше не давали в связи с дефицитом рабочих рук.

Столовую тоже пришлось, естественно расширить. Снесли перегородку,  отделявшую бывший картонажный цех от вестибюля главного входа. Все равно он был закрыт, а все ходили с бокового, узкого. В вестибюль занесли добавочные столы, а перед самим экраном освободили часть пола, там  установили длинный стол, накрытый красной скатертью, с графинами, все как положено. Все равно из райадминистрации пришла на фабрику бумага с требованием что-нибудь рационализировать, и профком решил объединить столовую с залом заседаний.  Рационализация  получилась отличная: во-первых, экономия  полезной  площади, во-вторых, стопроцентное посещение всех общественных мероприятий,  в-третьих, на этих мероприятиях уже никто не спал,  все дружно  смотрели в сторону длинного стола с красной скатертью.

Дела на фабрике пошли просто блестяще. Производительность труда выросла, все так спешили на обед, что работа в руках горела.  И после работы всех, кто дневную норму перевыполнил, пускали назад в столовую на два часа. Да и в воскресенье, вместо того, чтобы по городу бесцельно шататься,  да пиво пить, стали рабочие с женами на фабрику ходить.  Где еще кино на халяву посмотришь, когда сейчас такие цены на билеты!

Стали поговаривать о том, чтобы еще расшириться, набрать людей и  наладить безотходное производство - из обрезков сырья  выпускать елочные игрушки. Некоторые горячие головы размечтались о том,  что когда-нибудь на месте картонажной фабрики откроется огромный комбинат с роскошным рестораном на тысячу мест и волшебным экраном во всю стену!    

Но тут пришел из обладминистрации указ - всю эту сказочную байду прекратить, рабочих вернуть на свои рабочие места и призвать трудиться,  как и раньше - ударно и в сжатые сроки. Правда,  они и так план перевыполняли, но уж как-то очень несерьезно, с телевизором, а работа дело нешуточное, нечего и

в обед расслабляться и сказки смотреть. А  волшебное чудо велено было использовать как-нибудь по назначению. 

Собралось начальство. Решили: столы из столовой обратно вынести, заменить их рядами тесно стоящих стульев, вход открыть через главный вестибюль, боковой вход с фабрики закрыть кирпичной кладкой, чтоб фабричные не прорывались, на входе оборудовать кассу  и продавать билеты по пять гривен за место.  Подсчитали будущие прибыли -  ахнули!  Валюту  за иностранные фильмы платить не надо,  электроэнергии на проекцию тоже не надо, да еще зарплата киномеханика - 240 гривенок  в месяц экономится. Чудо как хорошо!

Сказано - сделано.  Просто замечательный  получился кинотеатр. Директором и кассиром в одном лице решено было назначить Зинаиду Федоровну.  Благо она первая  с чудом познакомилась, пусть им и заведует.

В день праздничного открытия кинотеатра, промучившись всю ночь на бигуди, Зинаида Федоровна пришла на час раньше. Хотелось  все  посмотреть, проверить  последний раз перед торжественным событием. Красная ленточка, ножницы - все было на месте. К 9 часам должны были  приехать должностные лица  из райадминистрации.   Специально для них первые два ряда стульев заменили креслами.

Когда Зинаида   Федоровна вошла в зал, ее удивила странная  тишина.  Светившийся много месяцев экран погас. Зинаида Федоровна подбежала к нему, заглянула за  белое полотнище. Телевизора не было. Он исчез!

Коротко хекнув от неожиданности, Зинаида Федоровна бросилась обшаривать помещение - чуда не было нигде. Уставшая, потная, она присела на краешек кресла  посидеть, поразмыслить, куда и каким образом мог исчезнуть телевизор, который столько месяцев никто не мог даже сдвинуть с места.  И что же  теперь делать,  ведь билеты еще вчера были проданы на все сеансы, и большие начальники приедут, что же им  объяснять теперь. И что  вообще делать, Господи,  Боже ж  ты мой!?        

И тут Зинаида Федоровна увидела его. Он извивался на спинке стула перед самыми глазами Зинаиды Федоровны и тихонько попискивал. Он был маленький, такой себе червячок с головкой, крохотным ротиком и ласковыми глазками, сантиметров 10  в высоту и светился  розовато-перламутровым светом, как когда-то экран волшебного телевизора, когда все только начиналось.

Круглыми от удивления глазами Зинаида Федоровна глядела на него, затем наклонилась, чтобы рассмотреть получше  и тут поняла, что его писк можно разобрать.

- Прощайте, Зинаида Федоровна,  голубушка. Улетаю я.

- Кто ты?

- Я Постергейт. Инопланетянин. Не вышло у меня тут с чудом, уж вы простите. Не справился я с вами.

- А телевизор-то, телевизор, с собой, что ли забираешь? У нас ведь билеты проданы, из исполкома приедут, а кинотеатра нет. Из газеты тоже, наверное, придут, что ж делать мне?

Постергейт посмотрел на нее  жалостливым  взглядом и не ответил.

- Улетаешь-таки. Насовсем?

- Навсегда. Если в другой раз не пришлют.

- Постергеюшка, - взмолилась Зинаида Федоровна.  - Скажи, пожалуйста, а для чего оно все было, а? Для чего нам давал все эти фильмы, мультики, ты же их все равно забираешь. Так зачем давал? И что у тебя именно не вышло, объясни, ведь все было так хорошо.

И тут Зинаиде Федоровне показалось, что в глазенках Постергейта  промелькнула печаль,  и что вопрос ее был неуместным и причинил ему  боль. Собственно говоря, этого нельзя было увидеть в таких маленьких глазках, но она ощутила это так, словно та боль была ее собственной.  И  внезапно, словно свет в темноте зажегся -  она поняла,  зачем  все это было,  и чего не смог достичь Постергейт, и поняла также, почему именно сумела  она это постичь.

И…  вот! Теперь все это исчезнет и не проживет она больше чужую прекрасную  жизнь, а останется ей только ее собственная,  серая,  обыкновенная.  И не помчатся  в прериях  гордые индейцы вызволять белокурую красавицу, и благородные женщины не покинут роскошные дворцы ради каторжников сибирских. Смешной маленький Чарли не пройдет улицами Нью-Йорка, не усмехнется ей  Мэрилин, не протянет Иван Маричке на ладони красные ягоды намыста.  Не падет на колени Марютка перед  убитой любовью своею: "Синегла-а-зенький, мой!"  И даже музыка Постергейтова,  утонченная мечтательная,  а  бывало и  грозная, которая ей тоже когда-то казалась  скучною, а потом такой прекрасною, покатилась от нее  дробной россыпью звонов.  Забили прощально литавры и печально запели скрипки, уплывая в  небесную  даль. Тоска охватила все ее естество, заныла в каждой клеточке тела, сдавила  горло петлею. Она проглотила слезы, чтобы не причинять Постергейту еще большего огорчения.

-            Постергеюшка, - снова начала Зинаида Федоровна. - Сделай тогда еще какое-нибудь чудо для меня.  Не смогу я больше как раньше жить. Оставь мне  чудо на память. Хоть что-то оставь, только бы оно было со мною… 

-            Что ж оставить, Зинаида Федоровна? Только скажите, сделаю все, что смогу…

-            Сделай мне, сделай мне…- У Зинаиды Федоровны аж дыхание перехватило от открывшейся  ей перспективы. - Знаешь что?

-            Пошей мне такое платье, какое я три ночи подряд во сне видала.  Какое и сама  царевна не нашивала. Чтоб я одна на свете была! Не платье, а цветок живой!

Постергейт склонил головку в знак согласия, его свечение постепенно начало гаснуть, и  он растаял в воздухе, оставив после себя легкий аромат озона.

В ближайшую субботу Зинаида Федоровна вышла пройтись по улице под ручку с мужем. Она была одета в платье глубокого синего цвета, на тонком полупрозрачном фоне вырастали бархатные цветы, мягко ласкали шею, стекали по рукам, извивались стеблями при ходьбе,  и когда Зинаида Федоровна поворачивалась, цветы разлетались, лиловым огнем  вспыхивала ткань и юбка кружила, облегая ее толстые икры.

Женщины  Молдаванки были поражены в самое сердце. На следующий же день к Зинаиде Федоровне явилась  некрасивая девушка в квадратных очках  и строгом коричневом костюме. Она представилась  художником-модельером   городской швейной фабрики, долго рассматривала платье Зинаиды Федоровны, щупала его и тщательно  зарисовывала в блокнот цветными фломастерами.

Через 4 месяца наступили праздники. Серое небо  нависло над  городом,  ветер перекручивал транспаранты,  мелкий осенний дождик намочил флаги и искусственные цветы в руках  гуляющих.

       Зинаида Федоровна вышла в город с мужем и двумя детьми. Справа от себя она увидела колонну демократов с натянутым поперек  бумажным  транспарантом,  радостно возвещавшим о   демократических достижениях  в Украине, слева двигалась колонна коммунистов с начертанными на кумачовом полотнище лозунгами,  напрочь опровергавшими  продекларированные правой колонной  достижения.   

Первой, кого увидела Зинаида Федоровна в одной из колонн, была женщина в синем шифоновом платье с нашитыми  на него неровно вырезанными  из лилового бархата цветами. Глубокое декольте оголяло     грубую красную кожу на груди и никак не вязалось с осенней погодой. На другой женщине тоже было синее платье с нашитыми голубыми цветами. И в другой колонне тоже. Вот еще одна, и еще, и еще… Зинаида Федоровна огляделась вокруг.  На центральную площадь города стекались толпы народу и на всех женщинах были синие платья с нашитыми цветами  разных тонов  и оттенков.

Мечта, тиражированная на потоке и  поставленная на крепкую промышленную основу,  мечта,   размноженная в бесчисленном  количестве  экземпляров, опаскуженная  недопоставками смежников и привычным  нищенским мышлением ее "творцов" надвигалась на Зинаиду Федоровну со всех сторон.

Зинаида Федоровна подняла голову и с тоской посмотрела в небо,  в ту его далекую точку, где по ее представлениям летел  корабль Постергейта, возвращаясь на  свою чудесную планету. Ее химическая завивка намокла под дождем, и жидкие прядки светлых волос прилипли к шее. Дети, которым надоело стоять на месте, подхватили ее с двух сторон под руки и потащили туда,  на площадь, где из динамика лилась бодрая музыка, доносился стук шахтерских касок о землю и звучно-бодрое  - "Нас багато, нас не подолати!"   

 

Глава двенадцатая

 

БЕДЛАМ

 

Наталья уложила в пакет приготовленную для Ольги еду. Вышла в полукруглый небольшой холл. Накрасила губы помадой перед зеркалом и сбрызнула себя духами. По холлу разнесся изысканный аромат «Ланком». Накинула летнее пальто. В холл вышел и Николай. Спросил: ты ничего не забыла? Наталья отрицательно покачала головой.

- А десерт?

- Нет, нет, все в порядке. И молоко, и яблочный сок.

- От меня привет передай.

Наталья кивнула.

- Машину вызвал?

- Да, Василий уже звонил. Он у входа.

Наталья прошла до ворот и села в машину. Тронулись. За окном проплывали одесские улицы. Пересекли Молдаванку, выехали на Слободку. На Воробьева машина затормозила у входа в больницу.

Она прошла длинный подъезд старинного здания и вышла в больничный сад. Пятое отделение, где находилась ее сестра Ольга, слева, почти в середине обширного больничного сада.

Наталья позвонила в звонок на двери. Открыла толстая санитарка.

- К Романовой? – полуутвердительно сказала она. И тут же набрала внутренний номер на телефоне: - Галина Васильевна, до Романовой пришли. Хорошо, пропускаю. Идите во двор, ваша сестра там.

Наталья прошла узкий коридор и вышла во дворик. Санитарка проследовала за ней. Июнь стоял теплый, но во дворе отделения было прохладно и сыро. Слишком высоки были каменные стены и слишком мала площадь двора, заросшая к тому же густой зеленью. По верху стен была протянута колючая проволока. В углах дворика остро пахло прелой землей и мочой. Санитарка подошла к Ольге, медленно ходившей взад и вперед по дорожке, и потянула ее к старенькому деревяному столику. Ольга послушно пошла и села за столик. Она была одета так же, как остальные больные, гулявшие во дворе – застиранная рубаха до пят, видавший виды байковый халат, застегнутый на оставшиеся после последней стирки в большом барабане, пуговицы, на ногах коричневые тапочки, большие, не по размеру. Поясов к халатам не полагалось.

Наталья выложила на столик принесенную еду. Свиные отбивные, оладьи с джемом, печеные яблоки,  шоколадный торт. Все в одноразовой посуде, вилки с собой нельзя было проносить, поэтому из сумки она вынула две пластмассовых ложки, столовую и чайную. Отбивные были заранее порезаны на кусочки, Наталья подобрала ложкой кусок и поднесла ко рту Ольги. Та оставалась безучастной. Не удалось ее накормить ни печеным яблоком с корицей, ни напоить молоком. Словно сестра пыталась накормить не ее. Она смотрела попрежнему перед собой на ближайший куст, ни на что не реагируя.

- Снова не есть, - подобострастно сказала санитарка, с жадностью оглядывая, выставленную на столике еду. 

- Да, - кивнула головой Наталья, - возьмите себе, Маша. Все свежее, вкусное.

- Уж я знаю, Наталья Кирилловна. – У вас все по першому классу. А как вы за сестрой смотрите, как за дитем.

- Забирайте еду, Маша, - чуть нахмурившись, ответила Наталья, - а я к Галине Васильевне зайду.

Она попыталась погладить сестру по плечу, но та сбросила ее руку, попрежнему глядя перед собой. Обе был похожи. Только одна ухоженная, благоухающая, другая – с потухшим взглядом, с опущенными уголками рта, в застиранном линялом рубище.

Наталья поднялась по лестнице в ординаторскую. Переговорила с заведующей отделением и подошла к входной двери. Маша открыла ей ручкой, которую вынула из кармана. В психиатрической больнице все двери открывались ручками, которые персонал носил в кармане, больные открыть двери без ручки не могли.

Прогулка закончилась, и санитарки погнали больных по палатам. Ольга вошла в свою, номер один - квадратная комната на 25 коек, у каждой койки тумбочка. Под потолком одна пыльная лампочка на шнуре, не выключавшаяся ни днем, ни ночью.

Ольга легла на свою койку у стены, на стене краска облупилась, и пятно ее приняло очертание изящно изогнувшейся в поклоне дамы в старинной шляпке на голове.

Больные собирались. Некоторых, особо острых, не выводили во двор. Они круглосуточно оставались в палате. Одна из них пальцем водила по стене и чему-то смеялась. Другая сидела на койке, непрерывно раскачиваясь. Она так сидела и раскачивалась много лет, с перерывом на еду и уборную, куда больных по одной водила санитарка. Иногда санитарке было лень водить просившихся больных по одной, и она собирала их человек по пять, чтобы лишний раз не беспокоиться.

Маша пересчитывала больных, пришедших с прогулки, и тут заметила женщину, присевшую у своей кровати на корточки и мочившуюся на пол.

Она громко матюкнулась. Вбежала вторая санитарка, Нина, сбросила с ноги тапочек и принялась бить им провинившуюся по лицу. Больная с рычанием вцепилась ей в волосы.

На нее навалились обе - Нина и Маша. Вдвоем они скрутили больную, повалили на кровать и привязали руки и ноги полотенцами к сетке кровати. Ленивой походкой вошла медсестра и вколола больной в предплечье какую-то желтую жидкость. Та взвыла от боли, но вскоре затихла.

Ольга смотрела на происшедшее привычно и вяло. Натянула на лицо простыню, защищаясь от не выключавшейся лампочки под потолком, и закрыла глаза. Вскоре она погрузилась в сон. Ей снилось пятно на стене. Женщина в старинной шляпке ожила, сняла шляпку, кокетливо тряхнула волосами и положила шляпку на туалетный столик перед зеркалом.

Николай, услышав, как в двери поворачивается ключ, вышел к жене, снял с нее легкое летнее пальто.

- Ну, как она?

- Как всегда. Отказывается от еды, меня не воспринимает, - хмуро ответила Наталья. – Тяжко это.

- Ну-ну, - обнял ее и прижал к себе Николай, - тут ничего не поделаешь, успокойся. Что Галина Васильевна говорит?

- Слушай, а вот здесь плохая новость. Уволилась одна медсестра, облздрав прислал другую, из диспансера. Она в диспансере на приеме сидела с участковым врачем.

- Ты думаешь…

- Не знаю. Но мне это не нравится.

- Спокойнее, Ната. Есть же Галина и главврач. Думаю, все будет в порядке.

Николай поцеловал жену.

Утром Ольга под наблюдением санитарки сходила с другими больными в туалет. Кабинок не было. Каждый унитаз был предоставлен обзору всех людей находившихся в умывальной. Напротив череда кранов с холодной водой. Женщины сходили по нужде, умылись и отправились в столовую на завтрак.

В алюминиевую миску навалили перловой каши с костями. Ольга ела алюминиевой ложкой с выбитым на ней номером и при прикосновении ложки к больному зубу, по нему пробегал «ток». Доев кашу, она протянула миску раздатчице и та налила в нее мутный компот.

После завтрака следовало отправиться на процедуры, но Ольга направилась в палату. Легла на кровать, привычно рассматривая женщину в шляпке на стене.

Вошла новая медсестра Ирина Владимировна.

- А эту, ты что, на процедуры не ведешь? - спросила она у Маши.

- Этой процедуры не делают. Ей не положено, - равнодушно ответила та.

Ирина Владимировна удивленно посмотрела на Ольгу и вышла.

Прошло несколько недель.

В одно из воскресений врачи отсутствовали, только дежурная сестра и три санитарки. Дежурила Ирина. Она сидела в сестерской и читала историю болезни. Ольгину. Попросила санитарку привести к ней больную.

Санитарка ввела Ольгу и вышла.

- Сядь, - сказала Ирина. – Скажи мне, что ты здесь делаешь?

Ольга молчала, глядя мимо нее.

- Тебе здесь не место, и ты не можешь этого не знать, - продолжила Ирина. – Ведь ты здорова, не так ли?

Молчание.

- Ты поступила 12 лет назад с манифестом острой шизофрении. Однако описание клиники сумбурное. Лечения тебе никакого не давали. У тебя осмысленные глаза и действия. Я много лет проработала в диспансере и видела больных. А до диспансера работала в Днепропетровской психиатрической больнице и шизофреников навидалась. Ты здесь от кого-то скрываешься?

Молчание.

- Я не выдам тебя, но мне очень хочется знать. Провести 12 лет в психушке, не выходя на улицу, и при этом не двинуться по-настоящему, может только очень сильный психически человек. Но зачем, зачем сидеть здесь, в этом ужасе 12 лет? В тюрьме намного легче, там у тебя есть права. Писать письма и жалобы, например. В тюрьме ты смотрела бы телевизор, брала в библиотеке книги, понемногу зарабатывала деньги в тюремном цеху, откладывая на счет, и зная, что когда-нибудь ты выйдешь на волю, и у тебя будут на счету накопленные деньги. А здесь ты абсолютно бесправна. Письма отсюда не выходят, к телефону тебя близко никто не подпустит. Что бы ты ни сказала - это бред сумасшедшей и его никто не станет слушать. Здесь у тебя прав не больше, чем у кошки. Что ты могла сделать такого страшного, чтобы заточить себя здесь?

Ольга по-прежнему молчала, из-под прикрытых век по ее лицу потекли слезы.

- Чего ты боишься? Я немолода уже, всякое видала, я тебя не выдам.

- Я не скрываюсь, я ничего не сделала, - тихонько прошептала Ольга.

- Значит, тебя прячут от кого-то? В советское время в психушках были отделения для диссидентов. Но сейчас такого нет. Кто тебя держит здесь?

Ольга уже взяла себя в руки и приняла обычный отрешенный вид.

- Милая, я не насилую тебя. Захочешь, сама расскажешь. А только жалко мне тебя, знала бы ты как, - с болью произнесла Ирина. – Я вот отработаю и домой пойду, в нормальную жизнь, а ты…

Ольга вернулась в палату, легла на койку, привычно натянув простыню на лицо, чтобы не видеть горящей круглые сутки пыльной лампочки, не чувствовать кислого запаха немытых тел. Закрыла глаза, и перед ней встала та незабываемая ею картина 12 лет назад, когда она красивая, молодая, 30-летняя, вышла из кабинета собственного отеля «Ольгин двор» на Морской улице, села в машину и поехала к себе домой, на Косвенную. Она продумывала завтрашний день, поставки продуктов в ресторан, завтрашнюю пробежку по магазинам - надо подобрать новое платье для торжественных случаев, в прежнем она уж два раза ходила на официальные приемы. Третий раз нельзя – неприлично. Никаких плохих предчувствий, ничего. Приехала домой. Ее собственная квартира, составленная из двух, купленных у разных соседей, и отремонтированная по своему вкусу, радовала ее, как всегда.

Ольга приняла душ, надела махровый халат и отправилась на кухню. Скоро няня приведет с прогулки Толика, надо приготовить ему что-то вкусное.

Хлопнула входная дверь. Рановато для Толика, не заболел ли - мелькнула тревожная мысль. Хотя, ключи есть у сестры Натальи и ее мужа Николая. Ольга сделала им комплект ключей, когда летом уезжала с Толиком в отпуск. За квартирой смотреть, и вообще, мало ли что.

Дверь кухни открылась, и вошли два дюжих санитара в несвежих белых халатах. Молча, не взирая на ее крики, скрутили Ольгу, натянули на нее рубашку с длинными рукавами, завязали их на спине. Один закрыл ей ладонью рот, вдвоем они на руках вынесли Ольгу во двор и сунули в машину скорой помощи, подогнанную к самым дверям. Машина взвыла сиреной и отъехала. Наталья и Николай закрыли за Ольгой дверь.

Ольгу внесли в помещение, граничившее с главным приемным покоем. Небольшая комната, старый письменный стол, стул, кушетка, покрытая синей медицинской клеенкой, в углу ведра, миски. У стены эмалированная ванна.

Санитары развязали ее, от страха и стресса она молчала, только мелко тряслась. Ее посадили на кушетку.

Вошел врач и стал заполнять карту.

- Вы знаете свои имя, отчество, фамилию?

- Я… я… пожалуйста, отпустите, что же это… пожалуйста, - лепетала Ольга.

- Не ориентирована в собственной личности, - констатировал врач. Ольга вскрикнула от страха.

- Пожалуйста, прошу вас, я умоляю, это ошибка, что же это происходит, я Ольга Романова, хозяйка отеля «Ольгин двор», я вам заплачу.

Врач писал, не глядя на Ольгу. Постепенно она пришла в себя.

- Послушайте, если вы сейчас же не отпустите меня, я вас уничтожу. Вы что же думаете, у меня друзей влиятельных нет? – повысила голос Ольга.

По знаку врача санитары подвели ее к ванне. Зеленые осклизлые стенки сто лет не мытой ванны. Ржавые краны. Санитар открыл кран горячей воды. Кран задребезжал, в ванну полилась вода с ржавчиной, поднялся пар.

- Женщина, сами разденетесь, или может вас не мыть, может вы чистая, а? Когда последний раз мылись? – равнодушно спросил санитар.

Ольга, расширив глаза, смотрела на эту ванну.

- Не надо, я утром купалась,- дрожащим голосом ответила она.

Врач продолжал писать.

То был вечер пятницы. В субботу и воскресенье врачей в отделении не было. Ольга сидела на своей кровати в палате, в ужасе разглядывала больных. Принимать пищу, она отказывалась, не из протеста, а потому что не могла себя заставить есть из такой посуды и такую пищу. Она ждала понедельника, надеясь, что в понедельник утром будет врачебный обход,  и она сможет поговорить с врачем. Но в понедельник обхода не было. Она слышала из палаты голоса врачей, обсуждавших состояние больных, их распоряжения сестрам. В палату они не зашли. Сама она выйти из палаты не могла, в дверях сидела на стуле санитарка, задрав толстую ногу кверху, она преграждала ею выход в коридор. Что бывает с непослушными больными, Ольга уже видела. Двух женщин, подравшихся из-за миски с компотом, усмирили инъекциями серы.

Постепенно она поняла, что в палате номер один содержатся самые тяжелые больные, с которыми врачи не общаются, узнавая об их состоянии от сестер. В другие палаты они заходят и говорят с больными. Постепенно по мере облегчения состояния больных их переводили в палату с большим порядковым номером. Больные из палаты номер два перемещались в палату номер три, из палаты три в палату четыре и так далее. Но из первой палаты никто никогда не выходил. Там были безнадежные, «хронички».

Когда прошел первый шок, Ольга стала по капле собирать сведения, доносившиеся из сестерской, когда туда заходили врачи, и из разрозненных фраз сестер. Постепенно она узнала, что у нее «остро манифестировавшая шизофрения», что сестра Наталья оформила над ней и ее имуществом опеку, что как недееспособная она лишена родительских прав, и опеку над ее маленьким сыном Толиком тоже взяли сестра и ее муж Николай.

Человек трезвомыслящий, она понимала, что с главврачем и заведующей отделением все «договорено и оплачено» и что любые проявления бунта повлекут за собой репрессивные меры.

Ольга не боялась боли от уколов серы, усмирявших возбудившихся больных. Не страшили ее побои и прочие наказания. Но чего она панически боялась, так это инъекций тех психотропных препаратов, которые могли бы сделать из нее идиота. Тогда уже точно она не выйдет отсюда и никогда не увидит сына. А тоска по сыну была нестерпимой, терзала ее более всего. Больше чем потеря свободы, собственного дома и всего имущества.

Что с тобой, мой цветочек, где ты, как ты? Шептала она по ночам. Ей казалось, что он сидит на краю кровати, и она говорит с ним. Она слышала его нежный голосок и боялась, что действительно сойдет с ума. Каждый год она считала, сколько ему сейчас лет, представляла, как он должен сейчас выглядеть. Ради него она должна сохранить свой ум, волю к победе, надежду когда-нибудь выйти отсюда и отомстить. Ради него. Идея вернуть сына была навязчивой, неодолимой, единственной поддерживающей ее существование на земле.

Поэтому она избегала малейших проявлений недовольства, и врачи настолько привыкли к ее внешней покорности, что не замечали ее. Неизвестно, что они думали о ней, но официально ее лечащим врачом была завотделением Галина Васильевна, и в ее дела никто не вмешивался. Единственное, чему Ольга не подчинялась, так это показушным, для персонала, заботам сестры и ее то ли искренним, то ли тоже показным попыткам погладить ее по руке или голове. Но вела себя при этом как настоящая больная. Ей было у кого научиться.

Так продолжалось много лет и, постепенно, Ольга теряла надежду и жажду мести, и ей уже начинало казаться, что за стенами больницы ничего нет, вся прежняя ее жизнь была миражом и вообще непонятно была ли она вообще или только привиделась. А в реальности только ежедневные ранние подъемы, поход в туалет под наблюдением санитарки, борщ, каша и компот из одной и той же алюминиевой миски, отсутствие любой информации, любых режущих, колющих предметов вроде маникюрных ножничек или вилки, и настоящей туалетной бумаги.

