Николай Головкин. Дом в Китай-городе (повесть)

• 
• 

Подробности

Категория: Знакомство с автором

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 3717

Николай Головкин

Дом в Китай-городе

Повесть

Отец

«Разве можем мы забыть Родину? Может человек забыть Родину? Она – в  душе. Я очень русский человек. Это с годами не пропадает».

Так сказал, находясь в эмиграции, первый русский лауреат Нобелевской премии в области литературы Иван Алексеевич Бунин.

Отец мой его очень любил.  Много книг он перечитал за свою жизнь. Последней стала книга о великом русском писателе[1]  с закладкой на странице, где были эти пронзительные бунинские слова. 

Коренной москвич, по воле судьбы оказавшийся в Туркмении, где он жил и работал более 40 лет, папа не мог не испытывать схожих с Буниным чувств. До последних дней жизни вспоминал родную Москву, Россию.

 

  Мария Андреевна (урождённая Константинова) и Алексей Алексеевич Головкины – прабабушка и прадед. Конец XIX в. Фото из семейного архива Н.А. Гончаровой 

Корни и крона

Корни родового древа Головкиных, которое нарисовала в начале XXI столетия дочь моего двоюродного брата Анатолия художница Екатерина Головкина-Базилевская, уходят в глубину веков. Мощное древо, к которому прибавляются новые и новые ветви!

Ныне только Москве над стволом, каким явился для всех нас московский купец Алексей Алексеевич Головкин, крона более чем из десяти родственных семей…

В одном из самых известных своих произведений о купеческой Москве начала 1880-х годов – романе «Китай-город» – П. Д.Боборыкин[2] ярко описывает этот древний уголок столицы близ Кремля.

Именно отсюда – так уж, видно, было угодно судьбе! – и мы начнём своё повествование.

1

В конце XIX – начале XX века в Ипатьевском  переулке[3], который соединял две из трёх главных улиц Китай-города – Варварку и Ильинку и, по словам современника, «представляет собой узкий, вымощенный крупным булыжником проезд, с лепящимися друг к другу домами», по левую сторону от Варварки стоял каменный двухэтажный собственный дом (N10) моего прадеда купца Алексея Алексеевича Головкина. Этот дом стал «колыбелью» для двух поколений его семьи.

У известного москвоведа С.К.Романюка[4], который ещё в советское время одним из первых обратился к истории Ипатьевского переулка, читаем:

«<…> В Ипатьевском переулке находилась церковь Вознесения Господня с приделом св. мученика Ипатия, по имени которого она была более всего известна. Церковь, здание которой было построено в 1757 г., находилась в подворье знаменитого костромского Ипатьевского монастыря, стоявшего по правой стороне переулка, примерно на его середине. С 1849 г. церковь была отдана для представительства Антиохийской патриархии. Снос церкви начался ещё в конце 1940-х гг., но окончательно её остатки исчезли  в 1965 г. <…>».

Дом Головкиных  стоял рядом с палатами (дом № 12) Симона (Пимена) Фёдоровича Ушакова (1626 — 1686) — знаменитого иконописца, которого принято считать основателем русской живописи. Ведь до него на Руси писали только иконы, а Ушаков начал рисовать портреты светских людей, так называемые парсуны — переходный жанр между иконописью и светским портретом. Они по-прежнему рисуются на досках, напоминают святые лики, но уже появляется богатая светотень, приём, который Симон Ушаков воспринял от итальянских мастеров.

Имя Симона Ушакова, надо полагать, и спасло древние палаты от уничтожения в советское время[5].

Палаты Ушакова – пример каменной жилой застройки, которая постепенно начала вытеснять в Москве деревянные дома. Палаты выстроены в середине XVII века (планировка сложилась раньше – ещё в XVI веке.) для «гостя» Ивана Чулкова, а в 1673 году были переданы знаменитому иконописцу Симону Ушакову для размещения в них мастерской.