Она жила как робот, автоматически, и только воспоминания о сыне, тоска по нему, не давали ей совсем угаснуть от отчаяния и беспомощности.

Но участие Ирины,  проницательность пожилой медсестры, разворушили ее раны, пробудили желание снова взять свою судьбу в собственные руки.

А что, если это провокация? Может, Наталья организовала поступление на работу этой Ирины, чтобы та разведала планы Ольги? Нет, это сложно, и за это надо платить, а Ната такая жадная. Скорее всего, Ирина искренне жалеет Ольгу.

Ольге было странно, почему ее до сих пор не ликвидировали. Конечно, ежемесячный взнос главврачу и Галине  - это малая толика того, что Наталья и Николай получали от гостиницы. Скорее всего, дело было так: сначала думали засовать ее в психушку, расчитывая, что она там скоро угаснет. Сразу на киллера не решились, ведь в таком случае, милиция стала бы проводить расследование. Но если их  расчет на быстрое угасание Ольги не оправдался, то почему не прикончить ее? Васильевна не позволяет, ведь это будет лишний летальный исход для больницы. Да, наверное, это единственная причина. Не совесть же!

Возможно, Ирина и есть тот самый шанс вырваться из плена, о котором она так страстно молила Бога в первые годы заточения. Сам Господь послал ей Ирину. Надо довериться ей. Второго шанса может не быть.

Выбрав момент, Ольга вошла в сестерскую вечером, когда дежурила Ирина, и попросила ее выслушать. Она рассказывала и давилась слезами, а сестра, вытирала ее лицо куском бинта и сочувственно сжимала ее руку в своей.

- Я напишу заявление в прокуратуру, а вы отнесете его, может так? – спросила Ольга.

Ирина отрицательно покачала головой.

- Заявления сумасшедших в прокуратуре не читают. Нигде не читают. Меня уволят, а к тебе применят меры. Нет, это не годится. Единственный вариант - бежать отсюда. 23 числа, в День независимости, врачей не будет, по всем отделениям будут гулянки с выпивкой. Я принесу тебе свою одежду и выведу на улицу. Только никогда никому не рассказывай, что это я тебя выпустила. Меня уволят и больше никуда не возьмут, а на эту пенсию, что нам кидают, как кость собаке, я не проживу. Если все пройдет, как надо, то никто и не узнает, как ты исчезла.

Утром 23-го Ирина пришла с пакетом вещей. После завтрака, когда младший медицинский персонал занялся празднованием, выставив на письменные столы хлеб, сало, яблоки и водку, Ирина отвела Ольгу в подсобку, где хранились ведра и тряпки. Ольга переоделась в иринины юбку и кофту, надела ее босоножки без задника.  Решили взять без задника, потому что у Ольги нога была чуть больше. Сверху обычной одежды Ольга надела белый халат, чтобы не бросаться в глаза, когда пойдет по территории больницы. На голову белую косынку санитарки. Ирина подвела ее к калитке в заборе внутреннего дворика, откуда выносили мусор к контейнерам. Открыла калитку. Стоя за кустами, чтобы не было видно из окон, женщины крепко обнялись и поцеловались.

- Храни тебя Бог, - прошептала Ирина.

Ольга выскользнула в проем. Ирина часто и мелко крестила вслед ее спину. Ольга пошла по общему для всей больницы саду, стараясь идти за кустами и ближе к забору. К счастью зелень была густой. Она, как договорились, пошла не к официальному выходу из больницы, а в противоположную сторону, к пустырю. Вышла с противоположной стороны, сняла белый халат и косынку, вытащила из мусорного контейнера черный мешок, высыпала из него мусор просто в контейнер, а в мешок закрутила белый халат. Вряд ли, даже когда поднимется паника, будут искать в этой стороне и заглядывать в мусорные мешки в контейнере. Никто не должен знать, что ей помогали. Пусть ломают себе голову, куда она исчезла. Сейчас Ольга думала  не столько, о том, как и куда она пойдет, а о том, чтобы Ирина не попалась.

Она вышла с пустыря, свернула на улицу и принялась обходить больницу сбоку, по направлению к центру города. Дошла до 15-го трамвая, но не села. В трамвае мог оказаться кто-то из сотрудников больницы, знавших ее в лицо. Она пошла пешком вдоль  трамвайных путей. За 12 лет нахождения в больнице она ослабела, но возбуждение и чувство свободы опьяняло ее настолько, что ей казалось, она могла бы и побежать, если б не боялась вызвать подозрения. Всей грудью она вдыхала свежий уличный воздух. Вскоре почувствовала боль в пятках, ее нога чуть большая, чем у Ирины, упиралась в край босоножки  и твердый край давил пятку.

Так она дошла до Дюковского сада. Решила отдохнуть и подумать, что делать дальше. До момента выхода из больницы она старалась не строить планы того, что будет делать на свободе, чтобы не сглазить. 

Увидела вычищенный за время ее отсутствия пруд, на берегу столики маленького кафе.

Ирина дала ей пятьдесят гривень на транспорт и вообще на всякий случай. Ольга села за столик, купила бутылку минеральной воды и шоколадное пирожное.

Почувствовала во рту давно забытый шоколадный вкус и долго, наслаждаясь, катала языком во рту шоколадные кусочки, пока они сами не растаивали и не соскальзывали в горло.

Куда же ей идти? Кто наверняка ее не сдаст? Не польстится на деньги Натальи, которые она, конечно же, заплатит за «голову» Ольги. Единственное, что ей приходило в голову – это Натан. Уж он-то ее не выдаст. Ее бывший одноклассник, влюбленный в нее с 9-го класса. Ольге он не нравился, худой, незаметный. Она предпочитала более ярких парней. Натан бродил за ней тенью, несколько месяцев они даже встречались и были близки, но потом она познакомилась с Георгием, влюбилась и бросила Натана, грубо, в один день, даже не думая о нем, не вспоминая. Вышла за Георгия. Сначала у них не было детей, потом, когда родился Толик, понадобились деньги, и Георгий почти сразу же уехал на заработки в Россию. Всего-то два месяца проработал, как подрезали его ночью на улице приезжие гастарбайтеры из Средней Азии.

Ольга знала, что надеяться ей не на кого. Никто не подставит плечо. Она отдала Толика в ясли на круглосуточный режим и стала ездить челноком в Турцию и назад. Не мелочилась, покупала дорогие вещи и дорого продавала. У нее был отменный вкус, и скоро появилась своя клиентура. Очень быстро Ольга собрала сумму денег, достаточную, чтобы выкупить часть коммуны двухэтажного дома на Морской. Теперь дом уже был, как бы закреплен за ней, ей оставалось выкупать другие квартиры. Ольга работала без выходных, без отпусков, ей надо было наладить бизнес, выкупить дом, начать его сдавать в наем, она мечтала о своей небольшой гостинице. Вот тогда она заберет Толика, наймет няню, и будет жить вместе с ним, а он ни в чем не будет нуждаться. Никогда. Она не допустит этого. Она вернет ему всю материнскую любовь, что он не дополучил в яслях.

Как встретит ее Натан? Захочет ли вообще знать ее после того, как она тогда бросила его, жестоко бросила, даже не объяснившись. Может, он женат, ведь прошло столько времени. Хотя и говорил, что никогда не женится, если только не на ней, но мало ли что говорил. Ведь все знали, что она сумасшедшая и находится в сумасшедшем доме. Наверное, снисходительно ее жалели. В том, что Натан ее не сдаст, Ольга не сомневалась. Но захочет ли принять ее, с ярлыком сумасшедшей, не откажет ли в помощи, помня, как она тогда грубо обошлась с ним? И предоставит собственной судьбе. Кроме того, он мог уехать, или поменять квартиру. Как она найдет его тогда?

Ольга спросила у буфетчицы, есть ли туалет. Та показала, куда идти. Ольга пошла, и, как она рассчитывала, там оказалось небольшое зеркало без рамы. Она долго не решалась посмотреть, потом посмотрела. В зеркале отразилась незнакомая женщина, старая, с серым морщинистым лицом. Короткие, неровно обрезанные ножницами, торчащие, жесткие от мытья стирочным мылом, седые волосы. Нет, это не она! В больнице зеркал не было, ведь зеркало можно было бы разбить на куски и что-то резать куском, поэтому там зеркал не полагалось.

Ольга не видела себя 12 лет. Неужели это она? Разве узнает ее Натан, разве примет?

Когда они вместе учились в школе, они жили на Таирова. Ольга забыла, как туда ехать. Распросила людей, все время трясясь от страха, что вдруг подойдет кто-то, кто ее узнает. Ей объяснили, она села в троллейбус, туда пешком дойти было нереально. Нашла его дом. Поднялась на верхний этаж. Вот его дверь. Позвонила. Никто не открыл. Она звонила и звонила в отчаянии, уже не сомневаясь, что Натан здесь больше не живет. 

Открылась дверь напротив, оттуда выглянула старушка.

- Дама, - спросила она по-одесски. - Чего вы все звоните и звоните, сейчас все нормальные люди на работе.

- Будьте добры, вы не скажете, Натан Горнштейн здесь проживает? – с замиранием сердца спросила Ольга.

- Интересное дело, а где же ему проживать, как не у себя дома? Только его сейчас нет, он с работы приходит в семь часов. Вы, дама, пока пойдите, погуляйте, а к семи приходите, и будет вам Натан.

Старушкина голова скрылась за дверью.

Ходить и гулять Ольга не стала. Во-первых, у нее совершенно не было сил, гудели ноги, а босоножки надавили пятки. Во-вторых, она боялась собственной тени. Кто-то ее узнает и начнет кричать: вот сумасшедшая, она сбежала из больницы, хватайте ее!

Она присела на ступеньки и прислонилась головой к перилам.

Прошло два часа, прежде чем она услышала шаги на лестнице. Подняла голову, это был Натан. Более солидный, чем она помнила его, пополневший. С сединой на висках. Она встала навстречу в страхе, как он отреагирует, узнает ли, примет ли ее? Или грубо отвергнет, как она его когда-то?

Он увидел, обомлел, подбежал и подхватил ее, упавшую к нему на грудь.

- Оля! Оленька, милая, любимая, пришла, я чувствовал, я знал, что когда-нибудь мы встретимся, я знал это. Я ждал тебя столько лет!

Ольга обмякла и разрыдалась. Напряжение, в котором она пребывала с момента побега, отпустило ее.  Они вошли в квартиру, Натан усадил ее в кресло, растирал надавленные босоножками ноги.

- Я  в ванную хочу. Можно я приму ванну?

Натан замешкался.

- Не бойся, я ничего с собой там не сделаю, я не сумасшедшая.

- Мне все равно, сумасшедшая ты или нет. Я люблю тебя, я ждал тебя. Я верил, что ты придешь ко мне. Господи, какое счастье, ты жива, ты здесь, ты со мной.

- Я стала такая…  Я думала, ты меня не узнаешь.

- Ты такая, как была, поверь. Для меня ты красива всегда.

Натан приготовил ей ванну, добавил ароматической соли, достал из шкафа новые махровые полотенца. Ольга погрузилась в пахучую пену, закрыла глаза, ей казалось, что она в раю.

Сколько лет она не чувствовала этого ощущения невесомости в горячей ароматной ванне, не расслаблялось в воде ее тело.

Когда она вышла из ванны, ее ждал ужин. На столе фарфоровые тарелки, чашки с изящными ручками, ножи, вилки. Она застыла перед столом.

- Что с тобой? - спросил Натан.

- Посуда – тонкая, белая. Я ее сто лет не видела.

Ольга взяла в руки тарелку с синим рисунком, провела пальцами по гладкой поверхности.

За ужином она рассказала ему все.

- Главное, узнай, где Толик, что с ним. Я хочу вернуть сына, без него моя жизнь не имеет смысла, не имеет смысла этот побег. О мести я буду думать потом.

Ольга не выходила на улицу. Натан сам купил ей несколько красивых вещей, питательный крем для лица, краску для волос, сам ее покрасил. Волосы приняли форму, мягкость и блеск.

Две недели они ждали, чтобы узнать точно, какие шаги предпринимает Наталья. Затем Натан позвонил на работу и сослался на какие-то неотложные дела. Пошел на разведку в два места, в бывшую Ольгину гостиницу и домой к Ирине.

Вернулся с такими новостями. В больнице – жуткий переполох. Сначала искали своими силами, потом вызвали Наталью. Она устроила скандал, кричала. Как исчезла Ольга, никто понять не может. Хотели сообщить в милицию, потом раздумали. Видимо в связи с особыми обстоятельствами. Наталья наняла частного детектива, он приходил всех опрашивал, никто ничего не знает. Ирина, естественно, искала со всеми вместе, охала и ахала. Главврач перевел Галину Васильевну в простые ординаторы и назначил другую заведующей отделением.

По гостинице. На «Ольгином дворе» Наталья и Николай крупно поднялись. Теперь у них сеть гостиниц. Они уважаемые люди в городе, лично знакомы с губернатором и мэром. Начальник областного РОВД их личный друг. Они бывают на всех официальных городских приемах. Быть знакомым с ними, тем более получить приглашение в их дом, городской бомонд почитает за честь.

По Толику. Пока ничего не узнал. Персонал «Ольгиного двора» не в курсе. Там сейчас все люди поменялись. Говорят, что никакого мальчика 17-ти лет у их хозяев нет. Но не надо терять надежды, наверное, он где-нибудь учится в престижном закрытом заведении, предположил Натан. Я буду искать, обещал он.

Со временем Ольга отходила, оттаивала. Сначала не могла себя заставить спать с Натаном. Стыдилась постаревшего, оплывшего на кашах тела, мучила совесть за то, что тогда так грубо обошлась с ним. В больнице от стресса, отсутствия витаминов, нормального питания, отвращения к жизни вообще, сексуальные желания покинули ее. Теперь она боялась, что не вернутся. Может, ее организм навсегда отказался от проявлений полноценной жизни? Натан терпеливо ждал, не торопил ее.

Однажды он поднял вопрос о том, что ей нужен паспорт. Без паспорта жить невозможно. Но как его получить? При таких связях и возможностях, какие сейчас есть у Натальи, при  ее дружбе со всей одесской милицией, стоит только заикнуться, где Ольга и… Она сама панически боялась открыть свое местонахождение. Натан простой инженер, да они его одним пальцем раздавят, ее снова упекут в больницу, и второй раз она уже не выйдет. Сама не захочет, наколют ее психотропами и превратят в ходячий овощ.

Надо ждать, жизнь сама подскажет, решили они. А пока искать Толика. Это главное.

Последняя новость оказалась для Ольги ошеломляющей. Наталья и Николай тогда еще оформили над Толиком опекунство, но с ними он не жил, отдали в школу-интернат с первого класса. Когда ему было девять, в школе появились итальянцы, супружеская пара с разрешением итальянских и украинских властей на усыновление ребенка. Все, что требовалось, разрешение опекунов. Наталья и Николай такое разрешение подписали. Итальянцы увезли ребенка в Тоскану. Больше о нем ничего известно не было.

Ольга рыдала несколько дней. В дурдоме она постоянно видела перед собой его беленькую головку с завитушками локонов, круглые голубые глазки, слышала его лепет. Она думала, что он рядом, всего в пяти километрах от нее, стоит только пробежать бегом через всю Дерибасовскую, спуститься вниз по Потемкинской лестнице, свернуть направо, и за Таможенной площадью откроется ее дом,  который захватили сестра и зять, но там же находится ее сын, кровиночка ее, цветочек ненаглядный. А он оказывается в чужой стране, далеко, неизвестно даже как далеко.

Натан утешал ее, что люди, усыновившие ее ребенка, состоятельные, жизнь в Италии – одно удовольствие. Но они-то не знают, где Толик, возражала она. Может, те люди тоже отказались от него, как родные тетя и дядя. Самое страшное, что приходило в голову Ольге, так это то, что его купили на органы. Она не могла отделаться от этой мысли. Мир померк для нее. Она смотрела в окно, но видела там не улицу, а страшные картины прозекторской, кровь…

По ночам ей снились кошмары, она вскакивала с криком.

Натан одолжил денег и тоже нанял частного детектива. Тот дальше органов опеки и попечительства при Одесском горисполкоме не продвинулся. Там было известно, что ребенка абсолютно законно оформили на усыновление итальянцы. Получили документы на вывоз, увезли в Италию. В школу-интернат пришло одно письмо от мальчика из Тосканы, в котором он поздравлял директора школы и классную руководительницу с Новым годом.

В конверте самодельная открытка с нарисованной елкой и новогодним фейерверком. И все. Это письмо хранили в архиве школы. Но была еще одна удивительная новость. Детектив узнал, что какие-то люди, пожелавшие остаться неизвестными, тоже разыскивали этого ребенка и тоже безуспешно. И это было совсем недавно. Менее года назад. Кто бы это мог быть?

Они тоже нанимали частного детектива, но из другой конторы. Через подставное лицо, и тоже искали того самого ребенка. Тоже далеко не продвинулись. Хотя тот детектив узнал, что люди усыновившие мальчика, через год уехали из Тосканы в Милан. С ним или без него, неизвестно. Дальше пути терялись.

Ольга не хотела есть и пить. Часами лежала в кровати с закрытыми глазами. 12 лет она ждала момента, когда вдруг какая-то счастливая случайность или Господь дадут ей шанс вырваться на свободу и вернуть себе сына. И вот эта возможность представилась, а сына нет, и неизвестно, где он, жив ли.

Однажды Натан сказал ей, что так жить невозможно, она боится выйти на улицу, нигде не бывает. Жить в Одессе действительно опасно. Надо что-то делать, тянуть дальше эту лямку невозможно. Он предложил ей уехать в Израиль, где у него знакомые, они обещали  устроить его на производство, где сами работали. Натан классный инженер, там такие нужны. Вопрос только в паспорте, без паспорта ей не расписаться с ним и не уехать.

Ольга даже слышать не хотела. Ей казалось, что в Одессе она все-таки находится близко к месту, где когда-то жил Толик. Натан уговаривал ее, что в Одессе все пути исчерпаны, а в Израиле они будут не дальше от Италии, чем здесь. Может там найдется более ловкий детектив, и они что-то узнают. Во всяком случае, оттуда она сможет официально предъявить свои права на сына, потребовать произвести анализ ДНК. В Украине, даже если они что-то узнают, она все равно бесправна. Так же бесправна, как тогда, когда лежала бесконечными днями и ночами на узкой больничной койке сумасшедшего дома, накрыв лицо простыней. Вся Украина сейчас огромный сумасшедший дом, и нигде нет твоих прав, никто не заступится за тебя, и если ты не олигарх, то участь твоя хуже, чем у домашнего животного. В Украине жируют только «главврачи», да наглые «санитары», что за объедки с барского стола готовы растерзать каждого. А простой народ занят добыванием своей миски каши с костями. Ему не до бунтов, ему даже не до мыслей или идей, лишь бы продержаться и не умереть.

- Разве ты вышла из больницы в реальности? Ты просто переместилась в более комфортную палату, но прав у тебя сейчас не больше, чем там, - уговаривал ее Натан. - Мы все в сумасшедшем доме.

Эти аргументы убедили Ольгу. Натан поехал в Измаил, где начальником паспортного стола служил его бывший товарищ, с которым они вместе оттрубили срочную службу в армии. Вернулся с паспортом на имя Надежды Ивановны Расторгуевой. Натан даже  Михаилу боялся рассказать историю Ольги, просто сказал, что ее преследуют рэкетиры, которым  она не дала взятку, и он хочет увезти ее из Украины. Михаил ему не очень-то поверил, но после некоторых колебаний уступил.

- А! Одним липовым паспортом меньше, одним больше, - в конце концов, сказал он.

Ольга и Натан расписались, и Натан подал документы на выезд.

В Израиле Ольге было более комфортно, она часами гуляла по набережной Средиземного моря в Ашкелоне. Смотрела вдаль и представляла, где Италия. Купила карту и по ней определила направление, куда смотреть. С людьми почти не встречалась, хотя там было много выходцев из Украины, и можно было бы завести с ними дружбу, общаться. Но мысли о сыне не давали ей покоя. О мести Наталье она забыла и думать. В свете того, что она потеряла сына, все остальное казалось ей неважным и ненужным. Никакие попытки найти его не давали результата, даже посланный в командировку в Тоскану, а потом в Милан, израильский детектив ничего не смог узнать. Из Тосканы супруги Чампинато с ребенком, усыновленным в Украине, выехали в Милан много лет назад, но в Милане о такой семье никто и не слыхивал. Миланская полиция дала официальный ответ, что семья Чампинато в Милане никогда не регистрировалась. 

Годы шли и шли…

Наталья первой услышала звонок в дверь. Николай уже очень плохо слышал, и даже на призыв жены не всегда откликался.

- Коля, там нотариус пришла, впусти, - сказала она. 

Николай, шаркая, отправился к входной двери. Прислугу они услали, всегда очень  подозрительные, они не допускали, чтобы прислуга была хоть в какой-то степени в курсе их дел.

Нотариус пришла не одна, с ней была помощница, несшая ноутбук.

Помощница на ноутбуке набрала текст завещания, в котором Наталья Кирилловна Романова завещала все свое имущество своему гражданскому мужу Николаю Ивановичу Белову. 

Зная объем этого имущества, помощница взирала на Николая с уважением и завистью.

В кровать Наталье, уже не ходившей, поднесли две копии завещания и регистрационную книгу. Она расписалась и расплатилась с нотариусом.

Николай пошел, с трудом передвигая ноги, к дверям, выпустил женщин.

- Ничего себе, наследство, - сказала помощница. – Во, дед разбогател.

- Да, брось, - ответила ее молодая, красивая начальница. – Сколько там ему осталось. Он может и не успеть войти в наследство, помрет раньше наследодателя, - засмеялась она. – А кому это все достанется потом, мы с тобой, возможно, узнаем, а возможно и нет.

Молодые женщины сели в ожидавшее их такси.

Николай вернулся к постели Натальи, положил в файл завещание и его копию, и закрыл в сейф.

- Знаешь, Колюша, - начала Наталья и закашлялась. После инсульта ее челюсть не всегда слушалась, и бывало, что слюна заливала дыхательные пути. Николай терпеливо ждал.

- Знаешь, Колюша, таки зря мы отдали Толю. Был бы сейчас племянник около нас. И даже не племянник. Не обязательно было бы ему сообщать, кто его настоящая мать, пусть бы думал, что он наш сын и все.

- Да, - отозвался Николай, - удивительно даже. Сколько я ни платил детективам, сколько они ни искали, все  впустую. Они ведь и в Италию тогда ездили. Эта семья итальянцев, как сквозь землю провалилась.

- И Ольга, - добавила Наталья. – Странно как-то, исчезла без следа. Они оба словно испарились. Будто их и не было.

- Будто их и не было, - эхом повторил Николай.

На скамейке набережной в Ашкелоне сидела очень старая женщина. Одна.

  

Глава тринадцатая

 

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ НАНЫ ИВАНОВНЫ

 

Круглый будильник с жестяным колокольчиком на верхушке залился дребезжащим звоном. Ему было лет тридцать не меньше. Нана давно хотела поменять его на более модернизированного собрата, но ностальгия по прошлым годам, когда она еще была полноценным, работающим членом общества, не давала ей сделать это. 

Семь часов. Надо встать, умыться, позавтракать и во время убраться из дома. В восемь ее здесь уже не должно быть.

Нана откинула одеяло, вылезла, поеживаясь, наружу. Умылась в ванной и пошла на кухню. Светлая кухня, с большими окнами старинного дома, очень чистая. Нана Ивановна любила порядок и чистоту. Она насыпала в бульонную чашку овсяных хлопьев и залила кипятком. Села, подперев голову рукой, и принялась ждать, пока хлопья набухнут. Это был ее обычный завтрак. 

- Очень полезный, - думала она. Только надо не пропустить тот момент, когда хлопья наберут слишком много влаги. Потому что, если пропустить, они превратятся в месиво. И так не больно вкусно, а если совсем размякнут, будет противно.

Доев хлопья и выпив чаю, Нана убрала со стола, полила цветы, переоделась в уличную одежду и вышла на улицу. 
Без четверти восемь. Как раз во время.

Куда ж пойти? Она давно собиралась сделать флюорограмму, потому что участковый терапевт предупредила, пока она не пройдет флюорограмму, врач ее вообще принимать не будет. Уже три года не проходила, и главврач ругал ее участковую терапевтиху за то, что не все пациенты на участке охвачены диспансеризацией. 

Нана Ивановна отправилась в сторону районной поликлиники. Но чем ближе она подходила к нужному месту, тем медленнее несли ее ноги.

- Плевать, - думала она. - Не обращать внимания. Пусть говорят, что хотят и смотрят на меня, как хотят. Я ни в чем не виновата. Я прожила свою жизнь честно и красиво. Мне не в чем себя упрекнуть. 

Но заставить себя подняться на третий этаж, войти в кабинет и предъявить направление Нана не смогла. При одной мысли о том, что сейчас лаборант предложит ей оказать поликлинике добровольную благотворительную помощь, ей становилось не по себе. Сказать ему, что у нее нет денег? И выдержать его вопросительный взгляд, как, совсем нет? Ну две гривны, хотя бы две гривны, вы можете уплатить? Вы же должны понимать, что поликлиника плохо финансируется из бюджета, у нас расходы на пленку и так далее.

За какие шиши ее покупать? Вы интеллигентный человек, бывшая учительница, все понимаете. Мы же не просим больших денег!
Две гривны. Две гривны – это полхлеба. Это хлеба на два дня. Это «почтижизни» на два дня. Но у нее не повернется язык сказать ему об этом.

Нана Ивановна направилась в другую сторону. Она пойдет на бульвар. Она любит смотреть в морскую даль в утренние часы. Воздух еще свеж, асфальт уже полит водой, а людей на скамейках почти нет. Море, набережная – все принадлежит ей. А этот лес мачт и клювы подъемных кранов за ротондой Воронцовского дворца! На ротонде она стояла и смотрела на мачты в утро выпускного школьного бала. Кто-то стоял слева, она уже не помнит, кто. Кажется Горелов. Он сказал, что будет поступать в Вышку. Так в Одессе называют высшее мореходное училище. А она выбрала для себя биофак. Хотелось пойти в науку. Если уж не получится в науку, то преподавать биологию в школе. Тоже неплохо, благородная, честная работа на благо общества. 

О благе общества им на каждом уроке говорил преподаватель обществоведения. Бывший капитан, в кителе, с прямой спиной, он был чудо как хорош, и все девочки 10-го класса втайне были в него влюблены. Нана не исключение. Почему она должна была быть исключением?

Поэтому, когда Анатолий Михайлович предложил ей написать реферат по работе Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», и выступить с ним на школьном семинаре, она обрадовалась. Она покажет себя с самой лучшей стороны, он будет доволен ею. 

Она очень старалась. Работа Энгельса поразила ее тем, что была написана увлекательно, с юмором, легким, литературным языком. До этого их заставляли заучивать цитаты из Ленина, трудно, скучно, малопонятно. А тут читать и понимать – одно удовольствие. И реферат она написала легко, играючи. Шла на семинар и представляла, как выйдет к доске, громко прочитает, удивит всех своими умными рассуждениями.

Но удивляться пришлось ей. После Маши Чугуновой, прочитавшей доклад о смене формаций, Анатолий Михайлович объявил, что сейчас к доске выйдет Миша Дубинин и прочитает реферат «Происхождение семьи, частной собственности и государства». 

Миша давно уже вяло комкал тему, а Нана никак не могла прийти в себя. 

После семинара подбежала к Анатолию Михайловичу.

- Ну почему, как же так? Вы что-то напутали, забыли?

- Я ничего не забыл, просто мне надо было кого-то иметь в запасе, если вдруг Дубинин не придет, или не будет готов. Я держал тебя дублером, на всякий случай. 

Нана, умная, тонкая девушка, поняла. Семинар проходил в присутствии директора школы, его провалить нельзя было. И еще она поняла, впервые в жизни и навсегда, поняла, ощутила всем телом, что она - никто. Мелочь разменная. Она про запас, она – человек номер два, человек для чужого употребления, на всякий случай. Ее место на скамье запасных игроков. Ей никогда не суждено выйти на поле, где игроки вырабатывают стратегию игры. Если основной игрок проштрафится, то тогда, возможно, используют ее. Но, скорее всего, никогда.

Солнце высоко стояло над морской синью, искрилось меж белых далеких бурунов. На бульваре начал собираться народ. Прогуливались нарядные туристы. В основном – старички и старушки из Европы, шли супружеские парочки, держа друг друга за морщинистые руки, улыбались. Старушки в розовых брючках, завитые седые волосенки, на руках кольца, браслеты. 

Нана встала и направилась в сторону Оперного театра. С бульвара она всегда уходила этой дорогой. Выходила на просторную Театральную площадь, слегка наклоненную к морю, а потому словно летящую в воздухе, проходила мимо величественного здания, застывшего в вечной изысканной красоте и ощущала комок в горле. Эта гордая красота, это здание, фонтан, низкие корявые японские деревья, густо покрытые мелкими розочками цвета фуксии – все это принадлежало ей. По праву рождения в Одессе. Этого у нее никто не отнимет. Она не отдаст.

У нее нет денег, не сложилась судьба и личная жизнь. Но в одном ей повезло. У нее есть Город. Не у всех людей на земле есть такой Город. Она знала, что в любой момент может выйти из дома и пройти его соразмерными улицами, убедиться, что стоят на месте, как и двести лет назад, кариатиды у входа в мраморные парадные, изящные завитушки венчают фронтоны стен, а Дюк по прежнему указывает рукой на море. Это ее город, ее Одессочка, Одесска. Ее Одессулечка.
Недалеко от театра стояла кучка пожилых людей и о чем-то спорила на своем языке. Она уловила слово «театро» и поняла, что иностранцы спорят, тот ли это самый, знаменитый театро. Она заулыбалась им и показала рукой на здание, да, да, это оно, именно то, что вы ищете, наша Опера.

- Опера, опера, - несколько раз повторила она, улыбаясь. Ей было приятно, что иностранцы рассматривают ее родной Город с восторгом.

До возвращения домой еще далеко. Домой ей нельзя раньше семи часов.

Проходя мимо краеведческого музея, увидела белую бумажку. Требуется уборщица. Зайти? Она не пойдет работать уборщицей, зайдет просто из любопытства. В прошлом она замечательный специалист, замечательная учительница, дети бегали за ней стайкой, она вела в школе разные кружки, по земноводным, по кошачьим. Доставала редкие в те годы слайды. Но зайти надо просто чтобы узнать, на что еще может сгодиться бывшая школьная биологичка. Или ей уже, кроме свалки, совсем никуда? 

Ее подвели к кабинету директора музея Светланы Николаевны. Она подождала минут двадцать, из кабинета слышался голос директора, говорившей по телефону. Затем ее пригласили в кабинет.
Светлана Николаевна оказалась полной светлокожей блондинкой, ярко выраженного славянского типа, но сильно картавящей. Во рту ее рррр перекатывалось так, что казалось там грохочет весенний гром. Ргргргр получалось у нее и никак не вязалось с ее внешностью. К Нане Ивановне она отнеслась с симпатией. Объяснила обязанности, распросила о некоторых моментах биографии. Предупредила о том, что убираться придется не один раз в день, как скажем в офисе, а весь день, потому что посетители ходят и наносят грязь, за ними надо ходить и подтирать. Спросила, как часто Нана Ивановна болеет. Посетовала на то, что на такую работу с такой зарплатой молодые не пойдут, а старые часто берут больничный. 

Нана Ивановна заверила ее, что болеть не в ее привычках. 

- Зачем я морочу голову этой симпатичной директорше, - думала она.

- Я же не собираюсь работать уборщицей. Но сюда меня еще берут. Для этого дела я еще гожусь. Вот, чтобы в этом убедиться, я сюда и зашла. 

Когда-то Нана Ивановна водила в этот музей свои классы на экскурсию. С тех пор здесь мало что изменилось, только поменялись сотрудники. Конечно, ее бывшие ученики никогда не придут сюда рассматривать стенды с экспонатами, но могут привести собственных детей. И увидят свою бывшую строгую классную с тряпкой и шваброй. Подтирающей за ними пол. Легче умереть. 

- Зарргррплата у нас минимальная, - продолжала грохотать Светлана Николаевна. – Ваша пенсия сколько?

- Восемьсот гривень.

- Ну вот, у нас ставка 960, минус подоходный, получится на ргрруки 830, то есть все-таки вдвое больше, чем у вас сейчас, - с торжеством закончила она. 

- Вместе 1630 гривень, - думала Нана. – Можно жить. Да, на эти деньги, она могла бы прожить, ведь ее запросы минимальны, она всегда была неприхотлива. Когда была маленькой, ее семья перебивалась с хлеба на воду. Отца в семье не было. Она из детства помнила только мать и бабушку. Привыкла жить скромно. Но уборщицей она не пойдет. Почему бы не сказать об этом Светлане Николаевне и не прекратить эту комедию? Ты стала трусливой, Нана, думала она, не можешь сказать человеку правду в глаза. Зачем ты  врешь, прикидываешься? Сама себя испытываешь на прочность, есть ли еще силы, или уже готова на все, как Жервеза в романе Золя «Жерминаль»? Наверное тебе просто хочется забыться и на полчаса представить себя почти обеспеченной женщиной, которая может себе позволить маленькие радости жизни? Заколку для волос, билет в театр. Не на гастроли, конечно, а просто на рядовой спектакль, на гастроли цены сумасшедшие. Вот пока она здесь, она представляет себе, что эти 1630 гривень принадлежат ей, и она будет получать их каждый месяц, а выйдет отсюда и магия неправды закончится. 
Нана поблагодарила за внимание, попрощалась и обещала подумать, твердо зная, что уборщицей она не пойдет. А больше никем меня и не возьмут, с внутренним смешком думала она. Уже и 35-летних на работу брать не хотят, рынок рабочей силы перенасыщен. 
Она вышла на Преображенскую, прошла вдоль гордого здания Пассажа, мимо Соборной площади, к Тираспольской. Ее обычный дневной маршрут.

Сейчас два часа, до возвращения домой еще пять часов. До семи - туда ни ногой.

Она шла слишком близко к перилам кафе, ограждавшим пространство, на которое были вынесены столы и кресла для посетителей. Люди сидели за столиками, в основном по двое, и ели что-то  с больших ярких тарелок. Она подошла слишком близко, и, чтобы не пошатнуться, оперлась рукой на темнокоричневое полированное бревно ограждения. В ноздри ей ударил дразнящий запах. У самых перил на столике стояли тарелки с пиццей, двое молодых людей, сидя друг против друга, ели пиццу с мясом и грибами и разговаривали.

Она ощутила запах грибов, соуса, и вдруг у нее мелькнула мысль, что если эти двое сейчас встанут и уйдут, их тарелки со столь привлекательной едой останутся. Внутренним взором она увидела, как они встают, уходят, она входит за перегородку, садится и начинает есть. Вот этот маленький красный кусочек мяса она подцепит вилкой в первую очередь. 

Почему они не уходят? Они съедают ее пиццу! А-аа, это же только ее дурацкие видения. Они не должны и не станут уходить. Они заплатили за эту пиццу и доедят ее до конца. Что с ней? Если даже они и уйдут, она все равно не станет доедать за ними. У нее еще есть гордость. Что там съела Жервеза за два су? Она не Жервеза. Не опустившаяся алкоголичка, ни за кем ничего доедать не станет. Она бывшая интеллигентная учительница биологии, многие ее ученики сейчас большие люди.

Нана побрела к Тираспольской площади. До возвращения домой еще четыре часа. До пенсии еще четыре дня. А в доме уже ничего, кроме овсяных хлопьев и чая. Сахара две недели как нет. Но без сахара можно обойтись. Это не главное. Хотя глюкоза нужна мозгу. Это она знает как биолог. Так вот откуда эта слабость по утрам и головные боли по вечерам! Ей не хватает глюкозы. Ее можно будет купить в аптеке, в ампулах, когда получит пенсию. Так будет дешевле. Просто сломать горлышко ампулы, вылить в ложку и пить глюкозу как добавку к еде. Тем более, что сахар в цепочке метаболических превращений в глюкозу теряет половину своей массы, а так она обойдется без потерь. Все-таки ее профессия приносит ей хоть какую-то пользу. Вот, сообразила про глюкозу. 

Нематоды. Черви. Чушь! Почему ей все время в голову лезут фразы со словом нематоды? И эти картинки из институтской лабораторной практики. Кишащие в банке черви. Одни выползают наверх, потом их сменяют другие, все время кто-то, отталкивая других, лезет наверх к солнцу, хотя для червей солнце вовсе не предмет первой необходимости. Гадость. Не думать об этом.

Кто это устроил такое, что она, проработав в школе честно и самоотверженно 36 лет, вырастив много поколений украинских граждан, оказалась в положении человека, которому от недостатка глюкозы в пище лезут в голову дурные мысли о нематодах. Нечетко работает мозг. Надо принимать меры. Но в уборщицы она не пойдет. Ты не пойдешь в уборщицы, Нана? Да через два года тебя и не возьмут! У тебя не будет сил носить ведро с водой за своими бывшими учениками, чтобы подтирать за ними грязь. А через пять лет безнадежности и голода сможешь ли ты просто уходить из дома на целый день? Будут ли у тебя силы доползти до твоего любимого бульвара, или по нему будут прохаживаться только иностранные старички?

Когда это началось, когда она так бездарно проиграла свою жизнь, когда она поняла, что красавец-капитан Анатолий Михайлович указал ей на ее последнее место в задних рядах общества? Или тогда, когда она выбрала для себя профессию учительницы, зная, что из этой профессии к солнцу не пролезешь? Она совершила ошибку? Но кто-то ведь должен учить детей. Кто-то должен чертить схемы лифтов и мостов. Значит, если ты не толкаешь всех локтями, не выгрызаешь свой кусок, вытянув шею так, чтобы других опередить, не создаешь МММ, то ты обречен? Или ты сволочь, или ты дурак. Странная антитеза. Странное государство, вот что.

Она бывшая училка. Нищая. Потому и трусливая, что нищая. Никто. Неудачница по жизни. Таких неудачников в нашей стране сейчас около пяти миллионов, - думала она. Тех, кто выбрал для себя полезную, благородную, интеллигентную профессию инженера, врача. Из которой не выберешься к солнцу. Ну почему только профессию, а сколько в эти пять миллионов входит тех людей, кто получает минимальную пенсию по другим причинам? Потому что так продуман механизм пенсионного обеспечения. А сколько еще миллионов тех, кто получает мизерную зарплату, и вынужден на нее содержать членов своей семьи? Этим нищим неудачникам в Украине несть числа. Да, да, им несть числа.

А вот эти улыбчивые иностранные старички и старушки, которые ходят по бульвару туда-сюда, разве они все богачи? Нет, богачи не шлепают по бульварам в кроссовках, у них другие путешествия. Это такие же простые люди, как она, только им повезло родиться в другой стране, где у человека есть самое простое право – жить достойно. Получать пенсию, достаточную для самого обычного, но достойного существования. Жить человеком. 

Из нас делают нищих неудачников специально. Конвеерным производством. Чтобы не бунтовали. Никому придет в голову бунтовать и требовать своих прав, когда в голове нематоды. Такой себе легкий скрытый голодомор.

Мужская рука легла на ее плечо. Нана обернулась и закричала от радости и удивления. 

- Боря! Ты в Одессе? 

Это был Борис, ее ровесник, бывший сосед по двору. Когда-то у них был роман. Потом он уехал поступать в МГУ, оттуда в Одессу не вернулся, женился на однокурснице, после окончания вуза они вместе поехали по назначению в Ростов-на-Дону. У Наны не было на него обиды,  ведь он ничего не обещал. Но какое-то время она думала, что вот-вот он ей скажет… Борис несколько раз приезжал в Одессу к родственникам, заходил к ней, она знала, что он стал большим человеком в Ростовской городской администрации. Какое счастье, что на ней сейчас вполне приличное платье. 

- Посидим в кафе, поговорим? – предложил Борис. 
Или! (как говорят у нас в Одессе).  Она не откажется! Нана отвела его в то кафе, около заборчика которого она стояла 20 минут назад, глядя в чужую тарелку. 

Они сели за столик, напротив друг друга, как все остальные люди в кафе. Борис заказал пиццу (она попросила ту самую, с мясом и грибами), салат «Цезарь», апельсиновый сок для Наны и 150 г вина для себя. Официантка, вежливо улыбаясь, принесла завернутые в белоснежные салфетки приборы, расставила те самые большие, яркие тарелки. Принесла горячую пиццу на деревянном круглом подносе. Борис разрезал ее на куски, положил Нане на тарелку ее кусок. Теперь главное, не торопиться, не показывать нетерпения, поглощать эту радость с достоинством. Вроде она ее каждый день ест.

Вот он тот самый красный кусочек мяса. А ну иди сюда… ох… ммм…

Борис расспрашивал ее о жизни на пенсии. Нана не жаловалась ему. Он теперь россиянин, незачем ему знать, как они мучаются тут. Не скажу! Перевела разговор на другое. Приятнее вспоминать, как они после раскаленного Лузановского пляжа, отправились переодеваться в густые, высокие заросли дикой маслины, росшей на песке прибрежной полосы и там случилось оно, первое в жизни каждого из них. 

- Ты помнишь тот день? Я так тряслась от страха, что родители узнают, что залечу…

- Ну да, у тебя же это было в первый раз…

- И у тебя в первый. Ты боялся, что у тебя не получится, не выйдет ничего, переживал.

- Нет, нет, у меня уже тогда было с Таней. Ты забыла. Это было после Тани.

- Я не могла забыть. Боря, с ума сойти. Это ты забыл. Ну как, как можно забыть первый раз, Боря?

Он начал сомневаться. Действительно, когда же у него это случилось с Таней, до или после? Вроде, таки да, после.

Нана расстроилась. Она столько лет носила в себе эту нежную тайну, думала, что и он вдалеке, в чужой России, вспоминает об этом дне хоть иногда, и только они оба знают, что значил для них этот жаркий июльский день,  и что эта тайна «на двоих», а оказывется для него она не Первая в Жизни а просто Нана. Он путает ее с Таней. Почему, потому что мужчина и они устроены иначе, чем мы, женщины, или зачерствел на своей важной административной работе? 

Пускай, все равно она оставит в себе, потаенных уголках естества, солнечные струйки, лившиеся меж серебристозеленых, изогнутых листьев маслины, запах жары и моря, исходивший от его рук, легкую боль, воспоминание о камешке, надавившем спину, непонятно как незамеченном на песке, куда он так нежно уложил ее меж корней куста, как в люльку. Это воспоминание она в мыслях делила с ним, но теперь она будет знать, что это ее личное воспоминание. Принадлежащее только ей одной. Много что еще женщина не делит с мужчиной, оставляя для себя. Что-то ему не нужно. Что-то он просто не вынесет, или не поймет. Но обида и чувство одиночества вонзились в сердце тонкой иглой.

Зато она сегодня полноценно пообедала. Насытила свой организм всеми витаминами, микроэлементами, железом, калием, магнием и прочими хорошими вещами, необходимыми человеческому телу для нормального функционирования. Этот день у нее, можно сказать, удачный.

Они стали прощаться, поцеловались и Борис сказал, что будет в Одессе еще неделю. Хотел бы зайти к ней в гости. Нана всполошилась. Она же каждый день уходит в восемь утра и возвращается не ранее семи вечера. Как ему это объяснить? Целый час она сидела с ним в кафе и делала вид, что у нее все нормально. А теперь взять и так бездарно расколоться? В голову пришла спасительная мысль, у нее ремонт, грязь, разгардияж, к ней нельзя.

Хорошо, ответил он, но может перед отъездом посидим еще раз где-нибудь?

О, это да, конечно, да, да, с удовольствием. (Еще бы!)
Нежно попрощались и он ушел.

Надо зайти в церковь, помолиться и поставить свечи. Четыре свечи у Распятия за души отца, матери, деда и бабки. Одну Богородице. Одну Николаю чудотворцу с просьбой о помощи и вразумлении, просить у него, чтобы подсказал решение. Еще одну Святому Михаилу и Святой Анастасии, ее покровительнице. Итого, восемь свечей - восемь гривень. Сейчас по 50 копеек свечей нет, только по гривне. Может быть, отложить на потом покойных родителей и Богородицу, обратиться пока только к Святым? Нет, все равно надо ждать десятого числа, когда будет пенсия. С пустыми руками к иконам подходить стыдно. Нана, ты что? Кто это узнает, кто тебя осудит? Святые не мелочные соседи, они лучше тебя знают, что у тебя было и что с тобой будет, и все твои нужды, и все твои боли.
И все-таки с пустыми руками подойти стыдно. Вроде ты пытаешься выклянчить высокое покровительство на шару. 

Господи!!! Куда ж деваться-то!

Она свернула на Соборку, села на скамейку. Надо все-таки что-то решать. Но что? 

Два месяца назад ее вызвали в суд повесткой. ЖЭК подал иск о неуплате квартплаты и других коммунальных платежей. Да как же их заплатить, если на еду не хватает? Она одолжила деньги, заплатила частично. На какое-то время ее оставили в покое, но долги по квартплате продолжали расти, и к ним прибавился еще тот долг. Пока ее знакомые еще не торопили, но отдавать все равно надо.
Тогда она пошла в городскую социальную службу. Предоставила справку о пенсии в 800 гривень, жэковские счета, написала заявление с просьбой погасить коммунальные долги. 

Через неделю ее вызвали и сказали, что комиссия райисполкома отказала ей в помощи.

Почему – это же официальная городская программа помощи неимущим слоям населения.

В чем же дело, разве она чем-то лучше или хуже других? Она знает многих, кому такая помощь оказывалась.

- Да вы сами подумайте, в какой квартире живете! Центр города, две раздельные комнаты по 25 метров с лепниной. Конечно, вы не можете оплатить такую квартиру. Она слишком дорогая для вас, - ответила чиновница. – Вам по вашему социальному положению, нужно бы что-то попроще, вот и хватило бы денег. 
У Наны перехватило горло. Это ее родная квартира, она родилась здесь, в центре Одессы. 

Здесь жили ее дедушка и бабушка. Отец и мать. А тепер, выходит, ее родная квартира ей не по рангу.

- У нас к вам есть замечательное предложение, - продолжила чиновница. – Смотрите, вы сдаете свою квартиру в собственность горсовета, а мы вам предоставляем однокомнатную квартиру на поселке Котовского. Дешевую, но со всеми удобствами. И город будет ее оплачивать до конца ваших дней. Все расходы по квартире мы берем на себя. Представляете? Вы никогда ни за что не будете платить. И на Котовке такой чистый воздух. Что еще надо пенсионерке?

- А если следующий мэр, которого выберут, отменит это постановление, - спросила Нана, когда пришла в себя, - и мэрия больше не будет оплачивать мои коммунальные расходы, мне вернут мою квартиру? Меня, - с нажимом произнесла она, - вернут к себе домой? Или я навсегда останусь на Поскоте? Там, кстати, и Северное кладбище близко. Не придется городу много тратиться на перевозку меня туда.

- Вы напрасно хамите, - оскорбленно поджала губы чиновница. – Мы предлагаем вам взять на себя все ваши расходы. А вы не хотите отдать нам за это такую мелочь, просто съехать на меньшую площадь. Посмотрите договор, он вас убедит.

Она пыталась всунуть Нане в руки договор, но та уклонилась и не взяла. 

- Я все равно не вечная, - продолжила Нана, - я одинокий человек, наследников у меня нет. Умру, и квартира все равно достанется райисполкому. Неужели нельзя подождать?

- А если вы еще лет двадцать проживете, - возмутилась чиновница, - так что, столько ждать! А платить за вас кто будет?

Нана молчала. В горле у нее стоял комок слез. Она лишняя, она мешает. Мешает тому, кто мог бы жить в ее квартире, но не может, пока она жива.

- Вы смотрите, мы снова подадим на вас в суд, и судебный исполнитель опишет у вас мебель и другие вещи. Сами себе хуже делаете. Съезжайте лучше добровольно. 

Нана не могла заснуть в ту ночь. Здесь в этой квартире ей знакомо каждое пятнышко на стене. Каждая половица. Вот он, тот самый бронзовый гвоздик. Непонятно как, почему, в эту половицу забили бронзовый гвоздик, он слегка торчал, но у самой стены, и никому не мешал. Маленькая Нана думала, что он золотой или волшебный.
Здесь умерли ее дед и бабка. Мать и отец. Здесь она родилась, и за всю жизнь не жила больше нигде. Разве что временно, в селе, когда ездила отдыхать на лиман.

Но самое главное не это. Отсюда, рассказывала мать, отсюда забирали отца в Гулаг. На лесоповал. Десять лет без права переписки. Вот из этой комнаты, из этого коридора он уходил тогда. Простой рабочий, не член партии, никто не понимал, за что его взяли. Отсидел всё, от звонка до звонка и вернулся в 49-ом, больной и, как говорила бабушка, выснаженный.  Мать, еще молодая, ждала его, хоть писем не получала. Он вернулся и через год умер. Но родилась она, Нана. Только-то год и прожил в семье. Нана помнит его  по фотографии. Но знает, на этой кухне он сидел за столом, вот здесь, когда она была маленькой, стояла родительская кровать, и на ней он спал.
Мать, бабушка и дед, удержались в этой квартире, несмотря на статус семьи «врага народа», зубами держались за насиженное место. 
Здесь, в этой квартире, они пережили ужасы румынской оккупации, голодали, носили воду из колодца с соседней улицы. И ждали из Гулага ее отца. 

А теперь ей предлагают убраться отсюда, ей родное гнездо не по рангу. Здесь поселятся другие люди, богатые, сделают ремонт. Может быть собьют лепнину под потолком, сейчас это не модно, возможно им больше нравится стиль хай-тек. А Нана будет жить на безликом поселке Котовского, где все ей не мило, отвратительно. У нее даже не будет денег на маршрутку съездить в центр, без которого она совершенно не может жить. 

Что-то продать? Да что у нее есть? Ничего такого, что бы сейчас представляло ценность. И насколько хватит этой передышки… Пенсия от этого не увеличится. Пенсия, заслуженная 36-ю годами каторжного труда, на которую никак невозможно прожить.
Через несколько дней в дверь позвонили. Нана открыла, на лестничной клетке стояли представители социальной службы с тем договором в руках. Снова принялись уговаривать ее, соблазнять чистым воздухом на поселке. Попытались пройти вовнутрь. Она не пустила. Ей хотелось драться от безысходности. Но она понимала, что это невозможно. У нее нет выбора, или есть, но она его не видит?

Был ли выбор у ее отца, когда он уходил отсюда в лагеря? Нет. Он был маленьким винтиком в той большой государственной машине. А она - маленький винтик в этой большой государственной машине. Что изменилось? Расстояние, на которое их хотят выгнать отсюда, из родного дома? Его тогда выгнали на десять лет и на две тысячи километров. Ее всего лишь на пятнадцать километров, но навсегда. 
Изменились расстояние и время. А, по сути, в их положении не изменилось ничего. Два маленьких винтика двух следующих друг за другом поколений. Два никто. Целая страна никого.

Эти чиновники действуют, как они говорят, в ее, Наны Ивановны, интересах. И в государственных. Но государственные интересы почему-то абсолютно совпадают с личными интересами тех больших людей, которые заправляют государством, и которым маленькие винтики очень мешают, если начинают вдруг изгибаться и не входить в заготовленное  для них отверстие.

С тех пор Нана начала уходить рано утром и возвращаться поздно вечером. Она не хотела разговаривать с теми людьми, не хотела общаться с ними. Ей это было морально тяжело. И прятаться от них тоже не хотела. Ей казалось унизительным затаиться в собственной квартире и сидеть там тихо, не дыша, как преступница. Но она знала твердо, из Старой Одессы ее вынесут только ногами вперед. Она не умрет на Поскоте, уступив родовое гнездо чужим, успешным людям. Она прикует себя наручниками к японскому дереву на Театральной площади, и будь что будет. Нет, к дереву не получится. Она прикует себя к решетке ротонды Городского сада, где по субботам играет муниципальный оркестр, и старые люди приходят туда послушать его бесплатно. У них это единственное утешение в жизни, единственная отрада. Раз в неделю, один час. 

Вот там она окончит свои дни. У нее хотят отнять Одессу. Отнять ее здания, фонтаны, «дом-одна-стена», уличное общение на одесском языке. 

Так пусть выносят ее из Горсада вместе с ротондой. Если получится. 

Таков ее окончательный ответ.

Семь часов. Можно идти домой. Рабочий день закончился, никто не станет после работы вламываться к ней, давить на нее. Им уже домой хочется, к семье.

Сейчас она тоже вернется в свою кухню, снова съест чашку овсяных хлопьев. Запьет чаем без сахара. Пицца, салат и сок давно уже провалились куда-то вниз, и ей снова хотелось есть. Это чувство голода стало уже каким-то привычным, хроническим, почти родным. 

А потом надо будет пораньше укладываться спать, чтобы хорошо за ночь отдохнуть.

Сегодняшний день прошел нормально, можно сказать, удачно. Но завтра опять вставать в семь утра, и до восьми выметаться из дома. 
Пока лето, тепло, на улице хорошо. О том, что будет зимой, думать не хотелось.