Вот что пишет о палатах Ушакова С. К.Романюк[6]:

«<…>В переулке находится здание (№12), в котором угадываются старинные палаты – то тут, то там видны барочный наличник, окно, прорезанное там, где ему, казалось бы, не должно быть, толстые стены. В Китай-городе, особенно после тотального сноса Зарядья, сохранилось совсем немного старинных гражданских, нецерковных построек, а тут находятся так называемые палаты Симона Ушакова, знаменитого «изографа», иконописца, испытавшего на себе влияние Запада, начавшего в своих произведениях передавать черты живой натуры. Точных данных о том, кем были построены палаты, нет. Возможно, что строителями были купцы, владевшие ими в середине XVII в., а в 1670-х гг. палаты уже имеет С. Ушаков. По исследованиям реставраторов, которым, к сожалению, не удалось довести до конца работы по восстановлению палат, парадный фасад был обращен не на улицу, как обычно, а во двор, где находилось щедро украшенное красное крыльцо.

В 1829 г. в палатах находилось училище, для которого они были значительно перестроены<…>».

Ушаков происходил, вероятно, из посадских людей и, по-видимому, очень рано получил основательную подготовку к своей специальности. В 1648 году, будучи всего 22-х лет от роду, он был принят в царские «жалованные» мастера Серебряной палаты при Оружейном приказе, где прямыми его обязанностями было «знаменить», то есть делать рисунки для разных предметов церковной утвари и дворцового обихода, преимущественно для золотых, серебряных и эмалированных изделий, расписывать знамёна, сочинять узоры для рукоделий, чертить карты, планы …

Кроме того Ушаков писал образа для государева двора, церквей и частных лиц, причём приобрёл вскоре известность лучшего на Москве иконописца.

В 1664 году его перевели на службу из Серебряной палаты в Оружейную. Здесь круг его деятельности расширился, а слава возросла ещё более: Ушаков стал во главе прочих царских мастеров, образовал целую школу иконописцев, пользовался милостями царя Алексея Михайловича и его преемников на престоле, исполнял всяческие их поручения по художественной части и до самой своей смерти жил в довольстве и почёте.

Ушаковская мастерская писала иконы и фрески не только для Архангельского и Успенского соборов Кремля, но и, скажем, для храма Живоначальной Троицы в Никитниках. Этот известный в Москве храм, что напротив палат Симона Ушакова, – замечательный памятник архитектуры стиля «русское узорочье».

У С. К.Романюка[7]  читаем:

 «<…> Иконы Симона Ушакова украшают церковь св. Троицы, «что в Никитниках». Так называлась эта местность в XVII в. –  по фамилии богатого ярославского купца Григория Никитникова, построившего церковь (1631-1634). По нему же именуется и Никитников переулок. В церкви есть придел, посвящённый иконе Грузинской Богоматери, отчего иногда и церковь и переулок (до 1922 г.) назывался Грузинскими. Икона была приобретена в Персии в 1629 г. и поставлена по обету в дальнем северном монастыре. В трудные времена чумы, «морового поветрия», в 1654 г. её принесли в Москву и поставили в Троицкой церкви в Никитниках, потом сняли с неё копию, оставшуюся в церкви.

Церковь стояла рядом с домом самого Никитникова, большой подклет её использовался как амбар, а в южном приделе была и родовая усыпальница Никитниковых. В нижнем этаже храма в 1904 г. на средства церковного старосты А. В. Александрова был устроен особый придел в память 250-летия избавления от эпидемии и ознаменование посещения церкви в 1900 г. императором Николаем II.

С 1934 г. Троицкая церковь стала филиалом Исторического музея, а в 1991 г. возвращена общине верующих.

Здание церкви – поистине жемчужина русской архитектуры XVII в., вызвавшее множество подражаний и в столице и в провинции. Поставленная на высокий подклет на холме, она была видна издалека, привлекая взгляд необыкновенной живописностью силуэта – устремленный вверх четверик со спаренными колонками и горкой изящных кокошников увенчан пятью главами на высоких барабанах, обработанных колонками и арочным пояском <…>».

С начала индустриализации в России, пришедшей на конец XIX века, дореволюционная Москва состояла из множества небольших фабрик и частных производств.