Авось, как-нибудь… 

До зимы еще три месяца, их еще надо как-то протянуть… 
 А там…

Глава четырнадцатая

 

БУТЫЛКА  ШАРДОННЭ

 

Дверь в комнату Веры  не была прикрыта, и Володя слышал оттуда приглушенные голоса.

Иногда доносился стук вилок о тарелку, звук льющегося вина. У нее, как это часто бывало, сидели гости, о чем-то спорили, что-то обсуждали. Володю она никогда не звала к столу, а он из деликатности не настаивал. Он понимал, что вид инвалида на коляске не придаст аппетита гостям,  а возможен и легкий запах от мочеприемника. Он-то принюхался, не замечал, а спросить у Веры не мог, стыдно было. Ведь она ему не родственница, а соседка по коммунальной квартире.

Назвать себя совсем одиноким он не мог. У него есть соседка, и она никогда не отказывает ему во внимании. Носит с базара продукты, помогает стирать и вешать белье, выслушивает жалобы на неудавшуюся жизнь. Но родных-то, считай, у него нет.

Все это Вера делала без самопринуждения. Она помнила Володю еще красавцем-мужчиной, за которым женщины бегали по нескольку сразу.  А когда получил травму и остался глубоким инвалидом, прикованным к коляске, с мочеприемником скрытым между колесами, всех как ветром сдуло. Исчезла давно бывшая жена, ранее предъявлявшая какие-то претензии, два родных брата и сестра, жившие в богатом селе недалеко от Одессы. Исчезли, как только узнали, что он упал с большой высоты, сломал позвоночник и ходить больше не будет. Вера смотрела за ним в больнице, после операции, сама привезла его домой и выхаживала два первых самых страшных года, когда надо было его поворачивать в постели,  чтобы не пошли пролежни, когда он еще не научился самостоятельно садиться на коляску, и она,  сжав от натуги зубы, тащила его на коляску буквально по частям, сначала ноги, потом нижнюю часть туловища, а потом дотягивала верхнюю. 

 Но самым тяжелым, оказалось, заставить Вовку, как его называла Вера, остаться жить. Он, из красавца с широкими плечами в одночасье превратившийся в обузу для окружающих, беспомощный кусок плоти, зависимый от прихоти любого, кто находился рядом, страстно желал умереть.

Вера вытаскивала пальцами из его рта таблетки, деланно, чтоб ему стало стыдно, насмехалась, когда он соорудил петлю на шею, а сброситься с кровати вниз не смог.

- Ты нормальный человек, такой, как все, - убеждала она его. – Только не ходишь.

-Эге ж,- горько соглашался он. – Нормальный, твою мать, да только до пупа. А нижче ж мертве тило. Я полчеловека, вот я хто.

- Ну и что, - убеждала Вера.- Главное у человека голова. Соображаешь, значит, ты человек. Нет ума – считай калека. А ноги и все там остальное, неважно, без этого прожить можно.

Единственное, чего она не допускала, так это его появления у нее, когда к ней приходили гости. Он понимал, что она не хочет навязывать его гостям, терпеть его самой – это одно, а угощать им других, это уже другое. И если собственным родственникам он, такой, беспомощный, изуродованный болезнью, не нужен, что говорить про чужих. А ему самому страстно хотелось, чтобы и к нему ходили, чтоб он мог угощать людей, чувствовать себя хозяином, обсуждать с ними «эту молодежь», ругать Верховную Раду, словом быть полноценным членом общества, или как он сам это называл, «нормальным».

Вера вынесла из комнаты грязную посуду, и ему пришлось отъехать коляской, чтобы она могла пройти. Ей стало неловко, что он торчит у ее дверей, а внутрь не заезжает, знает, что она будет недовольна.

На следующий день Вера предложила ему устроить званый обед для его собственных гостей.

- Так у меня ж никого нет, - с горечью констатировал он. - Родычи и те не приезжают.

Почему его братья и сестра не приезжали и не звонили к нему, Вера понимала. Боялись, что он попросится к ним в родное село отдохнуть летом, поесть здоровой деревенской пищи. А вдруг и вообще не захочет возвращаться в город, куда он уехал из деревни здоровым двадцатилетним парнем, полным надежд на  будущую блестящую городскую жизнь. И сядет им на шею…  Да еще убирай за ним, небось не как у них, горячая вода из крана не течет. Он тоже понимал, чего опасаются его родные, хотя никогда не говорил об этом вслух. Ему было стыдно перед Верой за свою родню.

- А мы найдем твоих старых друзей – предложила Вера. - Кто-то ж у тебя остался на работе, кто тебя помнит.

Вера позвонила на бывшую работу, районную аварийную службу. Оказалось за 12 лет, что Вова болел, из старых сотрудников осталась одна диспетчер Ира. После того, как Вера потихоньку, чтоб Вовка не слышал, объяснила ситуацию, Ира обещала придти. Надо было найти еще кого-то, одна Ира на званый обед не тянула. После долгих переговоров с Ирой нашлись еще двое, супружеская чета Фельдманов. Яков Матвеевич пришел в аварийную службу за два дня до того, как Вова разбился, упав с высоты, и Вовку помнил в лицо. Он и Фаина Исааковна согласились придти для количества. Итак, трое гостей да еще сами хозяева, вот уже пять человек, можно готовить обед.

Целый вечер ушел на составление меню. Вера предлагала то одно, то другое блюдо, но все это Вову не устраивало, ему хотелось чего-то необычного. И тут он сообразил!

- Вера, - сказал он заискивающим голосом. – А дай это, как его, Фердоне, а?

Вера обомлела от такой наглости. Еще чего! Когда-то, когда еще были живы ее родители, в гости к ним приехал папин боевой товарищ, служивший в последние годы военным атташе в Чили. Принес бутылку знаменитого чилийского Шардоннэ в кожаном футляре. Бутылка и сам футляр были настолько красивы и необычны для простой украинской семьи, что ни у кого не поднялась рука прикоснуться к такому роскошному подарку. Вера, привыкшая исхитряться в условиях тотального советского дефицита, приспособила футляр, как сумочку, а бутылка осталась красоваться на буфете, придавая их гостиной легкий налет буржуазного лоска.

С тех пор каждый год Вера задумывала, если на будущий ее день рождения случится что-то очень-очень хорошее, замечательное, тогда в честь такого события, она откроет, наконец, Шардоннэ. Эта бутылка стала для нее символом ожидания счастья. Иногда ей казалось, что откроют бутылку чьи-то чужие, красивые мужские руки. Руки человека, которого она еще не знала, снимут осторожно шоколадного цвета наклейку, вытащат штопором пробку. И вдвоем они попробуют заморское чудо, потихоньку смакуя его, любуясь отсветом хрусталя на столе и блеском свечей, которые отразятся в глубине золотой заморской диковины, привезенной из такого далекого континента, что само его название казалось сказочным.

А тут Вовка посмел замахнуться на святыню. Для кого его поставить на стол? Для какой-то неизвестной Иры и Фельдманов, которых она и в глаза не видала? Расстаться со своей привычной мечтой, не загадывать как обычно под Новый год: хочу, чтобы в следующем году был повод распечатать Шардоннэ!

Вера задохнулась от негодования, повернулась к Вовке, чтобы пристыдить его, и увидела умоляющие глаза, худые пальцы, просительно теребящие край махровой простыни, прикрывавшей атрофированные от 12-летнего безделья ноги.

А, в конце концов, - подумала она. - Годы идут и ничего хорошего не происходит. Может это и есть тот самый знаменательный случай, которого ждет заморская бутылка. Впервые у Вовки будут гости. Это тоже событие. Конечно, она не даст так просто распить ее, как какое-то «Біле міцне». Она расскажет гостям историю бутылки, и сама благоговейно, хотя бы потому что это память о ее родителях, снимет наклейку, осторожно вытащит пробку. И она решилась.

Утром Вовка полез под матрас и вытащил бумажку в 200 гривен. Вера подумала, что нынче на 200 гривен званый обед на пять персон не больно-то выйдет, но решила, что в случае чего добавит немного своих. В двадцатый раз обсудили меню.

В назначенный день все было готово для торжественного обеда. Стол решили накрыть в кухне, достаточно для этого просторной. В комнате Вовы было полно приспособлений необходимых ему для нормального функционирования, и она для приема гостей не годилась. Для Шардоннэ Вера вытащила из буфета свои хрустальные бокалы. Ему в стеклянных Вовкиных негоже плескаться. Вот и настал день, думала она, когда чьи-то руки вытащат пробку из заветной бутылки, когда будет произнесен первый тост, и это будут не чужие красивые мужские руки, а ее собственные. Что ж, значит, так распорядилась судьба. Но она расскажет гостям историю этой бутылки, и откроют ее торжественно, с уважением к славному прошлому. Вера подумала, что к ее хрустальным бокалам не идут Вовкины простые тарелки, и направилась в свою комнату за сервизными.

Возвращаясь на кухню, она еще в коридоре учуяла сердцем неладное.

Взглянула на стол. В бокалах золотисто переливалась янтарная жидкость, а пустая бутылка являла свое донышко, как задницу, из мусорного ведра.

- Что? Что ты наделал?! – задохнулась Вера.

- А шо? Я все приготовил. Придут, а оно уже разлито, все готово, - довольный ответил Вовка.

- Нельзя! Нельзя разливать вино, пока все не сядут за стол, - закричала Вера, - нельзя откупоривать бутылки. Они откупориваются только на столе, в присутствии гостей! Что ты наделал, быдло деревенское! Невежа!

Вера горько заплакала. Вон она ее мечта, на, Вера, посмотри на эту зеленую стеклянную задницу, это все, что от нее осталось.

Вова был в недоумении, что он такого сделал, чтобы Вера, которая не проронила ни стона даже тогда, когда сломала руку, и из кисти торчали белые отломки кости, вот так безудержно рыдала. Он пытался ее утешить, вытащил из мусора бутылку, ополоснул горлышко и слил туда из бокалов вино, помыл бокалы и заткнул пробкой бутылку.

Вера, конечно, не стала рассказывать ему, почему ей стало так горько. Просто объяснила, что неприлично откупоривать бутылку до прихода гостей, так как они могут подумать, что в нее налили нечто не соответствующее этикетке. Исключение делается для водки, которая подается охлажденной в хрустальных графинах. Но Вова инстинктивно чувствовал, что дело не в политесах, его гости тоже простые люди, не чета Вериным, дело тут в чем-то другом.

Вдвоем они аккуратно конторским клеем налепили назад этикетку, подчистили, подправили и поставили бутылку на стол. Издали ничего не было заметно. Только Вере казалось, что сама бутылка как-то померкла. Она понимала, что теперь уж точно нельзя доверять чужим рукам откупоривание, чтоб не заметили подделки. Да и чьи это могли быть мужские руки? Вове она уже принципиально не хотела доверять этот процесс, а неизвестный Яков Матвеич Фельдман по возрасту и социальному статусу явно не годился в тот надуманный персонаж, которому она поручала это много-много лет.

В дверь позвонили. Вера открыла, на пороге стояла Ира с букетом  крупных садовых ромашек. Она оказалась высокой сухопарой девицей неопределенного возраста, в паре длинных ярко зеленых ботфортов. За ней стояли Фельдманы, маленькие и круглые как два колобка. Яков Матвеевич держал в руках бутылку красного крепленого портвейна, а Фаина Исааковна кастрюлю, прикрытую целлофаном, из которой доносился запах фаршированной рыбы.

Словно ножницы - два конца, два кольца, чуть не рассмеялась Вера. Но сдержалась, проходите, гости дорогие, пропела она. Гости сняли обувь, надели предложенные Верой тапочки и прошли на кухню. Чинно расселись вокруг стола. Вера поставила на стол портвейн и выложила фаршированную рыбу на блюдо. В качестве хозяйки наложила гостям на тарелки салат, колбасы и сыра. Вовка, сияя от радости, протягивал каждому поднос с хлебом. Все шло по плану. Настал момент первого тоста за знакомство и Вера, уговаривая себя, что вот он настал, этот замечательный повод, рассказала гостям историю бутылки Шардоннэ. Гости с уважением взирали на заморское чудо.

Вера, чуть дыша, отклеила, стараясь не порвать, шоколадную наклейку, ловко, чтоб не было видно повреждений, вытащила пробку. Разлили по бокалам.  Гости пригубили и застыли в благоговейном молчании, готовясь произнести что-то подобающее рангу этого напитка. Вовка выпил залпом и первым нарушил тишину.

- И оце надо было держать 22 года!? Разве ж это вино? Оно ж слабэ!

Ира и Фаина Исааковна покраснели.

- Замечательное вино, - произнес Яков Матвеич. – В жизни не пил такого, спасибо вам Вера Анатольевна.

- А вот ты и не пей больше, - сухо произнесла Вера, обернувшись к Вовке. - Вон для тебя портвейн есть. Шабське, червоне.

Потекла беседа. Все шло так, как мечтал Вова. Обсудили «эту молодежь», поругали Верховную Раду, мизерные пенсии. Вовка был на седьмом небе от счастья. Фельдманы обращались к нему, спрашивали его мнение. Ира вспоминала смешные случаи из жизни городской аварийки. Одно было плохо. Вера с тревогой отмечала, что гости и не притрагиваются к портвейну, предпочитая тонкое изящное Шардоннэ, смакуя его по глоточку. Не могла ж она их останавливать, предлагая нечто попроще. Вова же, наоборот, налегал на  красный крепляк. Вся бутылка досталась ему. Постепенно он входил в азарт, слишком громко спорил, лицо его покраснело, тело обвисло на поручнях коляски. Не привыкший пить, ослабленный, он пьянел на глазах.

- Хватит тебе, - прошипела Вера, - оставь вино. Бокал Шардоннэ выжлакал одним духом, как самогонку, а теперь еще и портвейн приканчиваешь. Ты уже и так хорош.

Но Вовка был уже в том состоянии, когда увещевания только подливают масла в огонь. Он одним махом вылил остатки вина в свою чашку с недопитым кофе и опрокинул в рот.

Ира заметила надвигающуюся бурю и попыталась ее предотвратить.

- Вовочка, таки да не пей больше, - попросила она. – Разве тебе, в твоем состоянии можно столько?

- Мое дело! – стукнул кулаком по столу Вовка. – Нормальное у меня состояние. И сам я нормальный, много ты понимаешь.

- Не кричи на меня, - обиделась Ира. – Я у тебя в гостях.

- Ну, так можешь валить из гостей, хватит, посидела, швабра длинная!

- Володя, что за тон? – вступила Фаина Исааковна. - Как вы разговариваете с дамой?

- А вы хто? – развернул к Фельдманам коляску Вова. – Вы чого лезете? Всегда не в свое дело лезете.

- Откуда вы знаете, куда мы лазим, - спросил Яков Матвеич. - Мы вроде бы первый раз общаемся.

- Знаю я. Вы, евреи, всегда всюду лезете. Украину продали! За копийки продали!

- И кому же мы ее продали, - холодно произнес Яков Матвеич. – Хотел бы я знать.

- России продали. И Америке.

- Вот как, - ехидно осведомился Яков Матвеич. – Ну, так расскажите мне, куда пойти, чтоб получить свою долю. А то, знаете, больно есть хочется после вашего обеда.

Вера металась от Иры к Вове, затем к Фельдманам, извинялась, но мероприятие безнадежно проваливалось.

- Пойдем, Яша, - потянула мужа за рукав  Фаина Исааковна. – Ты же видишь, человек не в себе.

Вера бросилась, было, накладывать обратно в кастрюлю фельдманскую фаршированную рыбу, бормоча: - Ой, заберите, тут же вам на два дня поесть хватит, - но осеклась под укоряющим взглядом Фаины Исааковны.

Первой к дверям направилась, оскорблено поджавшая губы Ира, вышагивая, словно цапля в зеленых ботфортах. За ней покатились колобки - Фельдманы.

Вова и Вера остались одни. На столе сиротливо и как-то неприкаянно, грязно, теснились тарелки с остатками пищи, две пустых бутылки, на полу валялись скомканные бумажные салфетки.

- Что ты наделал, - устало прошептала Вера, - что ты наделал! Они такие хорошие люди. Зачем ты стал их оскорблять, скажи зачем? Хотел показать, что ты больной слабый, сильнее их,  да? А показал, что слабее, намного слабее. Большой начальник в масштабах маленькой кухни. Обидел таких людей… Дурак ты, просто дурак.

Вова молчал. Поник, сгорбился. Видно было, что он пытается сдержать слезы. Вере стало жалко его, у самой в горле стал комок.

Она подошла к нему, стала гладить по голове, по поникшим плечам.

И услышала, как он бормочет себе под нос, обреченно: - Ну а як же мне доказать, шо я нормальный, такой як все, га? Ну, як?

 

Глава пятнадцатая

 

АКТ  МИЛОСЕРДИЯ

 Раздался телефонный звонок. Лиза протянула руку к трубке и застыла. «Это опять он, - подумала, - как же это надоело».

Он - это Василий. Долговязый, тощий, с невыразительными глазами и волосами песочного цвета.  Васик  когда-то учился с ней на одном курсе Водного института, потом, спустя несколько лет, они оказались сотрудниками в одной и той же компании. Еще в институте он ходил за ней хвостиком, робко заглядывал в глаза. Лиза была красивой девушкой, с кучей поклонников, и Василий терпел их всех. Не надеясь на Лизину взаимность, он был готов просто любоваться ею издали, ни на что не претендуя.

Но это было в институте. А потом, когда они оказались сотрудниками, когда ему пришлось сидеть в одном с ней помещении, а поклонников разогнал молодой Лизин муж, который затем и сам куда-то делся, Лиза показалась ему свободной и более доступной.

Он уговаривал себя, что она стала старше, и теперь уже не так нравится молодым парням, хотя в глубине души понимал, что свобода Лизы не более чем ее собственное желание. Она была все так же хороша, даже красивей, чем в студенческие годы, потому что ее красота приобрела зрелую законченность.

Со временем желание обладать ею, стало навязчивым, идеей фикс. Оно вытеснило все другие желания и надежды, и иногда ему казалось, что если он не добьется Лизы, то жизнь его закончится. Она была непременным условием его существования. И он уже сам не мог понять, чего больше в его настойчивости, любви или упорства человека, живущего одной целью, заслонившей перед ним все остальные горизонты. Было ли это, действительно, его мечтой или только упрямством оскорбленного женским пренебрежением мужчины.

Лиза тяготилась его влюбленностью. Резко отшить, отогнать его, не могла, хотя бы потому, что они были коллегами. Сотрудники и так посмеивались над ним. Да и не тот она была человек, чтобы ударить наотмашь. Но понимала, что в общем-то такой поклонник ей чести не делает. Уж больно ничтожен. Не только внешне. Он и во всех остальных смыслах человек был незаметный, маленький. Даже долговязость не придавала ему солидности, как другому бы придал высокий рост, она казалась несуразной, и словно бы была не от него. Он и сам это понимал и сутулился, стараясь быть незаметнее.

А вот для Лизы, думал он, он бы пошел на любой подвиг. Зубами бы загрыз всякого, кто стал на пути к ней. Но на этом пути стояла она сама. Она его категорически не признавала, а уж ее грызть он бы ни в коем случае не стал. Душу бы ей отдать, вот это да.

Снова раздался телефонный звонок, и после некоторых колебаний Лиза сняла трубку.

 - Здравствуй, моя любимая, - услышала она. – Что делаешь, чем занята?

- Тебе-то что за дело, - раздраженно подумала Лиза, но ответила: - подбираю по Интернету нужную информацию, работаю, сейчас не могу говорить.

- Так я приду, помогу, а?  

- Поздно очень. И я сама справлюсь, не беспокойся обо мне, ладно?

Она положила трубку, снова уставилась в монитор, но внутреннее раздражение не проходило. Она злилась на себя, что не может подобрать правильных слов, и покончить с этой ситуацией, злилась на него, что своей навязчивой любовью он порождает в ней чувство вины и дискомфорта за то, что она не может ответить ему взаимностью, и, сочувствуя его боли, ничего не может поделать.

В течение следующего дня Василий к ней не подходил, нарочито отворачиваясь, когда проходил мимо ее стола. Но когда сотрудники начали собираться на выход, пошел за ней, подождал, пока они останутся одни,  и снова заговорил.

-  Лиза, жизнь уходит, даже не уходит, она убегает. И ты бежишь от меня, что я тебе сделал?  Ну не любишь, не надо, но хоть пожалей, а? Я уже не прошу любви, только капельку внимания, разве тебе трудно поговорить со мной иногда, посидеть в кафе, а для меня это будет такая радость, Лиза.

Как тяжко, как тяжко, думала она. Что ему ответить? Что даже в кафе с ним посидеть не хочется? И стыдно как-то, вдруг знакомые увидят, подумают, что у них роман. Может просто грубо послать подальше?

Она уже злилась не столько на него, сколько на себя. Что я за человек, думала она, у меня проблема вырастает на ровном месте. Где другие не заметят кочки, у нее целая гора.

Любая другая, послала бы его давно и забыла. Или высмеяла прилюдно. С другой стороны, возможно, та, что может высмеять прилюдно, не способна вызвать к себе таких долгих и упорных чувств? Эта мысль понравилась ей и даже польстила. Лиза по-другому взглянула на своего незадачливого поклонника. Она почувствовала к нему не только жалость, но и некоторую благодарность за его многолетнюю преданность. То, что он так высоко смог оценить ее, так настойчиво любить, показалось ей теперь достоинством. В глухой стене неприятия его любви появилась трещина.

В субботу Лиза, как и обещала Васе, пришла в кафе «Бригантина» на склоне бульвара Искусств. Она выбрала это захудалое кафе потому, что меньше было риска встретить знакомых. Не желая разорять его, выбрала в меню, что подешевле.  Села в углу, спиной к залу, и выгребая ложечкой мороженое из вазочки, слушала Васины рассказы. А он пел самозабвенно, как соловей, свою песню любви. Рассказывал, как увидел ее впервые, и сердце у него екнуло и покатилось вниз, как долго не решался подойти и просто заговорить, как страдал, когда видел ее с очередным парнем. Как хотел наглотаться снотворного, когда она вышла замуж, но пожалел отца и мать. Рассказал, как тяжело дался ему Водный институт, потому что он чистый гуманитарий, но институт выбрал тот, после какого можно больше зарабатывать. Как ухитрялся на жалкие гроши, присылаемые ему родителями, снимать комнату и кормиться, зато теперь у него востребованная профессия. Он был готов рассказать ей всю свою жизнь, но эти разговоры были ей скучны, она уже устала и хотела домой. Ей, выросшей в благожелательной атмосфере родительского дома, было тяжело слушать о его заброшенном  детстве. И так уж она его жалеет, а тут еще он рассказывает какие-то щемящие истории. Потом он проводил ее до подъезда и не посмел напроситься в гости. Однако его рассказы заставили ее увидеть в нем человека, которого она раньше отказывалась видеть за неказистой внешностью.

Будучи человеком неглупым, Василий понимал, что сделал крохотный, но явный шажок к исполнению своей мечты, пробил брешь в стене крепости, и эта мысль воодушевила его настолько, что в ту ночь он так и не уснул.

Лиза же со своей стороны думала, что пошла на маленькую уступку, которая ровно ничего не значит, и ничего ей не стоила, он просил немного, немного и получил.

Однако Васика свидание в кафе воодушевило, он полагал, что теперь они несколько ближе друг к другу, нежели были раньше. И что теперь она не сможет больше просто отвернуться, когда он подойдет. Так и вышло. С того самого дня Лиза больше не отворачивалась, она болтала с ним на работе и позволяла обхаживать себя в обеденный перерыв.

Спустя месяц он осмелел, и достигнутая позиция его больше не устраивала. В мыслях он давно уже овладел Лизой, но страх показаться ей неинтересным в постели, сковывал его даже в мечтах. Однако после месяца ухаживаний его эротические фантазии начали приобретать более четкие очертания. И однажды, проводив Лизу домой после корпоративной вечеринки, он попытался напроситься на ночную «чашку чая».

На вечеринке оба выпили шампанского, Лиза даже больше своей обычной нормы, и пошатывалась. Начальник хотел приставить к ней двоих мужчин, чтобы проводили до дому, но Васик не позволил. 

- Я сам, - сказал он. Лиза согласилась. Поднимаясь по лестнице, он придерживал ее за талию. Она не возражала. Поэтому, когда она отперла ключом дверь, он попытался войти внутрь со словами: «Сейчас я тебе чайку сделаю, а потом уложу в постельку, моя хорошая».  Лиза моментально отрезвела. Она поняла, что, расслабившись,  дала ему какую-то надежду. Разозлившись на себя, она резко сказала: «Ты не зарывайся. Пусти свинью за стол, она и ноги на стол».

Сказав это, рванула на себя дверь и, войдя внутрь, захлопнула ее за собой. Но успела заметить, как исказилось болью его лицо.

Больше она не позволяла ему подносить ей тарелки в буфете, подавать пальто и услужливо заправлять бумагой факсовый аппарат. Она подчеркнуто его не замечала.

Василий  понял, что проиграл. От воодушевления прежних дней не осталось и следа. Он еще больше ссутулился, сгорбился, потемнел лицом.

Конечно, все перипетии этого романа протекали на глазах у сотрудников отдела. Все они были в курсе событий, женщины обсуждали его в курилке, где дымили изящными сигаретами «Вог», попивая эспрессо из автомата, мужчины были более сдержаны на язык, но не заметить, что происходило, конечно, не могли.

Больше всех был недоволен течением внутренней жизни в отделе начальник департамента, Иван Петрович. Он считал, что подобные дела отвлекают от работы и вредят делу. К Лизе он претензий никаких не имел, чем она виновата, но на Василия злился. Тем более что его когда-то, ему навязало начальство (не без Васиных ухищрений) и он его недолюбливал.

А в тот день, когда Василий должен был сдать квартальный отчет, у Ивана Петровича и вовсе настроение было хуже некуда. С утра он поругался с женой, потом принесла неуд дочка, потом позвонила Аленочка и сказала, что если он не подаст на развод в ближайшие две недели, то она его бросит и уйдет к Павловскому, который давно предлагает ей поехать с ним отдыхать в Таиланд. И так далее. И когда утром он вошел в здание департамента, и на глаза ему попалась долговязая сутулая фигура с унылым выражением лица, его просто стошнило от отвращения к этому ничтожеству.

После обеда Василий занес отчет в кабинет Ивана Петровича.

Что там вызвало монарший гнев, никто не так и не узнал. Но из кабинета раздался рев Ивана Петровича, затем оттуда вылетел Васик, а вслед за ним и сам начальник.

- Идиот, бездарность, навязался на мою голову, - гремело вслед Васе.

Тот пробежал через отдел, ни на кого не глядя,  и вылетел вон. Все тут же уставились в компьютеры и бумаги, изображая необыкновенную занятость, попадаться под руку начальству никто не хотел.

Лиза, как и все, была свидетелем происшедшего и она, конечно, понимала, что, если свой позор на глазах у сотрудников Васик еще пережить сможет, то унижение, перенесенное в  ее присутствии, для него смерти подобно. Ей стало жаль его.

На следующий день Вася не вышел на работу. Она попросила Олю позвонить ему, но он не брал трубку. На второй и на третий день тоже. Затем к нему домой сходил Леша и принес от Васика заявление об увольнении по собственному желанию.   

Лиза понимала, что найти работу по специальности сейчас непросто. Что Василию элементарно не на что будет жить.  Ну, куда он пойдет? Охранником на склад, о заполнении которого, написал тот неудачный отчет? И еще Лиза понимала, что если б не она, то он остыл бы дома и вышел на работу. Иван Петрович известный грубиян, не одному Васе от него доставалось, но все дело было в том, что он унизил Васика в присутствии Лизы,  и именно это послужило причиной его ухода с работы.

Лиза послала ему эсэмеску с просьбой перезвонить. Он не ответил. Тогда она решилась на некоторый обман. Написала ему, что нужна его помощь по работе. Молчание. Лиза представляла себе, как он сидит дома один в своей бедняцкой, неблагоустроенной квартире и в одиночестве переживает свой позор. Мало ли чего удумает. Правда, он стал старше и опытнее с тех пор, как решил наглотаться таблеток, когда она вышла замуж, но мало ли что…

Она пошла на еще больший обман. Написала, что соскучилась. Никакого ответа.

Тогда она решилась. Написала: «Приходи. Жду».

Он позвонил и вне себя выдохнул: «Правда?» Она ответила: «Да».

Через 40 минут он был у двери. Вошел, робко остановился на пороге. Она пригласила его снять пальто и пройти в комнату.

Перед тем, как написать: «Приходи, жду», Лиза в порыве великодушия впервые подумала о том, что уступит Василию. Что это единственное средство поднять в его глазах собственную самооценку и залечить ту рану, которую ему нанес Иван Петрович. Единственное средство, которое заставит его передумать и остаться на работе. Это будет Акт милосердия, думала она. Конечно, Лиза не предполагала постоянных отношений, ей было важно вытащить Васика из той ситуации, в которой он оказался. Выйдет на работу один раз, думала она, а потом уже все пойдет своим чередом. Главное, чтоб ничего не натворил сгоряча. 

На пороге нерешительно топталась тощая фигура,  и в сердце у нее кольнуло: что я делаю с собой? Зачем мне это? Но отступать было некуда. Лиза вела себя очень естественно,  стараясь помочь ему преодолеть нерешительность и страх, понимая, что в такой ситуации его может постичь мужская неудача, и тогда взрыв отчаяния приведет его к самым непредсказуемым последствиям.

Когда он увидел ее обнаженную, лежащую на синем покрывале, оттенявшем теплый медовый цвет ее кожи, он замер, не в силах подойти, и осуществить свою мечту. Лиза приподнялась на локтях, улыбнулась. Он, не раздеваясь, лег рядом, провел ладонью по плавным изгибам ее медового тела, зарылся лицом в густые каштановые волосы. Шептал: «Какое счастье, не верю, не может быть…»

Лиза сама принялась расстегивать пуговицы на его рубашке. Он торопливо сорвал ее с себя, сорвал остальную одежду, бросил в кресло.

Лиза увидела его тело, бледное, узкое, длинное и содрогнулась. Земляной червяк, промелькнуло у нее в голове. Но она старалась не показывать своего отвращения, иначе, зачем ей было идти на такую жертву?

Это Акт милосердия, твердила она себе. Благотворительность. Ради высокой цели. Так надо.

Когда все было кончено, Василий прижался к ней и положил свою ногу на ее ноги. Лиза нервно скинула его ногу. Ей было противно.

- Чего ты? – спросил он. Она ответила: «У тебя нога тяжелая, давит».

На следующий день Васик вышел на работу. Его встретили с сочувствием, обсуждали вместе с ним в курилке, какой Иван Петрович самодур и хам, можно подумать, что большой специалист, так ведь тоже нет.

Васик снова подносил Лизе тарелки в буфете, наливал сок и заправлял факсовую бумагу. Он расцвел и стал меньше сутулиться. Если б он знал, что своим счастьем обязан только Иван Петровичу, то, наверное, расцеловал бы его. Но он-то как раз думал, что Лиза просто поняла, что он удобен ей и нужен, потому что его неделю не было на работе, и она, думал он, ощутила без него пустоту. Он не сомневался, что их отношения продолжатся, и что он заслужил их своей преданностью. И гордился собой. Я все-таки чего-то стою, я умею добиваться желаемого,  я не так уж плох, думал он.

Однако, через несколько дней, после работы, когда он весьма уверенно обратился к Лизе с предложением подождать, пока выключит компьютер, и отправится к ней, Лиза вдруг неожиданно для него отказалась.

- Ты же сам просил, хотя бы только один раз, вот это и было один раз, - объясняла она. – Пойми, мы разные люди, замуж за тебя я не хочу, и просто встречаться тоже не хочу.

Это был шок. С небес он слетел на отвратительную, грязную, жестокую землю.

Сначала ему он пытался уговорить себя, что это шутка, хотя по лицу Лизы было видно, что она далека от хорошего настроения. Потом пытался понять, что случилось, в чем он провинился. Он перебрал миллион причин, кроме одной, подлинной, он никак не мог себе представить, что просто физически неприятен Лизе. Да и как человек скучен ей. Сам-то о себе он был не такого плохого мнения.

Долгими зимними ночами он перебирал причины, по которым Лиза отказалась даже от его маленьких офисных услуг. Постепенно его боль утратила оттенок любовной тоски и перешла в глухую неприязнь. Вообразила о себе, красавица, да кто она такая, чтобы вот так бросаться им, издеваться, думал он. Что ей надо, какого принца ждет, сама-то не замужем, небось, один уже бросил, а она туда же, строит из себя высшее существо с неземными запросами. Возможно, если б он так и не добился Лизы, она по-прежнему оставалась бы для него недостижимой богиней, о которой он только робко мечтал. Но он уже проник однажды в ее тело, он видел родинку внизу живота, видел, как затуманились ее глаза, и прервалось дыхание, когда его ладонь спустилась с нежных курчавых завитков ниже, в горячую влажную ложбинку. Чего ей еще?

Настал день, когда вдруг, внезапно, он прозрел. Он ничего не добился. То, что он считал своим завоеванием, было его поражением. Актом милосердия с ее стороны, снисхождением к нему, несчастному и ничтожному. Она подала ему милостыню! Подала милостыню, как опускают монетку в кружку калеки, и идут дальше, забыв о том несчастном, который радостно пересчитывает в ладони свои медяки. Он снова оказался в самом низу той лестницы, по которой, как он думал, уже поднялся и стал вровень с Лизой. А он никуда не поднимался. Она просто наклонилась к нему, покровительственно потрепала по голове и вновь отправилась на свой Олимп. Он просил любви, а получил жалость!

В мозгу вертелась назойливая и отвратительная в своей правдивости мысль: она брезгует мной, брезгует… 

Неприязнь переросла в ненависть. Он уже не думал о том, почему она его отвергла, он думал о том, как отомстить.

Ее следует унизить, унизить так, как унижен он сейчас. Но как? Рассказать всем мужикам в курилке, как и что он с ней делал? Нет, это только вызовет возмущение как немужской поступок. Лиза была всеобщей любимицей, ее уважали. Он только навлечет на себя  презрение. Да могут и не поверить. Ведь все видели, как она холодна с ним. 

Надо сделать что-то такое, чтобы она была унижена, раздавлена, но что бы он остался в стороне.

Наконец он придумал. У него было фото Лизы еще со студенческой скамьи. Фотография, столько раз бывшая свидетельницей его мужских слез, теперь послужит ему для другого дела. На фото Лиза смеялась, откинув голову, ее окликнули и щелкнули. Так она и застыла в вечной улыбке. Василий вытащил из Интернета фото какой-то голой шлюхи, призывно раскинувшей ноги. Такими изображениями Сеть была забита под завязку. В фотошопе соединил тело порномодели и Лизину голову. Теперь она уже не смеялась, теперь казалось, что она запрокинула голову и разинула рот в пароксизме похоти. Эту фотографию он разошлет на компьютеры всех сотрудников в офисе и всех знакомых. Василий  прекрасно знал Лизу, знал, что она не станет оправдываться и что-то доказывать, она просто исчезнет с работы, исчезнет из города, исчезнет из его жизни. Опозоренная и сломленная. Он победит ее.

Возьмет над ней верх. Навсегда.

С диском он отправился в Интернет-кафе, чтобы нельзя было определить обратный адрес его компьютера. Ввел изображение. Набрал адреса всех сотрудников и общих с Лизой знакомых. Ему оставалось нажать на окошко «отправить». Но он медлил, понимая, что убивает Лизу, убивает свою мечту, его охватила жалость к самому себе. К ней жалости не было. Любое оскорбление,  пощечины, все бы он ей простил, но не великодушие, не  оказанное ему благодеяние. Милосердия он ей не простит.

Он ее уничтожит.

Под его рукой мышь поползла вправо, побежал по экрану курсор и стал на окошко «отправить».

Он нажал на кнопку и дал команду. Послушные движению его пальца, тысячи сигналов разлетелись в разные стороны, неся по кабелям постыдное изображение. Василий убрал руку с мыши, откинулся в кресле и закрыл глаза. 

На его губах застыла торжествующая усмешка. 

Глава шестнадцатая

 

ПОЛОТЕНЦЕ ИЗ ДЕВЯТОГО ВАГОНА ДЕВЯТОГО ПОЕЗДА

 

- Мам, ты когда со своей аллергией разберешься? – спросил меня сын.

Он был прав. Еще два месяца назад я заметила на предплечьях рук кровавые точки. К врачу пойти было некогда. Но надвигалось лето – пора топиков, купальников и пляжей. Надо было срочно что-то делать с руками, не открывать же всему честному народу плечи с красными точками. И я отправилась к аллергологу.

Оказалось, что на всю Одессу один аллергологический центр. Очередь в коридоре неимоверная.  Мне посоветовали сначала занять другую очередь в тот кабинет, где кололи под кожу пробы на  аллергены, а потом к врачу, все равно он для начала пошлет на пробы. Длина обеих очередей вынудила меня поверить в то, что аллерголог мне вообще не нужен, с моими пятнышками вполне справится дерматолог, понадеялась я.

Дерматолог внимательно осмотрел мои плечи и категорически от меня отказался.

- Это не мое, - сказал он. –  Вам нужен невропатолог. Такие кожные высыпания бывают на нервной почве. 

- Но я не нервничала, со мной ничего плохого не происходило, - ответила я.

Дерматолог пожал плечами. - Дело ваше. Но я вам помочь не могу.

Пришлось отсидеть обе очереди к аллергологу. Аллергические пробы показали, что никакого иммунного ответа мой организм на посторонние белки не производил. И снова я услышала: идите к невропатологу, это по его части.

К невропатологу я пошла скорее из желания доказать двум предыдущим специалистам, насколько же они некомпетентны. Я ожидала снисходительной усмешки с его стороны и что-то вроде добродушного: - Попейте, уважаемая, хлористого кальцию, он еще во время Первой мировой войны очень помогал людям от кожных высыпаний.

Однако невропатолог уставился на мои руки довольно озабоченно.

- Что произошло у вас в последние три месяца? - спросил он.

Я совершенно искренне ответила, что ничего. Врач настаивал, подумайте,  как бы мы вас ни лечили, если вы не избавитесь от стрессовой ситуации, не раскрутите ее для себя, не проработаете, высыпания никуда не уйдут.

Вместе с доктором Подгородецким мы начали перебирать последние события моей жизни.

- Может, на вас кто-то в суд подал? - спросил он.

- Есть такое, - ответила я. - Ну и что?

- А то! – радостно заключил Вадим Михайлович. – Вот вам и стрессовая ситуация.

- Ха-ха-ха, – саркастически отвечала я. – Тоже мне стресс! Когда ментовская мафия разгромила мою фирму, я прошла 13 хозяйственных судов и ничего, не обсыпало.

- А сам разгром?!

- Так, когда это было! Восемь лет назад. Тогда ж не обсыпало.

- А сейчас за что подали?

- Сосед требовал, чтоб я снесла крыльцо офиса, чтобы построить там свой гараж.

- Видите!

- Это он уже видит. Я в суде запросила разрешающие документы на его сауну, в общем для всего дома подвале, и он уже ничего от меня не хочет.

- А  пропадать, у вас ничего не пропадало? Какая-нибудь ценная вещь?

- Ну как сказать…  Пропадать-то само не пропадало, но меня обокрали две бомжихи, которых я три года кормила и поила. Не думаю, что эта кража так на меня повлияла. Я нежадная, с вещами расстаюсь легко. Скорее мне было обидно, что они отплатили мне такой черной неблагодарностью.

- Ну, тогда… замялся Вадим Михайлович. – Скажите, может, в личной жизни у вас сейчас какие-то нелады? Может вас покинул любимый человек?

- Никто меня не покидал. И потом, я считаю, что если человек ушел от того, кого любил ранее, то он не стоит того, чтобы о нем вздыхать.

- Подумайте все-таки, поищите.

- Нечего мне искать, доктор. Я человек жизнью битый и в боях закаленный. Меня так просто сыпью не обсыплешь. Здесь что-то другое.

От невропатолога я ушла в полной уверенности, что наша медицина окончательно деградировала. Вот к чему приводит платное образование, думала я. Покупают оценки, покупают дипломы. А потом несут всякую чушь. Хотя, с другой стороны, доктор Подгородецкий заканчивал свой медин в советское время. А тогда такого не было. Советские врачи в массе своей были людьми долга и знаний, искренне верившие в святость своего призвания и клятвы Гиппократа. А вот, поди ж ты, и он ошибается.

Пляжный сезон приближался. Кровавые точки не проходили. Надо было искать дальше.

Закравшуюся, было, мне в голову робкую мысль о посещении венеролога я выгнала оттуда как несостоятельную по причине ведения целомудренного (из-за нехватки времени) образа жизни.

Оставалось лечиться самой. Поразмыслив, я накупила в аптеке все, что могла от аллергии. От бабушкиных, проверенных средств, до самых последних. Ничто не помогало.

Антисептические и противогрибковые мази тоже не дали результата.

- Мам, дай чистое полотенце, а? – прозвучало из ванной.

Я открыла шкаф. На верхней полке лежали сложенные стопкой чистые полотенца. В глубине полки что-то блеснуло. Я сунула руку внутрь и вытащила целлофановый пакет с нарисованными на нем пошлыми красными губками. Развернула его. Маленькое застиранное полотенечко.

Неясная еще мысль о чем-то, чего я не могла сообразить, промелькнула и исчезла. Но сердце заныло. Там была какая-то заноза и она, как застарелый нарыв, дала о себе знать. Я вытащила из письменного стола свой ежедневник. Так и есть, я ездила тогда в Киев. И после возвращения оттуда появились эти кровавые высыпания. Значит, то, что было, я пережила куда сильнее, чем думала, но не хотела этого знать, загнала внутрь, чтобы забыть, не помнить. А оно никуда не делось и вышло наружу в виде сыпи.

Не зря я нашла это полотенце. Это был знак, поданный мне из окружающего мира, который, наверное, не хотел, чтобы мои предплечья были так некрасиво покрыты кровавыми точками. Мир подавал мне руку помощи.

Чуть больше трех лет назад, 19 января, на Крещение, в мою дверь позвонили. Несмотря на глубокую ночь, я подошла к двери и глянула в глазок. Там стояли две бомжихи, постарше и помоложе,  похожие одна на другую, как я позже узнала, мать и дочь. На улице трещал невиданный для южной Пальмиры мороз в 20 градусов. Губы у них были белые, глаза молящие. Попросили разрешения переночевать  в парадном. Я вынесла им два старых одеяла, но на разговор вышел сосед и сказал: «Если хочешь, забери их к себе в квартиру, а у меня на лестнице таких не будет». Тогда я через 09 принялась обзванивать все возможные места, куда можно пристроить двух не пьяных приличных женщин. К утру, пользуясь личными связями, устроила обеих в кожное отделение инфекционной больницы. В истории болезни написали стрептодермия, хотя ее не было, врач просто пошел мне навстречу.

В больнице их продержали 21 день и выписали. Больше нельзя было. И я забрала их к себе. Поселила в подсобке моего офиса, три года кормила и одевала. Выправила им документы. Несколько раз устраивала на работу, но то ли работа их не любила, то ли они ее, но дело не клеилось.

Дочь ежевечерне ходила ко мне ужинать, а для матери я накладывала ей в пакет еды. Однажды Аня, сидя за моим столом и, глядя в тарелку со, мною же сваренным борщом, сказала с придыханием: «Как я вас ненавижу! Вот убила бы, этой крышкой по голове убила бы, если б могла!» Я опешила: «Аня, за что!?» И услышала сказанное звенящим от злобы голосом: «А почему у вас все есть, а у меня нет? Вон у вас целый пакет колгот на стуле, там даже еще ненадеванные есть!»

Этот инцидент положил конец нашим отношениям. Решив, что с меня достаточно, я попросила двух здоровых, не желающих работать, взрослых теть уйти.

Спустя несколько дней после инцидента, когда я уже решила, что бомжихи – пройденный мною в жизни этап, настал мой день рождения. Приятель Коля принес букет цветов.

- Максим, - крикнула я сынуле. – Поставь цветы в розовую вазу.

- А ее нет нигде.

- Ну, так поставь пока в банку. Потом найдем. Да, выложи оливье, пожалуйста.

- Куда выложить?

- В салатницу.

- А ее тоже нет.

- Ну, так выложи в конфетницу. Гости уже пришли!

- Так и конфетницы нет.

Господи, да ведь и японских тарелок нет! Когда я накрывала на стол, я их поискала в буфете, и ввиду отсутствия времени, поставила на стол каждодневные тарелки.

Сиреневый туман, застилавший мне глаза в последние три года, начал расползаться в клочья. Не то, чтобы я была так наивна, чтобы полагать, будто бы бомжихи не способны на воровство, но я искренне думала, что сделала им столько добра, что у них не поднимется на меня рука. Не станут же они, думала я, как Шура Балаганов, менять полное благополучие на мелкий кошелек. Это же идиотизм. Это им невыгодно, в конечном счете. Но я недооценила человеческие инстинкты. Инстинкты, доминирующие над разумом.

После ухода гостей, отметивших про себя мой кислый вид, мы с домочадцами принялись внимательно осматривать квартиру и заносить в реестр потери. Реестр оказался внушительным. Долго я не могла сообразить, как Аня выносила краденное, если почти все время была под моим надзором. Потом поняла. Мелкое, она клала в тот пакет для еды, который я накладывала для ее матери. Крупное, в тот, куда я клала для нее одежду. Ведь я выходила, отвлекалась на телефонные звонки, иногда она специально просила меня пойти  в другую комнату поискать ей какую-то книгу. Она действительно много читала.  И даже разбиралась в литературе, как я поняла, обнаружив пропажу антикварных книг. И у этого читающего существа с  двумя даже классами музыкального училища, тяга к воровству пересилила здравый смысл, подсказывающий ей, что со мной лучше не ссориться, лучше продолжать такую вполне сытую и благополучную жизнь за мой счет. Она не могла не понимать, что, в конечном счете, кражи обнаружатся, и ее паразитизму придет конец.

Шок у меня действительно был. Но я правду сказала врачу, не столько от пропажи моего добра, как при мысли о том, какого же дурака я сваляла. Мне было стыдно перед самой собой, перед детьми.  Но никакой сыпи тогда не появилось.

Прошло около месяца. Однажды младший сын стал подшучивать надо мной по поводу проявленного мною лопухизма, и я призналась, что это меня угнетает. Тогда старший предложил мне почитать книгу известного психолога Александра Свияша.

- Ты перестанешь укорять себя, и тебе станет легче, - сказал он. Будешь с юмором относиться к происшедшему, и вскоре забудешь вообще.

Книгу я прочитала за одну ночь. Многое из нее напомнило книги немецкого психолога Эрика Берна «Люди, которые играют в игры» и «Игры, в которые играют люди». Поскольку Эрика Берна и его теорию человеческих игр я уважала, то и к Свияшу отнеслась с большим доверием. Он предлагал несколько рецептов того, как избавиться от душевной боли, когда тебя обворуют. Первый рецепт предлагал мне проникнуться к воровкам сочувствием и внушить себе, что им мои вещи были более необходимы, чем мне.

Я долго старалась внушить себе, что брошь с перламутром, принадлежавшая моей покойной матери, Аньке нужнее, чем мне, но из этого ничего не вышло. Наоборот, думая о том, как ее пальцы вертят брошь, и она со своей мамашей прикидывают денежную стоимость того, что для меня было бесценным, я приходила в ярость. Второй рецепт, представить себе, что мои вещи мне только мешали и захламляли мое жилье, тоже не помог. Я не могла заставить себя проникнуться благодарностью к воровкам за то, что они расчистили для меня жизненное пространство моей квартиры, вынеся из нее маленький рисунок на картоне. Я как-то, когда Аня взяла в руки рисунок, сказала: это Добужинский, смотри, как тонко и в то же время яростно прорисовано лицо старика. Вот и договорилась. Где сейчас мой Добужинский? Продала его, небось, за пять гривен на Староконке и напилась бормотухи на радостях. Вот и весь смысл ее действий. Я попыталась внушить себе радость за того, кто купил за пятерку редкий рисунок,  но из этого ничего не вышло.  Оставался третий способ  – весьма экзотический.

Доктор Свияш предлагал стать на путь воровства, что-нибудь украсть, чтобы почувствовать себя в шкуре обидевшего меня человека, и тогда, обещал он, мне, проникнувшейся чувствами и заботами воровки должно стать легче.

Поскольку ничего более доктор для меня не выдумал, оставалось прибегнуть к этому, третьему способу.

Главное было, найти, что украсть. Естественно, я мысли не допускала залезть к кому-нибудь в карман в гастрономе. Это было вульгарно и опасно. Ограбление банка отпадало, как слишком крупномасштабная акция, для которой  у меня не хватило бы сноровки. Может пойти к знакомым и там что-то стащить? Но в основе каждого воровства или ограбления лежит обида, наносимая одним человеком другому. Нанести своим друзьям и знакомым обиду, было для меня неприемлемым. Вытащить пару гривен у сына из кошелька? Это не воровство, они мне оба больше должны. Оставалось обокрасть государство. Но как, за свет не заплатить? Подумаешь, все стараются государству по возможности за что-нибудь не заплатить.

После долгих раздумий, я пришла к выводу, что лучшим вариантом будет стащить полотенце из поезда. Оно маленькое, стащить его будет легко. И даже интересно, таких приключений в моей жизни еще не было.

План у меня сложился такой: через две недели я как раз еду в Киев. Возвращаясь обратно, краду в вагоне полотенце. А чтобы не обидеть проводника, который, наверное, за это полотенце должен будет отдать деньги, я вечером подхожу к тому же вагону и отдаю проводнику полотенце, объяснив ситуацию. Больше я его никогда не увижу, так что об этом никто не узнает. Интересно, что я почувствую, оказавшись на месте Ани? Азарт? Страх? Удовольствие от собственной ловкости? По мнению Свияша, я должна была почувствовать то же самое, что воровка, простить ее и отпустить ситуацию.

Полотенце я решила красть на обратном пути из Киева. Потому что там я не смогу вечером его вернуть, дом, где я останавливаюсь, расположен далеко от вокзала.

Итак, через две недели я села в купейный вагон 9-го поезда сообщения Киев – Одесса.

В Киеве неудобные перроны, низкие, надо подниматься по ступенькам. Сумка у меня была тяжелая, и молоденький симпатичный проводник помог мне затащить ее в вагон. Потом принес постели, чай, улыбался, шутил.  Какой милый, думала я. Да еще хорошенький. Червяк сомнения начал глодать мою душу. Ну и на кой черт мне эти дела, Анька с ее мамашей не стоят того, чтобы я вот так поступала с молодым человеком, который и не подозревает, что эта приличная на вид женщина, которая принимает из его рук стакан с чаем, улыбается ему, собирается его обокрасть. Может плюнуть на все?

Ночью мне не спалось. Я снова пережевывала старую обиду. Как можно было, думала я, есть мою еду, носить мою одежду, участливо расспрашивать о моих делах, о здоровье, а затем посылать меня в комнату, чтобы я подобрала ей из своих запасов подходящий по размеру лифчик, и пока я копалась в комоде, торопливо запихивать мое добро в пакет с моей же едой? Что она думала обо мне, что я глупа и наивна? Смеялись ли они с мамашей надо мной, или для них это такое привычное дело, что не вызывало никаких эмоций? Ненавидели с самого начала или возненавидели потом, именно за то,  что у меня была возможность дать им помощь, а им приходилось ее получать? Говорили ли обо мне: она глупа, а потому ее удел работать на нас, ловких и умных?  Радовались ли приобретению, стащив очередную вещь, или же для них красть все равно, что дышать? Анатомия воровства оставалась для меня загадкой, но я надеялась, что утром, украв полотенце, я их пойму.

Утром я твердо решила полотенце не красть. Мне было противно.

Тем более, что в купе со мной ехали три сельские девчонки, видимо посетившие столицу для ознакомления и возвращавшиеся к себе в село под Одессой. Они не выходили из купе и с огромным любопытством, пристально, рассматривали все мелкие детали моего антуража, бывшие для них знаком взрослой, городской жизни. Не могла же я стащить полотенце под пытливым взором трех пар глаз.

Однако утром, когда проводник объявил, что мы подъезжаем, девчонки засуетились, засобирались, боясь опоздать, и только поезд подошел к перрону, выскочили в тамбур. Я осталась в купе одна.

Наверное, это знак свыше, подумала я. Мироздание хочет, чтобы я избавилась от своей душевной жвачки и обрела покой. Надо действовать. Я сунула полотенце в сумку, скрутила оставшееся  белье и направилась к выходу. Подавая проводнику ворох белья, вся сжалась внутренне. Он улыбнулся мне и небрежно кинул ворох на пол своего купе. Я потащила свою сумку к выходу. Проводник догнал меня и взял из моих рук сумку. Вынес на перрон. Никакого злорадства от того, что он своими руками выносил из поезда собственное полотенце, я не почувствовала. Наоборот, мне стало муторно.

- Как вас зовут, - спросила я.

- Саша, а что?

- Просто проводники не обязаны выносить пассажирам вещи. Спасибо.

День прошел в обычных хлопотах, и за час до отхода поезда обратно в Киев, я с полотенцем уже была на перроне. Дождалась, когда подали поезд, и подошла к 9-му вагону. У входа билеты проверяла девушка.

- А где Саша, тот проводник, что был утром? - спросила я.

- Утренний? Не знаю, он был на подмене, - ответила проводница.

- Как же мне его найти?

- Не знаю, он вообще не из нашей бригады. Его в Киеве дали. Спросите у начальника вокзала.

Начальника вокзала не было на месте. Да и как бы я объяснила ему желание видеть утреннего проводника? Саше я могла бы сказать правду, он бы меня точно понял. А начальник вокзала нет.