Одним из них владел Алексей Алексеевич Головкин. Это была москательная[8]  фабрика, которая располагалась неподалёку от дома прадеда в Ипатьевском переулке, если идти по нему в сторону Ильинки. На Ильинке издавна селились ткачи, поэтому краски для холстов были всегда востребованы.

Здесь же, в Ипатьевском переулке, находился городской полицейский дом с пожарной каланчой. У каждой полицейской части города был свой «казённый дом», в котором также находилась пожарная команда. Отсюда к местам происшествий выезжали конные экипажи на тройках с командой пожарных.

У С. К.Романюка[9] читаем:

 «<…>Параллельный Никольскому Ипатьевский переулок также перегорожен и, по существу, перестал быть частью сети городских проездов. Из застройки остались лишь здания у его пересечения с большими улицами – Ильинкой и Варваркой<…>».

… Но вернёмся в дом №10 по Ипатьевскому переулку. В 1881 году в семье Алексея Алексеевича Головкина и его супруги Марии Андреевны родилась дочь Мария, а в 1895-м – сын Владимир, мой дед.

2.

А после октябрьской революции здесь успели появиться на свет и внуки. 17 марта 1918 года в семье сына Владимира Алексеевича и его супруги Анны Васильевны (урождённой Семёновой) Головкиных родился первенец – мой отец Алексей. Его брат Владимир и сестра Елизавета появились в доме прадеда в 1919 и 1921 годах.

Прадед умер в 1917-м. Как и почившая ранее супруга, прабабушка Мария Андреевна, он был похоронен на Ваганьковском кладбище. Их могилы, увы, не сохранились.

Семью Головкиных после октябрьской революции долго не давали в обиду рабочие национализированного завода и снабжали продуктами, которые регулярно привозили из подмосковных сёл, где они жили.

 

«...Я рос в семье старой московской интеллигенции…»

Дед Владимир Головкин учился в первой мужской гимназии, бабушка Анна Семёнова – в частной женской гимназии Е.Е. Констан, что в Обыденском 2-м переулке. Судьба впервые свела их на гимназическом балу, организованном в честь Нового, 1917 года!

В этом, переломном для России году, они и обвенчались. Успели съездить в свадебное путешествие в Крым. А потом, когда вернулись в родную Москву, оказались в водовороте октябрьской революции, тех испытаний, которым подверглись люди их круга.

Оба из интеллигентных, образованных семей, дедушка и бабушка не покинули, как многие «из бывших», Родину. Работали, оказали не только огромное влияние на формирование духовного мира своих детей, но и постарались их научить быть такими же, как и сами, стойкими к жизненным испытаниям.

Об этих семейных «уроках» папа всегда рассказывал нам, своим трём

сыновьям, с глубокой благодарностью:

«...Я рос в семье старой московской интеллигенции. И надеюсь, что являюсь её представителем. Отец мой был начитанным человеком, издательским работником. Дома у нас была богатейшая библиотека. Читать я научился в 4 года. Вероятно, поэтому у меня рано зародился интерес к истории, литературе, искусству».

3.

Дом Головкиных в Ипатьевском, как и повсеместно в Москве, был «уплотнён», в нём разместились коммунальные квартиры, в одну из которых в 1928 году подселили семью латышского стрелка.

Но и в те годы ещё семья, подобно многим представителям среднего класса в старой России, имела возможность нанимать гувернантку. Она ежедневно ходила с детьми на прогулки в находящийся неподалёку Ильинский сквер.

На одной из семейных фотографий гувернантка гуляет здесь  с папой и дядей Володей, совсем ещё крошками, которым на вид соответственно 3 и 2 года. Тёти Лизы, которая появится на свет в ноябре 1921 года, с ними нет. Наверное, она или не родилась ещё или дома с матерью.

Маленькие Алёша и Володя постоянно бывали с гувернанткой в верхней  части сквера, где у Ильинских ворот находилась знаменитая на всю Россию Часовня-Памятник во имя святого князя Александра Невского, воздвигнутая в честь гренадеров, павших под Плевной в одном из решающих сражений освободительной русско-турецкой войны 1877-1878 годов.