Пришлось признаться самой себе, что я украла в вагоне поезда полотенце. И с тем осталась. Ситуацию было не изменить. Вот тогда, это я уже точно вычислила, и появились на моих предплечьях кровавые точки.

Я рассказала это Максиму. Он, ничего не ответив, принялся звонить по мобильнику. Потом подошел ко мне:

- Я звонил знакомому, он работает контролером службы проводников. Саш там много, но не в этом дело. В поезде дается проводникам определенный процент утери, рассчитанный на кражу белья. Так что твой Саша не пострадал. Забудь об этом, мама, и живи дальше. Было и прошло. Больше не будет.

Я покачала головой.

- Не в этом дело, Макс. Я уже разобралась. Твой доктор Свияш лишил «девственности» мою нравственность. Я внутренне гордилась собой. Гордилась тем, что ни разу в жизни не взяла чужого, ни разу не солгала, не сподличала, не струсила, никого не выдала, не сдала. Такая себе Орлеанская дева в моральном отношении. И это сознание помогало мне жить, держало на плаву в самых тяжелых ситуациях. Теперь я уже не могу этим гордиться. Он отобрал у меня нечто, бывшее основой моей жизни, моего существования.  Мелочь, старое полотенце, но это полотенце есть факт, и он никуда не исчезнет. Король Людовик 14-ый  сказал как-то своему наследнику: «Сын мой, никогда не соблазняйте девушек бедных. Отказать вам они не могут, а честь их единственное достояние». Вот и у меня такое чувство, будто я лишилась единственного своего достояния. Ты неправ, что это «было и больше не будет». Нельзя переделать прошлое. Нельзя изгнать из бытия то, что «было», оно никуда не девается, а потому всегда «будет». Никогда, Максимушка, никогда нельзя делать то, что противно твоему естеству, ломать свою личность, пусть тебе это 20 докторов пропишут. И еще, все люди разные. Что для одного жизнь, то для другого смерть. И это надо учитывать. Вот оно как оказывается, Максим.

Максим согласно кивнул, взял из моих рук полотенце и кинул его в мусорное ведро.

Как-то, купаясь под душем, я заметила, что руки мои стали чистыми.

Глава семнадцатая

 

ПОД КОШАЧЬЕЙ ШКУРКОЙ

                                   
            Подходя к дверям своего офиса, Ольга увидела маленький пушистый комок, прижавшийся к бронированной двери. Она легко взбежала по ступенькам и присмотрелась к кусочку полосатого меха. Котенок, дрожащий то ли от холода, то ли от страха. Маленький еще, кошачий подросток.

Ольга, несмотря на обычную осторожность, взяла котенка на руки и осмотрела. Обычная, дворовая кошечка, только сильно дрожит. Может больна?

Ольга отперла своим ключом дверь, вошла внутрь, налила в блюдечко молока из холодильника и поставила блюдечко под стул, куда забился котенок. Не ест.

Ольга позвонила заму, отдала распоряжения на день, села в машину и поехала с котенком к ветеринару. Тот осмотрел малыша и сказал, что это кошечка, девочка, абсолютно здоровая, а дрожит просто от страха. 

- Наверное, она впервые оказалась на улице. Кто-то выбросил из дома. Видите, она упитанная, чистая, без блох. Явно домашняя.
Ольга расплатилась с доктором и увезла котенка к себе. Не то чтобы ей нужна была дома кошка, но страх маленького существа не позволял ей снова оставить его на улице, и от кошечки, прикорнувшей в машине к ее боку, исходило какое-то нежное и ласковое тепло, которого Ольге не хотелось лишаться.

Дома она устроила кошке домик из картонной коробки, которую выложила кусками старого пальто, приготовила две мисочки, для питья и еды. Домик поставила в углу кухни.

Назвала нового члена семьи Люсиндой. Или Люси. А проще – Люсей.

И потекла их совместная жизнь.

По сути, Ольга обрела подругу. Люська провожала ее на работу, бежала до угла, а если Ольга уезжала машиной, то хотя бы до машины. Весь день сидела на окне и смотрела на улицу. Около шести вечера начинала проявлять признаки беспокойства, прислушивалась. Звук Ольгиной машины знала безупречно, стоило Ольге подъехать, как Люська опрометью сбегала вниз с третьего этажа, заводя свое мурлыканье еще в коридоре. Она очень громко мурлыкала, как паровоз. Если Ольга уходила недалеко и без машины, Люська провожала ее до угла и ждала там, обвив лапки хвостом. Завидев издалека, сразу же начинала мурчать, подбегала и «вела» свою хозяйку до самого дома. 

Тихие, спокойные вечера были самым любимым временем их совместного общения. Ольга читала или смотрела телевизор, а Люська лежала у нее на груди, обхватив лапками шею. 

Как-то Ольга заметила, что с тех пор как в доме поселилась Люська, у них с мужем стало меньше ссор и разногласий. Словно она смягчала их характеры своим теплым присутствием. Будто берет огонь на себя, однажды подумала Ольга.

Они прожили с Игорем восемь лет. Первые два года все было неплохо. А потом, откуда ни возьмись, пошли ссоры, недоразумения. 

Игорь все чаще приходил с работы злой и раздраженный и все больше напоминал Ольге ее вечно хмурого отца. Ольга догадывалась о причине - его бывшие сокурсники пошли в рост и чего-то достигли, тот в банке, тот в частном бизнесе, набирали силу, богатели, начали с ним обращаться снисходительно, как с недорослем. А Игорь застрял на одной ступени, и дальше у него ничего не получалось. Ольга понимала, что его гложет зависть и чувство неудовлетворенности собой. Она и жалела его, и слегка презирала за эту зависть и слабость, и злилась сама на себя за это чувство. Идти к Ольге в подчиненные он не хотел. И она не хотела. В бизнесе он был ноль и только мешал бы ей. Сама Ольга из «послушного козлика», как ее называл Игорь, превратилась в человека со своим мнением. Игорь утверждал, что его все устраивает, но в душе злился на жену. Ольга, хоть и сочувствовала ему, но перебороть себя ему в угоду тоже не могла. Если она считала нужным вложить деньги во что-нибудь, а он был против, из чистого желания показать себя, то она не могла допустить, чтобы благополучие семьи зависело от его глупых капризов. Чем дальше, тем больше отдалялись супруги друг от друга, и Ольга чувствовала себя одинокой. 

Ее положение усугублялось тем, что отца она помнила плохо и мало. Он ушел из семьи, когда ей было 7 лет, а до того ею не занимался, и Оля видела его только по вечерам, вечно хмурого, недовольного жизнью, часто пьяного. Мать тоже девочку вниманием не жаловала. Страшно ревновала бабника-мужа, пропадавшего черт знает где, и винила, пусть скрыто,  маленькую дочку в том, что из-за нее не может контролировать мужа, вынуждена сидеть дома, когда он шляется.
В конечном счете, Ольга привыкла к тому, что родители сами по себе, а она сама по себе. Любила она их тем больше, чем они ее меньше. Других-то родителей у нее не было, и девочка страдала оттого, что ее одноклассницы рассказывают всякие истории, как их любят и балуют папы  и мамы, а она слова ласкового от отца с матерью не слышит. Все по делу, и в тоне приказа. А теперь и муж отдаляется от нее. Хоть сотрудники хорошо относятся, утешала она себя, понимая, что утешение это слабое и действует только, пока она им платит зарплату. 

Только один случай из детства помнит она, греющий душу. Ей 16 лет, она стоит у зеркала и расчесывает свои густые волосы, а ее мама вышивает наволочку для подушки на диван. Обе поют песню Анны Герман «В жизни раз бывает 18 лет», их голоса так красиво сливаются в унисон, и эти несколько минут, пока они снова и снова выводили голосами нежную мелодию, запомнились ей как символ семейной жизни, как теплое воспоминание о матери. Других теплых у нее не было. 

И была боль. За год до того, как Игорь и Ольга поженились, она сделала аборт, на который он ее уговорил. А потом врачи лишили ее всякой надежды на другого ребенка. Значит, кроме Игоря у нее больше никого близких не будет.

Накануне ее 30-го дня рождения Игорь снова пришел какой-то злой, напомнив ее всегда хмурого отца. Она не стала его ни о чем спрашивать, накрыла на стол, покормила. Села за отчетность, Люся прикорнула у нее на коленях, обволакивая легким мурчанием. Игорь смотрел ток-шоу Савика Шустера. Постепенно втянулся в разгоравшийся на экране спор. 

Люська мне ближе Игоря, с раздражением подумала Ольга. 
Утром, когда она проснулась, мужа уже не было. Он должен был приходить на работу к 9-ти, а она как начальник в свой день рождения, юбилейный,  и вовсе приходить не собиралась. 

Ольга полежала в постели, чувствуя на сердце тоску. 
У меня все хорошо, успокаивала она себя, работа, семья, это просто моя распущенность, как говорила мама. Надо взять себя в руки.
Она подошла к окну. Ее родная улица и в 30 лет выглядела точно так же, как и в ее казавшееся далеким детстве, разве что обветшала. 
Внезапно по лицу Ольги покатились дробные слезы.

- Мама, мама, - зашептала она окну, - ну почему ты меня не любила, почему? Разве я была плохая? Разве огорчала тебя, разве я сама тебя не любила? Почему так, почему я не помню ни одного разговора с тобой по душам, ни одного совета как жить, ты бросила меня в эту жизнь, как за шкирку, я барахталась всю жизнь сама, но это же несправедливо, мама! Ты так нужна была мне! Ведь ребенок, он маленький, и не может жить без материнской заботы. А потом ты ушла, и я не знаю, помнишь ли ты меня вообще там, где сейчас находишься, или снова и снова думаешь только об отце. А я?

Мамочка, я так любила тебя, я знаю, что именно в этом была моя ошибка, никогда нельзя любить кого-то сильнее, чем он любит тебя, потому что все то, что дается в избытке и задаром, то не ценится! Кроме тебя у меня вообще никого не было в жизни, и Игоря у меня нет, никого у меня нет, и тебя нет, и мне так плохо, мама. Пусть бы ты такая суровая, как была, пришла ко мне хоть на минутку! Я скучаю по тебе, мама, даже по такой, какой ты была.

Ольге было горько, она отошла от окна, легла на кровать и в голос заплакала. Все равно никто не слышит и не видит. Можно дать себе волю. Поплакав, она уснула на боку, сложив под щекой обе ладони и подогнув под себя ноги.

Внезапно она ощутила что-то теплое у спины, привалившееся к ней. Ольга не просыпалась, но ей показалось, что это ее покойная мать сидит около нее на кровати, прижавшись теплым боком к ее спине, и тихо говорит ей: не думай так, доченька, я очень тебя люблю. Очень. 
Ольга проснулась. Матери около себя не обнаружила, только Люська привалилась к ее спине, грела ее, и смотрела на нее внимательно желто-зелеными глазами.

Это мне приснилось, подумала Ольга, Люся теплая, прижалась ко мне, вот и приснилось, что это мама. Нет у меня мамы, и мужа нет, есть только кошка. 

Ольга взяла Люську под лапки, обвила ими свою шею и прижала Люську к себе. Почувствовала своей грудью, как часто бъется маленькое кошачье сердечко. Испугалась, не заболела ли? Потом вспомнила, у кошек сердцебиение 138 ударов в минуту, у людей 120, значит, все в порядке. Люська вытянула мордочку и уткнулась ротиком в ее щеку.

Несколько дней Ольга не могла все-таки избавиться от мысли, что во сне к ней приходила мать, что она, там, где она сейчас есть, раскаялась в холодности к дочери и пришла ее утешить.
Это ощущение крепло день ото дня. И, в конце концов, превратилось в убеждение. Ольга была уверена, что мать вернулась к ней, и незримо находится в квартире. В виде какого-то фантома, что ли. Она ощущала это в общей атмосфере дома, в собственном непонятном умиротворении, что на нее снизошло.

Однажды, гладя Люсю по полосатой рыже-серой шерстке, проводя рукою по теплой спинке, сотрясавшейся в такт громкому мурлыканью, Ольга подумала, а ведь это ощущение вернувшейся матери возникло не тогда, когда она спала, и мать приснилась ей, а еще раньше. Она проанализировала свои чувства и решила, что все правильно, несколькими неделями ранее она подумала, что Люська вносит теплоту и спокойствие в их с Игорем маленькую семью.
А уже потом ей приснилась мать, когда она плакала и звала ее  как в детстве, и с тех пор появилось ощущение вернувшейся в дом заботливой, любящей мамы.

А что, если… мысль абсурдная конечно, но если… Люси и есть ее мама, воплотившаяся в кошку? Или хотя бы посланец ее матери? Может, там, на небе, мать раскаялась, особенно после того, как Оля плакала у окна и мать, наверняка ее слышала и видела оттуда, с неба. Ей стало жалко дочь, и она послала это маленькое создание или сама пришла в ее облике? Нет, Люська появилась раньше. Стоп. А не потому ли, что уже появилась Люся, ей пришлось пережить те воспоминания? И плач ее, не был ли провозвестником того, что в ее семье уже произошли перемены?

Как бы то ни было, с тех пор Ольга стала по-особому относиться к Люсе, и в ее душе поселились тепло и постоянная, нежная радость.
Но однажды, возвращаясь домой с работы, Ольга не увидела на углу знакомый полосатый силуэт. Не было Люськи и дома. Соседи не видели ее с утра. 

Ольга в панике обежала все прилегающие кварталы. Сбегала на Новый рынок, вдруг кошке захотелось рыбки, торговки рыбного корпуса всегда подкармливали чужих котов. В интеллекте Люськи Ольга уже не сомневалась, а кошки, проходящие со стороны рынка, облизывались, и пахли рыбой, так что она вполне могла сообразить, куда бежать за лакомством. Но Люськи не было и там. 
Ольга в отчаянии вернулась домой. Игорь, с его неуклюжими утешениями типа, другая будет, вызывал у нее только раздражение.
А в это время…

В это время Люська, мягко перебирая лапками, бежала по тротуарам Французского бульвара, мимо старых Одесских санаториев, в сторону Аркадии. Она очень осторожно проходила перекрестки, и хотя в Аркадию ближе было через проспект Шевченко, но кошка выбрала именно этот путь, он был безопаснее, да и красивей тоже.
Пробежавшись по дну маленького зеленого оврага уже в самой Аркадии, поскольку там можно было скрыться в кустах, Люська выскочила на склон и промчалась вправо, в сторону 16-ой Фонтана. Спустилась по склону между зарослями и нырнула в незаметный ход, вырубленный в рыжеватой песчаниковой породе. Это был вход в катакомбы. 

Люська промчалась по подземному коридору, свернула направо, еще раз направо, осмотрелась. Ее глаза, отличающие в темноте сплошную породу от проходов, и обоняние довольно хорошо подсказывали ей направление. 

Наконец, она свернула в едва заметный маленький лаз, в который не могло бы пролезть более крупное животное, не говоря о человеке, и оказалась в пещере. Несмотря на отсутствие источников света, в пещере можно было различить стены, слегка мерцавшие голубыми искрами. Посередине пещеры с потолка свисала веревка, вроде двух свитых вместе лиан. Люська подскочила, ухватилась за веревку и легко взбежала по ней вверх. 

Выскочила в круглое конусообразное отверстие вверху и оказалась в большом зале, ограниченном матовыми стеклами, сквозь которые струился мягкий белый свет. По стенам зала стояли невысокие шкафчики, вокруг сновали люди в длинных одеждах, а также коты  и кошки всех мастей и пород.

Люси подошла к одному из шкафчиков, встряхнулась и сбросила с себя кошачью шкуру. Выпрямилась. И вот она уже не кошка, а красивая молодая женщина. Из шкафчика она достала балахон той же расцветки, что ее шкурка, надела на себя. Балахон застегивался на левом плече застежкой с блестящими камнями и такой же застежкой на левом боку.

Люси прошла в следующий зал. Там раздавалось мягкое жужжание голосов, на скамьях, расположенных амфитеатром, как в университетской аудитории, сидели люди разного возраста в балахонах расцветки кошачьих шкур.

У стены стол, за ним в кресле восседал Он, их Руководитель, в белом балахоне, застегнутом на плече и боку алмазными застежками.
Он просматривал что-то в рукописной книге, лежащей перед ним на столе. 

Люси прошла к своему месту на  скамье и села. Прозвучал гонг. Говор в зале стих, все сосредоточились на Руководителе, который поднял голову и посмотрел на них.

- Приветствую вас, господа. Сегодня у нас годовой отчет. Прошу. Кот Рыжун, начнем с вас.

- Я душа умершего архитектора Карпова Николая Андреевича. Приставлен к главному архитектурному управлению города. Курирую его уже три года. Проживаю под лестницей. Отношение ко мне ровное, хорошее. Новости за последний год - принято Постановление о застройке склонов. Это закроет нам вход в туннель. Других новостей пока нет. 

В зале поднялся шум, зазвучали взволнованные голоса.
- Тише, тише, Господа. Эту новость мне уже донесли. Будем искать обходной путь. На километр ближе к 16-ой Фонтана можно прокопать новый туннель. Там стенка катакомб подходит близко к морскому обрыву. Вы остаетесь опекуном Управления на следующий год. Садитесь.

- Кот Баюн, прошу.

- Я душа покойного сварщика Ивана Демидовича Круглова.

Опекаю своего маленького внука Петю. Проживаю на кухне. Он замечательный мальчик. Мы с ним друг к другу очень привязаны. Недавно никак не мог выучить урок по математике. Очень боялся учительницы. Я успокаивал его, мурлыкал, пока он не перестал нервничать. Ребенок успокоился и все пошло, как надо. Еще. Я знал, что если он в воскресенье пойдет гулять, его побьют мальчики из другого двора. Спрятал один ботинок за кухонным шкафчиком, пока искали, опасность миновала, чужие мальчики ушли. Прошу продлить мне срок пребывания у внука на следующий год.

- Хорошо. Принимается. Кошка Чернуха. Прошу.

Поднялась женщина лет 50-ти с озабоченным, даже замученным, как отметила про себя Люси, лицом.

- Я душа умершей Елены Петровны Пинчук. Опекаю бывшего мужа Андрея Пинчука. Проживаю в сарайчике. Отношение ко мне среднее. Он пьет. Я по мере сил стараюсь ему помочь. Отвлекаю, создаю уют в доме. Несколько дней назад опрокинула на столе открытую бутылку с водкой, чтобы ему меньше досталось. Получилось.

- И он вас избил, так?

Чернуха опустила глаза в пол.

- Да. 

- Кошка Чернуха, у вас же есть и другие родственники на Земле?

- Есть дочь Ольга. Замужем. 30 лет. И зять Игорь.

- Так почему вы не хотите опекать свою родную дочь? Эта пьянь, ваш бывший муж, который довел вас до инсульта, и вы умерли на полу в коридоре, пока он в беспамятстве храпел на кровати, неужели на ваш взгляд, заслуживает большей заботы, чем молодая женщина, которой вы дали жизнь?

- Он пропадет без меня, - угрюмо сказала Кошка.

- Туда ему и дорога. А ваша дочь нуждается в вас. Вы не дали ей

тепла и ласки в детстве, так дайте его сейчас.

- Он пропадет без меня, - еще раз, упрямо проговорила Чернуха. - Я прошу вас, дайте мне еще год.

- Задача умерших людей, которым дана честь превращаться в кошек, - опекать на Земле своих близких. Заботиться о них и дарить им ласку. Вы – черная кошка. Вы должны переходить дорогу человеку, когда его подстерегает опасность,  и предупреждать тем самым, чтобы он был осторожен. А вы вместо этого взвалили на себя заботу о недостойном человеке. Вы не выполняете своей миссии, Кошка Чернуха. Или идите к дочери, или я лишу вас звания кошки.
- Нет, нет, не делайте этого, - завопила Чернуха. – Прошу вас, дайте мне еще год. Я постараюсь его исправить, внушить ему, чтобы он меньше пил.

- Горбатого могила исправит, - сказал Руководитель, делая пометку у себя в книге. – Ладно, я даю вам год. Но это последний. Если он не станет меньше пить под вашим влиянием, в чем я очень сомневаюсь, уйдете в сонм обычных отлетевших душ. Кошки из вас все равно не получается. Хорошей кошки.

- Так, далее. Кошка Люсинда, прошу. Вы у нас на первом годовом отчете, так?

- Да, - прошептала потрясенная Люси. Вот кто такая Чернуха! Оказывается это мать ее дорогой подопечной Ольги.

- Кошка Люсинда, отвечайте, что вам удалось добиться за год.

- Я… я стараюсь окружить мою подопечную теплом и лаской, чтобы восполнить ту любовь, которой ей не хватает в жизни. Ее муж холоден к ней, и она никогда не знала любви ни родителей, ни детей, своих детей…

Люсинда разрыдалась.

- Прекратите плакать, Кошка Люсинда, успокойтесь. Она сама виновата. Она сделала аборт, когда была беременна своим первым ребенком - вами. Пошла на поводу у своего мужа, не проявив достаточной твердости, чтобы защитить вас. Она могла настоять на своем, и стать лучшей матерью, чем ее покойная родительница. Но вместо этого она совершила смертный грех убийства. Вы – душа ее нерожденной дочери, и вы совершенно не обязаны заботиться о ней. Наши кошки – это души тех, кто умирает своей смертью, либо от руки чужих людей, и возвращаются на землю, чтобы быть с теми, кого любили при жизни, помогать им жить дальше. Но ваша мать Ольга сама добровольно убила вас. Вы не обязаны ни любить ее, ни заботиться о ней, это против наших правил.

- Но я все равно люблю ее, я простила ее, - я хочу быть с ней! Прошу вас, Руководитель!

- Зачем вам прощать свою убийцу? Вы не обязаны. На земле кошек подстерегает множество опасностей. Вас могут отравить злые люди, и вы умрете снова, в страшных мучениях. Вы можете попасть под машину. В конце концов, сама ваша подопечная может выбросить вас на улицу, где кошек подстерегают голод и холод. Зачем это вам. Жизнь на Земле очень тяжела. Вы уже один раз погибли мученической смертью и заслужили жизнь безгрешного существа в сонме отлетевших душ. Вы можете дослужиться до ангела. А вместо этого избираете судьбу маленького животного, которого всякий прохожий может пнуть ногой. Я не советую. Вернитесь к нам. 

- Нет, Руководитель, нет. Она избавилась от меня, жестоко избавилась, я претерпела страшные мучения, пока не отлетела моя душа, но я все равно не могу отрешиться от нее. Я помню эти страшные муки, когда железные щипцы рвали мое тело в ее утробе, и я вопила к Богу, чтобы поскорей закончилась эта пытка, и я умерла бы. Но она - моя мать, даже такая, какая есть. Отпустите меня к ней! Поймите, она видит во мне свою покойную мать, которую воплотила Кошка Чернуха, но Чернуха не хочет к ней идти, она хочет остаться около своего бывшего мужа. А если я не вернусь к Ольге, она снова потеряет ту, которую, как думает, обрела. Прошу вас, не дайте ей снова потерять мечту. Пусть даже я не ее мать, а ее дочь. Муж ее не любит, у нее никого нет, кроме меня. Прошу вас, Руководитель. Я люблю ее! Я простила ей все, простила и люблю!

Через два дня после того, как пропала Люська, Ольга, возвращаясь с работы, увидела ее, терпеливо ожидающую на коврике у двери. Ольга схватила ее, прижала к себе. Снова ощутила частое биение ее сердечка, теплоту и шелковистую мягкость шерсти. Люська уткнулась мордочкой в ее шею и успокаивающе замурлыкала. 
Я с тобой… 
                                 

Глава восемнадцатая

 

КРУШЕНИЕ

 

Перрон блестел от дождя, пассажиры перешагивали мелкие лужицы, таща за собой чемоданы на колесиках, колесики расплескивали воду крохотными фонтанчиками. Воздух был свеж, и вокзальный шпиль четко выделялся в серо-голубом небе. 

Чиликов бодро подкатил свой небольшой сак к входу в вагон, поднял его наверх. Проводник посмотрел билет, кивнул – проходите. 
Его место было 37-ое, последнее купе. Ладно, не плацкартный, туалетом пахнуть не будет. Тем более что вагон новехонький, с панелью лампочек над дверью и современным сливом в туалете.
В купе уже было два пассажира – пожилой бывший военный, в форме, с которой были спороты погоны и второй, в штатском, который усиленно бил военного по спине, так как тот подавился куском колбасы. Колбаса была разложена на столике и яростно благоухала чесноком. 

- Чего не хватало, - подумал Чиликов, - всю дорогу буду чеснок нюхать. А потом еще самогонку вытащат, тоже сивухой понесет. И толку, что туалет новый, все равно запахи.

Чиликов был очень чувствителен к запахам и с трудом их переносил.

Военный справился с колбасой, и штатский обернулся к Чиликову.

- Добро пожаловать в нашу компанию, - третьим будете.

- Не хватало еще третьим на самогон, - с неприязнью подумал Чиликов, но вскоре понял, что слово «третий», относилось только к количеству обитателей купе. Он втащил свой сак, положил его под нижнюю полку и снял куртку.

В купе появился четвертый пассажир, с золотым перстнем на пальце, в длинном распахнутом пальто и костюме под ним. В руках он держал кожаный коричневый кейс. На вид, довольный жизнью интеллигент.

- Управленец какой-то, - подумал Чиликов.

Поезд тронулся и, мягко постукивая на рельсовых стыках, покатил из Киева в Одессу.

Чиликов стоял у окна и смотрел на пролетавшие за стеклом пейзажи. Справа налево наплывала громада леса, местами черного, уже облетевшего, местами еще красножелтого. В крайнем углу окна промелькнуло на вершине осины огромное воронье гнездо, похожее на несуразную женскую шапку. Между деревьями показалась прогалина, уходящая вдаль, видно грейдерная  дорога, освещенная луной, таинственная, влекущая, и Чиликов ощутил тепло в груди. «Моя родина, подумал он. Это моя родина».

Стук, перестук, тук, тук – стучали колеса.

- У вас лицо провидца, - услышал он за своей спиной.

Рядом стоял пассажир в костюме управленца.

- Не помешаю? - поинтересовался незнакомец. – Кроме вас тут, наверное, поговорить не с кем, - предположил он.

- Ну, почему же, - вежливо отозвался Чиликов. – Наши попутчики вполне разумные люди. 

- Я вчера смотрел украинскую версию «Битвы экстрасенсов». Там был один парень -экстрасенс, очень похожий на вас. Потрясающая программа, я смотрю все выпуски. Кстати, вы верите в экстрасенсов?
- Я верю в экстрасенсорику, но не верю в телевизионные шоу. Там все игра. По предложенному и заранее хорошо расписанному сценарию. 
- Жаль, - огорчился попутчик, - жаль, что вы не верите в экстрасенсов. Эта вера помогает мне жить и работать.

- А кем вы работаете?

- В Институте управления. Мы разрабатываем рекомендации для политиков. Я очень люблю свою работу, потому что вижу результат.

По чуть-чуть, но мы, теоретики управления, движемся вперед и приносим пользу стране. Улучшаем жизнь. 

- Что-то незаметно, - не без сарказма отозвался Чиликов.

- Вы просто неверующий в добро человек. Иначе заметили бы. Вот и в экстрасенсов не верите. Мечты у вас нет.

- Но я же сказал, что в экстрасенсорику я верю, я в телешоу не верю. Это же разные вещи, - начал сердиться Чиликов. 

- Да-аа, жаль. Жаль, что вы не верите в экстрасенсов.

- Послушайте, а вы действительно читаете лекции в Институте управления? – поинтересовался Чиликов.

- Почему же вы в этом сомневаетесь? – Удивился тот. - 12-го у меня семинар со слушателями, пропущу вас, если придете. Заходите, - пригласил он.

- А потому что ты дурак, - подумал про себя Чиликов. – Вот и управление страной у нас такое. 

Он вошел в купе. Там тоже шел оживленный разговор. Тем более оживленный, что в купе вошла и уселась на койку Чиликова девушка, которая ожидала очереди в туалет. Дверь купе была открыта, соседи Чиликова позвали ее посидеть, пока подойдет ее очередь.

- А я сказала, что не буду петь «День победы». У меня меццо. Я очень люблю свой хор, но петь эту песню захватчиков Украины не буду. 

-  Да ты, милая, распропагандированная, - кипятился бывший военный. – Какие к черту захватчики? Я чистокровный хохол, отбарабанил в ПВО Советской Армии от звонка до звонка. Распустились тут... Наши отцы Украину от немца освобождали, чушь несешь, ну точно, ума как у всякой…  женщины.

-  Украина была свободной, пока в нее красные части не вошли. У нас была вольная УНР, а стала подчиненная, второстепенная территория, уложили ее под советскую власть. Под голодомор пошла, как под нож.

- Да ты-то чего там знаешь? Еще, небось, и мамка твоя тогда не родилась.

- Брейк, брейк, - попытался навести мир Чиликов. – Успокойтесь, товарищи. Лучше давайте чаю попьем, вон проводник разносит.
Улыбчивый проводник внес в двух руках сразу четыре стакана с дымящимся чаем, предложил печенье и шоколад. Девушка оскорбленно удалилась в освободившийся туалет. Военный отказался от поездного довольства и попытался снова вытащить свою чесночную колбасу и угостить ею попутчиков, но Чиликов взмолился, не кормить всех на ночь, так как это вредно, имея в виду, прежде всего, запах.

За чаем принялись рассказывать анекдоты. Сначала приличные, потом пошли довольно скабрезные. Рассказывали в основном, бывший военный и его друг в штатском, как оказалось, его нынешний сотрудник. Управленец с удовольствием хохотал. Чиликов улыбался. 
- Женился осел на иностранке, на зебре, - рассказывал штатский, - после первой брачной ночи спрашивают его другие ослы, ну и как она, зебра-то? - Да ничего не получилось. Такая дура попалась. Всю ночь уговаривал снять пижаму, а она ни в какую, - отвечает осел. 
Смех в очередной раз потряс маленькую компанию.

- А вот еще, - вернулся муж из командировки. А жена в постели с чертом лежит. Настоящим, рога, копыта, все как полагается…
Чиликову стало скучно. Он вышел и прошелся по коридору направо, к купе проводника. В следующем за ними купе ехали две толстые одесситки, как можно было определить по их говору. Они разложили на столике обильную снедь, и громко делились сведениями о своих детях, которые в это время перекидывались на верхних полках подушками. Далее ехали четверо молодых парней в спортивной одежде, с рюкзаками, валявшимися на полу, явно, то ли на соревнования, то ли с них. Еще дальше, два молодых человека, лежаших с нетбуками на животе и быстро, сосредоточенно, водивших по ним пальцами. Короче говоря, компания разношерстная, но до самого конца вагона Чиликов не усмотрел ничего интересного и вернулся к себе. Там разговор снова перешел на ушедшую девушку и ее взгляды.

- Конечно, - сказал управленец, - в том, что СССР был кровавой деспотией, она права. Но не захватчики, конечно.

- Да где там кровавой. В лагерях, да, миллионы сидели, лес рубили, но те, кто оставались на свободе, жили очень хорошо, - ответил штатский. - Все копейки стоило, а социальные блага какие у нас были, и бесплатно.

- Только рта открыть нельзя было, - вмешался управленец, - свобода на клаптике собственной кухни. 

- Странно, - подумал Чиликов, - почему все социалистические режимы обязательно кровавые? Хотя, вот же, в Скандинавии сейчас у всех социалистические режимы, но живут они хорошо, свободы даже побольше, чем в капстранах. Наверное, не в строе дело. Дело в революции. Вот, в чем дело. Если власть пришла к власти насильственным путем, она будет уничтожать всех возможных конкурентов. Кто-то сказал, что всякая революция пожирает своих детей. Очень правильно сказано.

- Но не сравнить же с Пол Потовской или корейской. В СССР миллионы сидели в лагерях, а миллионы наслаждались бесплатным отдыхом в санаториях. А у Пол Пота все крестьяне поголовно батрачили на полях под страхом смерти. Не только крестьяне, но и интеллигенция в порядке перевоспитания, так сказать. Упразднили деньги, отменили зарплату, запретили свободное перемещение людей, разлучили семьи. А как же! Строили коммунизм, деньги-то зачем?- сказал штатский. 

- Да, - согласился бывший военный. – Из всех социалистических стран в СССР был, наверное, самый мягкий климат. Может поэтому, в Союзе удалось воспитать такую светлую, духовную общность, как советский народ. Это самое большое завоевание Союза,  и выигранная война, конечно. Но вообще-то все, что ни делается, все к лучшему.

- Какая чушь, - подумал Чиликов. – Смерти, войны, катастрофы, тоже к лучшему? Ребенок умер от пневмонии, это тоже к лучшему? И вообще, зачем это все? Какие пустые разговоры!

Но из вежливости кивнул головой.

- Да-да, конечно, вы правы.

- Однако, возвращаясь к революциям, - думал Чиликов. - Революция не происходит сама собой. Революцию делают люди, которые в нее пламенно верят. Иначе бы у них ничего не вышло. Идея. Вот во что они верят. Людям нужна идея. Человек должен жить в идее, она держит его как панцирь, без идеи он погибает. А бездумные, как они живут? Есть же и такие.
- Скажите тогда, почему за один август 91-го года эта общность превратилась в свою противоположность? – спросил он. – Откуда вылезла вся эта пена, эта мерзость? 

- Не знаю, честно говоря, - растерялся военный. – Я и сам об этом думал, но ответа не нашел.

- Потому что народу поменяли идею. Он жил светлой идеей всеобщего братства и духовной чистоты,  а взамен народу предложили другую идею – живи для себя, как в последний день, и он ее принял, - отозвался Чиликов.

- Эге, уважаемый, - вмешался управленец, - значит, вы считаете народ аморфной массой, идущей вслед за лидером, куда он поведет, не рассуждая?

- Не за лидером он идет, а за предложенной ему идеей. Лидер может быть любой, сам народ его обожествит, если поверит в его идею. Вспомните похороны кровавого диктатора Ким Чен Ира. По телевизору видели. Люди рыдали, падали на землю, бились головой об асфальт, завывали. Со стороны было смешно и страшно смотреть. Одного из генералов, Ким Чоля, казнили за то, что он позволил себе напиться во время стодневного траура по вождю. И как казнили, расстреляли из миномета, чтобы от него не осталось ни пылинки.  Так приказал наследный вождь корейского народа, сын покойного, Ким Чен Ын. Но если завтра какой-нибудь другой Ким предложит другую идею и сможет убедить народные массы в ее правильности, то эти массы с негодованием отвернутся от мавзолея с останками двух предыдущих лидеров и расстреляют третьего.

- Да вы совсем людей не уважаете, - возмутился военный, - знаете-ка что? Давайте спать. Нам с товарищем в Казатине сходить, совсем ничего ехать осталось. 

- А вы до Одессы? - Обратился он к управленцу.

- Нет, я выйду тоже ночью, но дальше, в Виннице. Читаю там утром лекцию в горисполкоме руководящим товарищам. А вот наш четвертый попутчик, едет до самой Одессы, он мне уже признался.
Чиликов кивнул. Вся четверка принялась стелить постели.
Проснулся он, услышав какой-то шорох в купе. Приоткрыв глаза, в полутьме ночника увидел, как собирают свои вещи бывший военный и его товарищ. «Значит, скоро Казатин, подумал Чиликов. А там и Винница. А эти двое хорошие люди. Вот так познакомишься на пару часов, потом и не встретишь никогда, а жаль. В поезде попутчики проходят, как пейзаж за окном. Вжик и нету».

В окно снова влился свет вокзала и Чиликов, приподнявшись на локте, увидел как стремительно и деловито идут по перрону люди, таща свой багаж. Это Винница, узнал он здание. Управленец собрал в кучку свое постельное белье, попрощался с Чиликовым за руку и пошел к выходу. Чиликов закрыл за ним дверь купе на защелку и попытался вновь погрузиться в дремоту. Но не мог. Какая-то тяжесть давила на сердце, он пытался понять, что его тревожит, прислушивался к себе самому, но тщетно.

Внезапно что-то заставило его сесть на постели. Перестук колес и дребезжание стремительно катившегося поезда изменили свой тембр, так словно бы вагон был пустым.

Чиликов встал и вышел в коридор. Его удивила легкость, и дребезжание, с которыми вагон бежал по рельсам. 

«Стук, перестук, тук, тук», как и раньше, но все-таки как-то не так.
 Чиликов прошел по коридору. Двери всех купе были открыты. Нигде никого.

«Странно, подумал Чиликов, неужели все-все сошли в Виннице? Значит, я один еду до Одессы? И так тихо сошли, я ничего не слышал. Или между Казатином и Винницей есть еще станции? Фастов, что ли? Нет, Фастов до Казатина».

Он оглядел пустые купе. Кое-где валялся брошенный мусор, объедки, где-то лежали сложенные в кучку постели. И никого.
Чиликов поглядел на часы. Четыре часа, за окном промозглая зимняя темень. «Ну, ладно, нет людей и не надо. Скоро по времени Раздельная, а через час после нее – Одесса, подумал он». И пошел досыпать.

Проснулся с ощущением, что пора вставать – он уже почти дома. За окном темно, стучат колеса на стыках рельс. Летим на полном ходу, но еще до Раздельной не доехали. Значит, поезд опаздывает. Интересно, на сколько. На перроне его будет ждать компаньон по их совместному мелкому бизнесу. Подождет, ничего ему не будет.
Время шло. Раздельной не было. За окном все так же пролетал темный лес.

А ведь около Раздельной лесов нет, внезапно подумал Чиликов. Там уже степь. Значит, нам еще и до Раздельной далеко.
Он пошел к проводнику. Тот стоял в своем купе и протирал полотенцем чистые стаканы.

- Опаздываем? – Спросил Чиликов. 

- Да, вроде, - ответил проводник.

- А на сколько?

- Бог его знает. 

- До Раздельной далеко?

Проводник выглянул в окно.

- Далековато.

Неудовлетворенный скупыми ответами, Чиликов пошел досыпать.
Через полчаса проснулся от смутной тревоги. Поезд мчался по рельсам. За окном темно. Чиликов глянул на часы. Четыре часа. Черт, часы стали что ли. Он потряс их, батарейка села, наверное.
Пошел к проводнику. Тот сидел у себя, положив голову на сложенные руки. При звуке шагов Чиликова поднял голову. 

- Мне надоело ехать, - улыбаясь, сказал Чиликов.

- Мне тоже, - ответил проводник.

- Вам от начальника поезда информации не было, может где-то авария, и мы объезжаем, - спросил Чиликов.

- Не было.

- Странно. А где остальные пассажиры? Где они вышли? Я не заметил. 

- Они вышли на своих станциях. А я вот из-за вас тоже еду.

- Не понял, - поежился Чиликов. – Ничего не понял. Что значит, из-за вас?

- Да то значит, что это ваш личный поезд. А я вынужден ехать с вами, потому что это моя работа.

«Сумасшедший какой-то!»

Чиликов потоптался у входа в купе проводника и поплелся к себе. Лег на койку и стал думать. Внезапно в голову ему пришла мысль. Он вскочил, сложил свои вещи, взял саквояж и направился в соседний вагон, по направлению к хвосту поезда. Там, небось, все нормально, с ними я доеду. А этот вагон такой же сумасшедший, как и его проводник.

Чиликов открыл дверь в тамбур, совершил переход по разъезжающимся пластинам  и шагнул в соседний вагон.
Он был пуст.

Светились лампы под потолком купе и коридора. Все двери открыты. Койки аккуратно подняты. И никого. У Чиликова похолодело за грудиной. Он быстро прошел этот вагон, вошел в следующий… пусто. В панике пробежал до последнего, попытался открыть дверь, выходящую в торец вагона – заперто.
Вернулся к себе. Снова побежал к проводнику.

- Объясните мне, все-таки, мы куда-нибудь едем?

- Нет.

- И что все это значит?

Проводник подвел его к окну. 

- Посмотрите.

Чиликов глянул в окно. За стеклом пролетали пейзажи. Справа налево наплывала громада леса, местами черного, уже облетевшего, местами еще красножелтого. В крайнем углу окна промелькнуло на вершине осины огромное воронье гнездо, похожее на несуразную женскую шапку. Между деревьями показалась прогалина, уходящая вдаль, видно грейдерная  дорога, освещенная луной, таинственная, влекущая. Чиликов ощутил страх. Это была та же картина, что и та первая, когда он впервые выглянул в окно, а сзади стоял управленец, и еще все было в порядке.

Мы едем по кругу и вернулись на то же место? Чиликов пробежал вперед по вагону и выглянул в окно, тот же пейзаж. Значит, не по кругу, значит, на месте? Но поезд же едет, стучат колеса. Вагон раскачивается и слышен мерный стук.

Стук, перестук, тук, тук…

Чиликов выбежал в тамбур, рванул на себя дверь и высунулся наружу. Его обхватило упругим ветром, швырнуло назад. Внизу, у рельсов, бешено мчалась черная земля. Нет, выпрыгнуть нельзя, разобьешься. Выхода нет. 

- Нет, вы мне все-таки расскажите, что это значит, - взвизгнул Чиликов, снова появившись в купе проводника. Тот сидел, подперев голову рукой, но при крике Чиликова поднял на него глаза.

- Не кричите, не поможет. Это ваш личный вагон и вы не выйдете отсюда, пока не осознаете…

- Что я должен осознать? Я простой человек, средний, понимаете! Средний класс, среднестатистический человек. Я пересичный украинец, вот я кто! Я ничего не желаю осознавать.Что вы хотите от меня? И вообще, кто вы такой? Что вы о себе вообразили? – кричал Чиликов.

- Называйте меня Железнодорожник, - ответил проводник. – А кто я такой, для вас неважно.

- Ах, это для меня неважно! Скажите на милость! Я не достоин знать, кто и почему засунул меня в этот идиотский поезд!  

- Наоборот. Как раз вы достойный человек. Думающий. Поэтому оказались здесь.

- Спасибо! А те, кто живут сегодняшним днем, не думая о "завтра", не думая вообще ни о чем, живут коровьим существованием от жвачки до жвачки, у тех, конечно, никогда ничего плохого не случается.

- Не такое уж вы исключение. Но сегодня выбор пал на вас.
- Я не понимаю, кто вы и что происходит. Но я умоляю, скажите, что мне делать. Я домой хочу.

Последние слова Чиликов произнес почти жалобно.

- Вы думающий человек. Но думать мало. Надо отстаивать свою точку зрения. Вот зачем вы вчера согласились с тем, что «все, что происходит, все к лучшему»? Ведь вы же так не думаете.

- Не думаю. Но зачем устраивать скандал и выводить человека из иллюзий. Ему так легче жить.

- А вы думали о том, куда может завести иллюзия? Это очень опасная вещь.

- Я не борец. Это меня не касается. Я знать ничего не хочу.

- Потому вы и здесь. Этот поезд – ваша иллюзия, из которой вы не хотите выйти и помочь выйти остальным. Кто-то же должен первым понять то, что пока другим неведомо и разъяснить остальным. Помочь прорваться сквозь пелену глупости.

- Что значит, этот поезд - иллюзия? Он едет, стучат колеса. За окном проносятся пейзажи. Единственная иллюзия здесь – это вы и ваши глупые речи.

- Но вы же сами видите, пейзаж за окном один и тот же. Подумайте, мог ли бы настоящий поезд занимать столько времени железнодорожные пути и никуда не приезжать?

- Не знаю,- поникшим голосом сказал Чиликов. – Так что мне делать? Помогите, мне же тут, кроме вас, все равно не к кому обратиться.

- А если этот поезд – ваша жизнь, которая сама по себе иллюзия? А? Захотите ли вы, чтобы она закончилась?

Чиликов опешил. В этих словах он почуял какую-то опасность.

- Вы только что сказали, что надо выходить из иллюзий. То есть вы хотите сказать, что из иллюзии жизни выходят только через ее конец?

- Не так строго. Но в принципе из каждого заблуждения выходят через крушение.

- Крушение чего? Этого поезда-иллюзии или самой моей жизни?
- А в чем разница между этими двумя понятиями? Так вот, согласны ли вы выйти из поезда через крушение?

У Чиликова пошла кругом голова, подкосились ноги, и он мягко опустился на пол.

До него донеслось снизу через пол: стук, перестук, тук, тук, тук, тук…

- Вы хотите сказать, что если я категорически пожелаю выйти, то поезд потерпит крушение, и меня вынесут отсюда вперед ногами на носилках? А если не соглашусь закончить свою жизнь в железнодорожной катастрофе, то так и буду вечно мчаться с вами вдвоем по непонятному кругу?

- Приблизительно так, - ответил Железнодорожник. 

- За что? – Простонал Чиликов, с трудом поднимаясь на ноги. 
Железнодорожник усмехнулся. 

- У вас высокий интеллект и вы умеете сомневаться. За это тоже надо платить. Подумайте, все-таки может быть, вы найдете выход.

Он отвернулся и, взяв какую-то инструкцию, принялся передвигать рычажки на панели, время от времени заглядывая в свою бумагу.

Чиликов поплелся в свое купе. Лег на койку. Его мутило от отчаяния и бессилия. Найти тот выход, на который намекнул Железнодорожник? Слабо намекнул, но более Чиликову не за что было зацепиться в своих надеждах. Что-то надо понять? Осознать? Что? 

С полчаса Чиликов лежал в полной прострации. 
Затем с усилием заставил себя встряхнуться и принять этот маразм как данность. Маразм, из которого надо искать выход. Ему стало немного легче. Выход есть, думал он. Но где, в чем он заключается?
Стоп, этот самый «Железнодорожник» упомянул о фразе «Все хорошо, что хорошо кончается» и упрекнул Чиликова в том, что он согласился с ней, не возразив. Значит, значит… Разгадку надо искать в их разговоре, там Чиликов какой-то фразой или мыслью дал повод этому сумасшедшему или его хозяину (?) запереть его в летящем на всех парах поезде до тех пор, пока Чиликов не решит что-то для себя, что?

Или согласится на крушение…

Внезапно он сорвался вниз на пол, упал на колени, между койками, лицом к окну.

- Господи, вытащи меня отсюда! Пожалуйста, прошу Тебя, я не знаю, что я натворил, но прошу, прости, вытащи меня. Я буду молиться каждый вечер перед сном. Господи, я не буду делать ничего плохого, только помоги мне.

Он истово забормотал: Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да будет воля Твоя…

Закончил эту молитву, подумал и начал снова: Да воскреснет Бог, да разразятся врази Его, яко тает дым от лица огня… нет, неправильно, яко тает воск от лица огня, так бегут от лица Бога ненавидящие Его и, и, и…. не помню, Господи прости!

Снова прочитал «Отче наш», прислушался. Только «Стук, перестук, тук, тук…» под полом.

Края коек давили Чиликову бока, он был человек в теле, и он снова взобрался на койку и лег в раздумье.

Надо вспомнить, о чем мы говорили. То, что не все происходящее к лучшему, это я признал. И признал свою ошибку в том, что не возразил на это. Следовательно, разгадка в другом. А что еще мы говорили? О Пол Потовской диктатуре, да. Я тогда подумал, что дело не в социализме как кровавой диктатуре, социализм вообще-то штука хорошая. А в том, каким путем он приходит. Если эволюционным, как в Скандинавских странах, то все хорошо. А если революционным, то есть путем насилия, то это насилие продолжается и дальше и захватывает весь период социализма в данной стране. Так, хорошо, именно это я тогда подумал. И что из этого? В чем новизна этой мысли? Если мне надо что-то осознать, значит, нужна какая-то новая мысль, не столь затертая, пускай и мной самим же.
Что мы говорили дальше? Кто-то что-то сказал о корейской революции. Хм, так это я сам сказал. Что простые корейцы бились головой об асфальт, когда умер их диктатор Ким Ир Сен, что смешно и унизительно обожать того, кто тебя угнетает. А почему люди любят своих угнетателей, с ума за ними сходят, жизни без них себе не мыслят? Потому что им кажется, что диктатор обеспечивает их безопасность. Вот. Именно этого – безопасности ищет каждый индивид, инстинкт самосохранения гонит их в тень сильного, под его уютный бок, там, думают они, безопаснее для их жизни. 
Первая жена Ким Ир Сена срезала свои роскошные волосы и сделала из них стельки в сапоги мужа, чтобы он не сбивал ноги при ходьбе в походе по горам. Это любовь. К мужу? Или к революции? Революция – скачок вперед, который всегда оборачивается откатом назад. Да, наверное, больше к революции, чем к мужу. Муж мог бы быть и другой, но главное, что ею владела идея. Это захват идеей. Идеей счастья для всего корейского народа, которая потом обернулась большой бедой. Но народные массы этого не видели, кроме редких мыслящих личностей. Массами тоже владела идея. Каждый верил в собственное счастье и счастье всего народа, их в этом убедили.  А если бы кто-то вслух и громко произнес, что это счастье ложно, если бы идея была вслух признана фикцией, что произошло бы? Отказ от нее. Дело не в лидере, дело в идее. Стоит накинуть на идею флер значительности и великолепия и она приобретает величественные, зовущие за собой черты. А сам король-то голый!

Возможно, именно это путь к спасению, надо продумать эту линию, да. Странно, что не хочется ни есть, ни пить, ни в туалет, а ведь по моим ощущениям мы уже едем лишние 13 часов. Ну конечно, если этот поезд – иллюзия, значит, время стоит на месте, вот почему ничего не хочется. Организму-то все равно, для него это меньше минуты, для организма мы едем не 13 часов. А сколько? Ну, всего-то ничего, наверное.

А с какой стати я вообще должен что-то думать, искать? Кто имел право меня сюда заточить? И кто такой этот Железнодорожник, сейчас пойду, выскажу ему все, сволочь какая, от Сатаны что ли. А если от Бога, то не надо с ним ссориться. Если от Сатаны, тоже не надо.

Лучше думать. Искать. Господи, ну помоги же, почему ты меня не слышишь, Господи, разве я такой плохой, разве я хуже всех? Господи, я домой хочу!!!

Чиликов прошелся в тамбур, снова открыл дверь без всякой надежды, снова убедился, что выйти невозможно и закрыл дверь.
За окном стремительно пролетал все тот же пейзаж.

Когда-то, когда он был подростком, он ночевал в доме у родственников и ему постелили на полу. Потому что на единственной кровати лежала престарелая хозяйка дома. Ночью он захотел в туалет, спросонья попытался спустить ноги с кровати и уперся ими в пол. Пощупал чуть далее, еще дальше. Всюду был пол! Он вертелся вокруг себя, но куда ни спускал ноги, всюду был пол! И абсолютная темнота, шторы задернуты. Внезапно Чиликову показалось, что его заколдовали, он такой маленький-маленький, а кровать большая-большая и он не может с нее слезть, а мочевой пузырь распирает и уже невмоготу. И он, 14-летний, громко и отчаянно завопил: «Мама-а-а!»

Вот и сейчас ему казалось, что он заколдован, что он такой маленький и несчастный, и перед ним поставлена какая-то непосильная, а главное, непонятная задача. Отчаяние накапливалось в его груди. И хотелось позвать, как в детстве: «Мама-а-а!»
Надо думать, искать. Искать, как Колумб искал путь в Вест-Индию или Пири путь на Северный полюс.

Роберт Скотт – знаменитый английский путешественник отправился в 1912-ом году со своей экспедицией покорять Антарктиду. Цель его была  почетная - водрузить на Южном полюсе английский флаг раньше норвежцев, которые двигались к полюсу с другой стороны. Когда англичане, изнуренные длительным переходом и холодом, достигли Южного полюса, там уже реял стяг Норвегии, поставленный на 34 дня раньше экспедицией Руала Амундсена. Скотт проиграл. Проиграл, что? Гонку, игру? Англия стала второй в соревновании. Для того чтобы попытаться выдвинуть свою родину на первое место, красавец Роберт Скотт оставил в Лондоне молодую жену с новорожденным сыном, взял молодых людей, которых увлек за собой. Когда англичане обнаружили на полюсе флаг Норвегии, Скотт записал в своем дневнике: "Ужасное разочарование, мне больно за моих товарищей. Конец всем нашим мечтам! Да, мы на полюсе, но при сколь иных условиях, против ожидаемых! Страшное место, и каково для нас сознание, что мы за все наши труды даже не вознаграждены ожидаемым торжеством! Мы пережили ужасный день".

Но действительность оказалась еще хуже разочарования.
Через два месяца умирающий Скотт, лежа в палатке, одиноко маячившей в ледяной пустыне, с трудом выводил такие слова: "Мы слабеем, и конец не может быть далек. Не думаю, что я буду в состоянии еще писать. Ради Господа-Бога, не оставьте наших близких".

Последняя запись Скотта в дневнике была: «Передайте моей жене…», зачеркнуто и исправлено: «Моей вдове…».

Эти смельчаки погибли за идею. За мираж. За иллюзию. Что стоило первенство Англии в сравнении с потерянными жизнями этих прекрасных молодых людей?

Всякая идея – мираж, – думал Чиликов. Всякая идея – иллюзия. А Майдан? Украинский Майдан – подъем душевных сил, красота единения, надежда и счастье миллионов украинцев, стекавшихся к нему, чтобы выразить свои чувства. Эта идея была поистине прекрасна. Но окончилась ничем. Значит снова иллюзия, мираж? 
Любая идея рядится в благородную тогу, и любая Идея – фикция. 
Стоп! Чиликов сел на койке. Кажется вот оно, кажется, я нащупал. Или нет?

Две тысячи лет христиане убивали евреев за то, что они распяли Христа. Но ведь не евреи приговорили Христа к смерти, приговорил римский наместник. Не евреи распяли, а римские солдаты.  Однако Рим принял христианство раньше других народов, и ему выгодна была Идея – евреи повинны в Христовой крови. Убивать, чтобы отобрать их имущество, превратить их детей в своих рабов. Обогащаться, скрывая истинные намерения под личиной идеи справедливости и возмездия.

Фашисты жгли заключенных в печах под лозунгом «счастье для фатерланда». Обрели его? Нет, обрели позор и раскаяние. Осознание бессмыслицы той Идеи, которая вела их солдат на поля бойни, где они убивали других солдат и умирали сами. 

А сейчас? Объявите любой народ виновным, пустите в мир идею, что все мировое зло от них и разрешите убивать, станет ли кто-то сомневаться в истинности утверждения? Нет. Разрешите убивать, выдайте лицензию на отстрел, и сосед пойдет на соседа, брат на брата, ведомые той же лживой идеей «справедливости и возмездия». 
Холокоста не было! Не было, потому что он есть! Он здесь и сейчас! Он жив! Он незримо реет в воздухе, носится в виде скрытой идеи, и стоит ее только открыть, сорвать с нее покров толерантности, объявить вслух… неважно евреев ли будут убивать или армян, важно дать хомо сапиенсу индульгенцию на право честно заблуждаться.
Ибо своего мышления у человека нет, есть идеи и ложные посылки. Только единицы способны подняться над Идеей. Вместо того чтобы творить жизнь, сообразуясь с собственными понятиями чести, добра и зла, человек дает Идее захватить себя и превратить в безликую, бездумную частицу толпы. 

Во имя Идеи «Свобода, равенство, братство» - сотни тысяч людей были гильотинированы в революционной Франции. Был казнен Людовик 16-ый, и так отрекшийся от престола и никому уже не опасный. Но Идея вела рукой палача. И Николай 2-ой отрекся, но во имя Идеи был убит. 

Дайте мне рычаг – и я переверну Землю! Дайте человеку Идею – и он перевернет мир!

Не давайте человеку Идеи – ибо он разрушит мир! 
Идея – враг логической мысли, она не дает думать, она велит слепо действовать. А если Идея ведет солдат на защиту своей страны? Нет, это не идея, это чувство справедливости, жажда свободы и необходимость. Идея – это другое.

Это узаконенное заблуждение. Вложите человеку в руки оружие, и он будет яростно убивать своих ближних, нужен только соответствующий лозунг, обоснование. И обосновать что-либо так легко, стоит всего лишь объявить свое мнение истинным. 

А ведь претензии на знание истины смешны. Мнение о чем-либо всегда субъективно, объективных мнений не существует. Существуют только субъективные мнения. Поэтому дураки часто свое мнение выдают за "общепринятое". И дураков всегда больше. И трусливых, тех, кто боится увидеть наготу  короля тоже больше. 

Чиликов метался на койке, задыхался. Вдруг все, что он думает – это просто полная чушь? И он никогда не дойдет до той мысли, что ждет от него Железнодорожник, и никогда не выйдет из темного чрева лязгающей железом гусеницы.

Выйти через крушение? Каким оно будет? Если физическим, то через боль, и он просто боится, элементарно боится. На что будут жить его жена и дети? Но не мчаться же так бессмысленно целую вечность. Крушение иллюзий? Тех оболочек мышления, в которых живет человек, того панциря, который держит человека в уверенности, что он все делает правильно? Так у него, скорее всего, никаких иллюзий и заблуждений не осталось в эту ужасную ночь. Он уже начал этот процесс.

Внезапно Чиликов ощутил чувство голода. И подумал, что это? Я хочу есть, я живой!

Квадрат окна осветился и стал заметнее в темной серости купе. Он выглянул…  Брезжил рассвет, деревьев уже не было, вокруг простиралась привычная для зимней Одесщины серая степь с кустиками перекатиполя.  

Чиликов выбежал в коридор, заглянул в купе проводника. Железнодорожник, приветливо улыбаясь, пожал ему руку.

- Спасибо вам, - сказал он. – Вы еще быстро справились. С некоторыми приходится ехать намного дольше. 

У Чиликова закружилась голова, он хотел что-то сказать, но за окном поплыли огни одесского «Краяна», и он понял, что все закончилось. 

Он нашел, он вырвался, он свободен! 

Не прощаясь, он опрометью рванул в купе, схватил свой сак, куртку, пробежал через вызывающий у него ужас пустой вагон, и выбежал в тамбур.

Поезд уже стоял, дверь открыта. 

Чиликов выскочил на перрон, всей грудью вдохнул утренний прохладный воздух, запахло морем, как всегда, когда его долго не было в Одессе, и он забывал этот привычный родной запах. 

Вот и его компаньон, нахохлившись от холода, стоит, потирая озябшие руки. 

- Чилик, - сказал он. – Такая холодина, я замерз. А что это с тобой?

 

Глава девятнадцатая

 

ТРУХА

 

Это уже произошло, подумал Павел.  Происходит. Каждый день и каждую минуту.  Кто-то видит это, а кто-то ещё нет, но это и не важно. А важно то, что оно уже произошло. Происходит. Каждый день и каждую минуту.

В тот день Михаил Иванович ушел с работы пораньше. Ему нездоровилось.

- Может грипп, - подумал он.  Надо будет попарить ноги.

В последнее время его постоянно угнетало что-то непонятное, необъяснимое, какая-то странная тоска. Так бывает  у тонко чувствующих обреченных больных, когда болезнь еще не проявилась, но душа уже заныла в предчувствии неизбежного конца.

Бывший советский инженер, а ныне коммерческий директор небольшой частной фирмы, он любил свою работу, хотя несколько стеснялся слова «коммерческий». Сказывались годы  аскетического воспитания, школьного, потом институтского, потом парткомовского, да и в семье всегда жили скромно, на зарплату. Ничего лишнего,  только самое необходимое. Пра align=вда, жена в молодости мечтала о золотой цепочке на шею, он купил из премиальных. Да еще на десятую годовщину свадьбы купил ей кольцо с рубином, хоть она не просила. Зашел в магазин что-то присмотреть,  и оно запало ему в душу. Красное пятно рубина алело среди белых камешков  циркония,  как  живая капля крови, упавшая на лист, покрытый росой. Что-то было в этой игре цвета притягивавшее взгляд,  и Михаил Иванович позволил себе эту покупку больше даже  для  своего удовольствия, чем в качестве ценного подарка.

Сейчас-то, конечно, они живут получше. На все хватает, пусть без избытка. А на душе кошки скребут. Михаил Иванович знал, почему, но старался не думать. Откуда берутся те медпрепараты, которые они импортируют в  аптечную сеть города? Иногда совершенно ясно, откуда, вот накладные, сертификаты, голограмма производителя. А иногда смущают потертые коробочки, чуть неровно наклеенные бумажки с указанием срока годности.  Бабульки на свои жалкие гроши покупают их, надеясь, что поможет. Хоть бы не навредило… 

Но это дела шефа,  и он в них  лезть не станет. Не в его возрасте искать новую работу.

В подземном переходе он подошел к лотку купить газету. Взял «Вечерку», «Сегодня» и бросил взгляд на разложенные слева газеты. На первой полосе реклама роскошного автомобиля, рядом почти голая девушка с ключами на пальце.  Авто, конечно, супердорогое, но может,  там внутри есть реклама марок подемократичнее, предположил  Михаил Иванович,  и выложил на прилавок еще гривну.

Дома,  захватывая ложкой  наваристый  домашний борщ, развернул газету.

Демократичных марок в газете не оказалось, зато голых девушек было более чем достаточно. В самом этом факте не было бы ничего особенного, Венера Милосская тоже не в пальто, только эти девушки свою красоту предлагали чужому вниманию как-то уж очень напористо. Даже не так красоту,  как сопутствовавшее ей, окутывавшее нежные тела вожделение. Оно шло от откровенных поз, зазывных взглядов, стандартно накрашенных лиц, предлагавших читателю стандартное же развлечение, подаваемое как единственно возможное. На двух последних полосах публиковались объявления.

«Ласковая кошечка ждет своего котенка», «Ангел ночи Ирэн зовет и много обещает», «Строгая хозяйка жаждет вашей крови».

Одного объявления Михаил Иванович так и не понял: «Бесподобный шоколадный отдых в компании двух очаровашек».   Весь сексуальный опыт Михаила Ивановича не мог подсказать ему, как можно расшифровать слово шоколадный, хотя как-то в бытности своей в Сочи, на отдыхе, он себе кое-что позволил,  и потому  считал себя  почти  что донжуаном. Может они мужчину шоколадным кремом мажут, подумал он, так что в этом приятного? Липко, простыни пачкает.

Любопытство заставило Михаила Ивановича перевернуть страницу. Цветное   фото бросилось в глаза. Девушка в купальнике показалась ему знакомой.  Глаза, изгиб рта. Она была похожа на его бывшую одноклассницу Юлю, в которую он был тихо и безнадежно влюблен в 8 классе. Только эта девушка была смелее,

ярче. Но поза! Лицо Михаила Ивановича застыло. Девушка стояла на коленях и локтях, выгнув кверху розовую едва  прикрытую стрингами попку. Словно кошка во время течки, подумал Михаил Иванович. Ему показалось, что кто-то  размахнулся и выплеснул на его воспоминания о  первой любви ушат помоев.

Ночью Михаил Иванович не мог уснуть. Рядом посапывала жена, такая родная, близкая, но ему хотелось вызвать в памяти лицо Юли, светлый завиток на ее тонкой шее, а вспоминалась  призывно выгнувшая зад девица. Он понял, что то чувство, которое вызывал у него в душе Юлин образ, погас, что кто-то жестокий отнял у него лучшее воспоминание в жизни, ту юную девушку,  с которой он обменивался шпаргалками, и ни разу не посмел тихонько прикоснуться к ее пальцам, когда она подавала ему книгу.

В комнате сына раздался странный хруст.

- Почему он еще не спит, - забеспокоился  Михаил Иванович.

Он вошел к Мите. Тот сидел за компьютером, яростно уставившись  в экран монитора, на котором монстр-инопланетянин пытался неестественно гибкими пальцами вырвать глаза у широкоплечего героя. Герой изловчился, голыми руками свернул инопланетянину шею, и выхватил из рук другого урода огнемет. Митя нажал на «энтер», из огнемета полилась струя огня. Инопланетяне, теряя окровавленные куски рук и ног, бросились в бегство. 

- Да что же это, - зашипел Михаил Иванович, стараясь не разбудить жену. – Сколько надо говорить, идиотские  игры  только  по воскресеньям. У тебя двойка по русскому! 

- Пройду еще один уровень и выйду, - не отрывая глаз от монитора, огрызнулся сын.

Михаил Иванович потоптался и вышел. Он терял связь с сыном,  мучился  этим, но не знал,  что ему делать.

Следующий рабочий день прошел почти спокойно. Михаил Иванович изучал  бумаги, проанализировал рынок в Интернете,  заглянул на сайт фотоновостей, просмотрел рейтинг фотографий. Оказалось, что все посетители сайта единодушно отдали первое место трем фотографиям: торчащей из пасти крокодила откушенной руке корейского служителя зоопарка,  раздавленного катком и снятого крупным планом человеческого тела и фото плачущей в израильском музее Холокоста Юлии Тимошенко. Как можно ставить в один ряд спекуляцию на ужасе и крови и благородный порыв женщины, подумал он. Эти люди, наверное, и  не задумались, почему Тимошенко плакала, главное, позлорадствовать над  слезами того, кто для них олицетворяет собой богатство и силу. Какая эмоциональная тупость, какая безвкусица!

Михаилу Ивановичу стало тошно,  и он вышел в курилку посудачить с сотрудниками. Когда вернулся в кабинет, обратил внимание на то, что молодой логистик Паша пытается сдержать смех,  и обнаружил, что пока его не было, Паша пристроил ему на экран компьютера непристойную сценку из Интернета.                       

Он,  было,  вспылил, что за неуважение к старшим по возрасту и должности! Но решил не обострять отношений, и так здоровье пошаливает. Пусть уж юнец считает, что он просто мило пошутил.

Дома рассказал об этом жене, пожаловался, что за молодежь нынче пошла, ничего святого. Жена предложила развеяться, сходить в театр на гастрольный спектакль приезжей знаменитости.

В театр все-таки полагалось идти нарядным. Жена оделась, вынула из круглой фарфоровой шкатулочки то самое кольцо с рубином, что так радовало глаз ее мужа. Михаил Иванович тоже вытащил из шкафа свой лучший костюм, синий в серую полоску. Машинально сунул руку в карман и обнаружил под пальцами что-то рассыпчатое, мягкое, непонятное. Он вытащил руку,  посмотрел, что удалось захватить оттуда пальцами, и увидел, что это была какая-то рыжая труха. Вроде рассыпанного табака, только намного мельче.

- Что это? – спросил он жену. Она тоже сунула руку ему в карман, вытащила  труху и внимательно ее изучила.

- Не знаю, - сказала она. - Похоже на то, что остается от ткани, когда ее жрет моль. Когда  ее заводится много, она съедает ткань и  вместо ткани остается куча  рыжих какашек  моли,  покрытых паутиной.  Очень похоже на это. Но у нас ведь моли нет.

Супруги решили не тратить время, не опаздывать же на спектакль из-за непонятно какой дряни.

Сопереживая древнегреческим героям, Михаил Иванович забыл и о своем раздражении,  и предчувствии чего-то неизбежного, что мучило его в последнее время. Он был благодарен жене  за то, что она вытащила его  в театр.

Через несколько дней, бреясь в ванной, Михаил Иванович заметил, что его утренний халат, висевший на крючке, стал вроде бы короче! А под ним виднелась кучка рыжей трухи!

Обыскали шкафы. Моли нигде не было.

На работе тоже было не все ладно. Шеф вошел в кабинет как раз тогда,  когда молодой любвеобильный Паша млел при виде круглой женской попы, которой он заменил прежнюю заставку  на своем мониторе.  Шеф  затопал ногами и выложил Паше все, что он думает о будущем  работника, который подменяет строгие колонки  экселя  расплывшейся розовой плотью. Паше, по словам шефа, угрожало такое  же свинское,  но отнюдь не розовое будущее. 

Михаил Иванович загрузил компьютер и вошел в Виндоус. Изображение так и не появилось,  на экране бесконечным молчаливым потоком  сыпалась рыжая труха.

Послали за компьютерщиком. Его долго не было, потом из соседнего отдела позвонили и сказали, что сисадмин уехал в офис провайдера так как, видимо там что-то случилось – на всех дисплеях фирмы сверху вниз текли потоки  рыжей пыли.

Сотрудников отпустили по домам,  в наше время без компьютеров делать в офисе нечего.

Можно было бы сходить в кино, но афиша Михаила Ивановича не привлекла. Его плохое настроение явно не улучшили бы фильмы под названиями: «Кровавая ночь в Йоркшире», «Маньяк-педофил» и «Я тебе покажу, сука!». Чтобы не выплескивать на жену недовольство жизнью, решил побаловать себя и зайти в ближайший ресторан. Все равно еще рано и жена наверняка не успела приготовить обед.

Заказал  рассольник,  котлеты по-киевски, яблочный фреш. Гулять,  так гулять. Днем живой музыки не было, а на ковровом покрытии  эстрады стоял  новенький музыкальный центр, из которого доносилось хриплое: «Я ворона, я ворона».  Сообщив посетителям эту удивительную новость о  себе, как о поющей вороне, динамик замолчал, потом с новой силой продолжил: «Девочкой  своей ты меня назови, а  потом обними, а потом обмани…»

Михаилу Ивановичу было странно, что эта юная певичка призывает своего избранника обмануть ее.  По логике, она должна была бы бояться такого исхода событий. Но видимо, заранее знала, что ничего хорошего от своего парня не дождется. Так пусть попользуется ею, она попутно тоже свое удовольствие получит. Другая певичка решила конкретизировать свои пожелания и завела: «Увози меня скорей, увози за пять морей, и целуй меня везде - 18 мне уже».

А везде, это где, внутренне усмехнулся Михаил Иванович, в детстве бегавший на занятия в музыкальный кружок. «В каждой строчке только точки, догадайся, мол, сама…»  зазвучало в его душе. Только точки.  В его молодости люди были, наверное,  понятливее, и точками обозначали то, что не хотели высказать словами. Их сердца и так понимали друг друга. 

Михаил Иванович ссутулился над столом. У каждой эпохи свои проблемы. Но они проходят. Может правы мудрые японцы, утверждающие, что если проблема неразрешима, ее надо пустить на самотек и она рассосется  сама собой? Человечество - саморегулирующаяся система. Сколько людей погибло в войнах между гугенотами и католиками. Но их потомкам такие страсти просто непонятны. Почему во Второй мировой войне победили союзники? Потому что  другого быть не могло, победа нацистов  принесла бы гибель всему человечеству и оно, как саморегулирующаяся система этого не допустило. Таков ход истории. И потому, наверное, все войны, все революции просто жалкие потуги людей что-то изменить, они только тормозят поступательное движение человечества.   Система сама устраняет появляющиеся в ней поломки и сама ведет себя по спирали наверх. Великий фантаст Рэй Бредбери мечтал о том, чтобы оружие на всей земле вдруг заржавело бы, и из него нельзя было бы убивать. Пришло время,  и эта тема стала не актуальна. Европа объединяется,  ей оружие ни к чему. Да, неразрешимых проблем нет, все-все  когда-нибудь кончится,  и перейдет в новое качество.  Следовательно, человечество как система подчиняется не только историческим законам, но и второму закону термодинамики, закону энтропии.  А если поломки в системе накопятся в таком количестве, что станут неустранимыми? В какое тогда качество перейдет система?  

Раздумья Михаила Ивановича прервал официант,  с круглыми от страха и  растерянности глазами.  Заикаясь, он сообщил, что не может выполнить заказ. Официант хотел что-то объяснить, но Михаил Иванович не стал его слушать. Он повернулся и молча вышел из ресторана. Он уже  знал,  он понял, что на кухне все блюда разом превратились в рыжую труху,  ржавую гниль.  В этом у него не оставалось сомнений.

На улице царил переполох. Люди бегали взад и вперед, расспрашивали друг друга и,  не ожидая ответа, пытались сами что-то рассказать, но их не слушали. Каждый был переполнен  изумлением и  страхом.  Толстая продавщица в хлебной будке тупо уставилась на груду рыжей трухи на прилавке, а молодая женщина,  продававшая с расстеленной на земле клеенки  поддержанные  мобильники,  тоненько визжала при виде враз исчезнувшего своего товара. На клеенке расползалась в стороны рыжая куча.

- Домой, надо домой! – заныло в сердце Михаила Ивановича. Там жена, Митя. К ним надо, вместе быть, только вместе.

Он сел в трамвай, проехал две остановки. Внезапно трамвай дернулся, припал на передние колеса,  как на колени, затем стал медленно валиться на бок. Люди завопили, кто успел выскочить в открытую водителем дверь, кто стал бить стекла и вылезать, не надеясь пробиться через забившую выход толпу. Михаилу Ивановичу повезло, он стоял у самой двери и выскочил первым. Передних колес у трамвая не было, вместо них на рельсах виднелись две рыжие кучки.

Держась за сердце,  Михаил Иванович бросился домой бегом. В транспорт садиться было опасно. В труху превращались рулевые колонки, стойки автомобилей, бензобаки. Из исчезнувших бензобаков на дорогу вытекал бензин. В некоторых местах  он уже загорелся,  и в воздухе воняло гарью, это сгорали автомобильные сиденья,  шины, брошенные людьми на дороге вещи. Горячим воздухом поднимало вверх крупные  черные хлопья, они кружились в  жутком хороводе.

Кругом стоял крик и стон.

На крышу соседнего дома рухнула  передняя  часть самолета. За ней в воздухе струился шлейф рыжей трухи, которая ранее была  задней частью. Дом охнул и присел. Посыпались камни, шифер, чемоданы пассажиров. Из распахнувшегося окна вылетела кровать с еще лежавшим на ней мужчиной в пижаме. Кровать ударилась об землю, и  он,  раскинув руки,  как на батуте,  подлетел кверху и шлепнулся на асфальт.

Сердце Михаила Ивановича колотилось прямо в горле. «К родным, близким, к семье», стучало у него в мозгу. Вот уже серая стена его дома, скамейка у входа в подъезд. Михаил Иванович остановился, чтобы перевести дух, он не смог бы сразу взбежать на третий этаж, сил не было. И вдруг, глядя на скамейку, заорал, завопил, завыл животным воем. У женщины, сидевшей на скамейке с бледным,  как мел лицом, медленно от  блестящих лакированных туфелек на ногах кверху ползла  труха, ее ноги, она сама превращалась в рыжую гниль, в труху!

 

Через несколько часов все было кончено. Вся твердая часть планеты Земля была покрыта толстым слоем рыжей гнили. Не было ни людей, ни животных, ни растений. Тишина царила над землей,  и только ветер вздымал рыжие

фонтанчики, закручивал их в спирали, играл трухой. Ветер был единственным   подвижным существом на планете,  он ею владел и, наслаждаясь своей властью,  полетел над ее поверхностью, чтобы внести в свой реестр, что же  досталось ему в наследство от человечества.

Среди рыжего бесконечного пространства белела статуя Венеры Милосской.  Остались фигуры Давида и Мыслителя.  Остатки стен с фресками Микеланджело. Фрагменты католического собора в Барселоне.  Не имея стены и гвоздя,  упала в пыль «Мона Лиза», смеясь над самой собой, а может над людьми, что столько лет пытались разгадать ее улыбку. Может,  она знала все заранее? Не стало Грановитой палаты в Москве, но среди рыжей трухи сверкали  кольца и ожерелья, изящные тиары и величественные короны, что украшали когда-то царственные персты, шеи и головы. Остались пещерные росписи в Африке.  Рухнули стены фильмохранилища в Белых Столбах и, лишенные круглых жестяных коробок, прозрачные ленты свивались друг с другом,  перемешивая в кучу красавиц, страсти,  высокие и низкие поступки и прожитые на экране жизни. Не стало огромных музеев Лувра, Эрмитажа и Прадо,  но нетронутыми гнилью лежали их экспонаты.

 

Если бы кто-то пригляделся, то на месте, где стоял дом Михаила Ивановича, заметил бы в рыжей пыли золотое кольцо с алым рубином среди сверкавшей россыпи циркониев, словно капля живой крови упавшая на лист, покрытый росой, что так радовало когда-то его взгляд.

Но смотреть было некому.  

 

Это уже произошло, подумал Павел сквозь обволакивающий его сон.

 

ЭПИЛОГ

 

Павел стал на табурет, потянулся и достал со шкафа коробку из-под печенья, украшенную виньетками и ангелочками, которые когда-то так покорили сердце бабы Франи, что она оставила эту коробку себе на память. Достал из нее свой сценарий. Положил его в рюкзак.

Ему было грустно. Не оттого, что понял - в скором времени его сценарий поставлен не будет. А потому что он инстинктивно чувствовал, что, покидая Одессу, квартиру бабы Франи, он расстается со своей молодостью.

Странно, уезжая из Киева, выходя из стен Альма-матер, он такого не чувствовал. Наоборот, ему казалось, что впереди светлое и неохватное, бесконечное будущее. Сейчас оно сжалось до размера каких-то ближайших лет.

Он постучал в дверь комнаты бабы Франи. Хотел попрощаться с ней обычными, принятыми в таких случаях,  словами. Но не смог. Вдруг сжалось горло. Он наклонился и поцеловал руку простой неграмотной бабушки с Молдаванки. Рука была прохладной, и пахла стирочным мылом. Видно, баба Франя только закончила стирку своих бессчетных занавесочек и постельных подзоров. Баба Франя тоже молча, перекрестила его, и Павел вышел со двора.

Дойдя до улицы Толстого, сел в троллейбус и покатил к вокзалу. Он возвращался в Черновцы. Что будет делать там, еще не знал, но пока это его и не волновало. Он думал о том, что долго еще не вернется на Одесскую киностудию, что, может, вообще никогда не будет работать в кино. Троллейбус был полон. Павел стоял в проходе, и рюкзак оттягивал его плечи. Проходившие мимо люди толкали его, и задевали рюкзак. Какие-то молодые люди с хохотом ввалились в троллейбус и почти сбили Павла с ног.

Внезапно он ощутил почти физически, что там, за его спиной в рюкзаке, лежит рукопись, выстраданная им, выстраданные им чужие жизни. Все-все они там, окровавленный Борька, заплаканная Инна, умирающая Галина Павловна… Артем, сумевший поднять голову и вырваться на волю. Каждый из них когда-то был жив или сейчас жив, был целым, заключенным в их существе миром, а он Павел, сумел прикоснуться только к какому-то кусочку их жизни, но был благодарен, что они впустили его в себя, открылись ему. А все эти люди, что толпятся вокруг него в троллейбусе, они тоже несут в себе каждый свой мир, но туда ему пока нет доступа. Надо стать писателем, настоящим писателем, и тогда он проникнет куда-то внутрь мироздания, он поймет то, о чем сейчас знает так мало, но уже начал узнавать, благодаря бабе Фране, и своему дару переносить на бумагу слова и мысли.

Но если так, то, значит, в нем живут и другие какие-то люди, он еще не знает их, не прикоснулся к их судьбе, но они есть, есть в его душе, и в его внутреннем «я» живут их нескончаемые миры. Сколько их? Пока будет он жить, они будут проситься в жизнь, будут умолять его выпустить их из заточения в широкое пространство реального бытия.  Пусть пока на бумаге, но, когда он перенесет их чувства и страдания на бумагу, они покинут его и станут жить своей собственной жизнью, независимой от него.

Поезд к перрону еще не подали, пошел дождик, и запахло прибитой пылью.

Павел стоял лицом к ожидаемому поезду и механически вглядывался вдаль. Какой-то человек рядом с ним сложил газету, которую читал до этого, повернулся, и Павел узнал в нем Михаила Ивановича.

Вспыхнуло воспоминание: трамвай, упавший на колени, рыжая труха, в которую превращаются люди, вся человеческая цивилизация. Он еще тогда, в доме бабы Франи понял, что это фрагмент будущего, который еще не наступил, но наступит. Значит, Михаил Иванович умрет, и он, Павел, тоже умрет? И те персонажи, которые живут в нем, еще не родившиеся, не выпущенные на бумагу, или на белое полотнище экрана, они тоже умрут вместе с ним? Превратятся в рыжую труху, гниль, ничто. Не будет его, Павла, и потому не станет всех их? А, может быть, это грозное предупреждение свыше и только? Погибели еще можно избежать? Если человечество одумается, вернется к истокам, взглянет на себя со стороны, то… 

Павел замер в раздумьях, но тут, постукивая по рельсам, подошел поезд, собравшаяся к тому времени толпа, хлынула внутрь, увлекая Павла.

 

Он вскочил на подножку, бережно прижимая к себе рюкзак…