Так папа, будущий историк, может, пока ещё не вполне осознанно на примере героического прошлого начинал постигать уроки отечественной истории.

 

«Тишина за Рогожской заставою …»

В 1931-м семью бывших хозяев национализированного дома, дедушку и бабушку с тремя детьми, переселили из Ипатьевского переулка подальше от центра столицы – в район площади Ильича (Рогожской заставы).

4.

Им выделили квартиру в доме в Среднем Золоторожском переулке рядом с металлургическим заводом «Серп и молот»[10]. К новым жильцам здесь относились с должным уважением. Семье Головкиных предоставили огромную залу в 58 квадратных метров, где при прежних хозяевах проводились вечера с бальными танцами.

5.

Поневоле вспоминается выражение «танцевать от печки». Она была в зале посредине. Когда позднее брат отца Владимир женился, ему с супругой Анной Анатольевной бабушка Анна Васильевна решила предоставить «отдельную» квартиру.

Зала была перегорожена. Из комнаты, что была ближе к лестнице, прорубили ещё один выход в длинный коммунальный коридор.

А вот печка была на две квартирки одна.

– Толя, принеси дровишек, – просила моего двоюродного брата бабушка. Кутаясь в старую шубейку, не вставая с лежанки, она, призывая внука к немедленному действию, стучала каждое утро в тонкую стену-перегородку.

И Толик, хоть и был ещё мал, вооружившись топором, «танцевал от печки» во двор, чтобы принести из сарая дрова для прожорливой печки, которая никак не хотела сохранять долго тепло в двух комнатах.

Дядя Володя, отец Толика, работавший над созданием новых образцов советской пластмассы, болел. Он умрёт в 1963-м в возрасте 44 лет от лейкемии. В их семье сохранится сделанный им из пластмассы самолётик, искусно вырезанные им из кусочков дерева различные фигурки людей и животных,  а у нас всех, его близких, – светлая память о нём.

Толе тогда исполнится 8, а его младшему брату Максиму лишь 2 года. Их семья  уже будет жить в новой квартире на улице Флотской, близ станции метро «Речной вокзал».   Супруга дяди Володи Анна Анатольевна, многие годы проработавшая в издательстве «Музыка», одна вырастит и воспитает двух сыновей. 

Но пока все они ещё живут в двух комнатах дома в Среднем Золоторожском переулке, в одной – бабушка и тётя Лиза, одна воспитывающая дочь Аню, в другой – дядя Володя, Анна Анатольевна и Толик. 

Вот и получается, что Толя – главный мужчина, помощник слабого пола, поэтому именно он ходит за дровами в сарай.

Дворик их зарастал летом лопухами и одуванчиками. Он был притиснут вместе с домом к стене завода «Серп и молот», который вечно дымил своими трубами. От этого бельё, развешанное на верёвках во дворе, моментально покрывалось копотью.

Зимой дворик заносило снегом.  Поэтому Толя «танцевал от печки» не только с топором, но и с лопатой, чтобы расчистить путь к сараю.

И в тоже время в этом захолустье рядом с большим промышленным гигантом было столько поэзии. Именно таков пейзаж  –  «Дворик Рогожской заставы» (1936) Андрея Дмитриевича Гончарова – работа двоюродного брата папы,  дяди Володи и тёти Лизы, который висел в их квартире[11].

6.

Вот что рассказывает о жизни Головкиных в Среднем Золоторожском переулке мой троюродный брат Сергей Георгиевич Кара-Мурза[12]:

«<…> семью «буржуев» выселили в деревянный дом за Рогожской заставой. Правда, у них было своё крылечко с улицы, и получилась маленькая квартирка. Это я уже так в детстве видел. Когда мы с сестрой и матерью вернулись осенью 1943 г. из эвакуации, мы иногда к ним ездили в гости (это называлось «к дядюшке Головкину»). Я это хорошо помню, потому что в их доме осталось много игрушек, и мне там подарили большой деревянный паровоз. Ехать приходилось долго, перебираться через пути, зимой в темноте, в метель – всё  это запоминалось.

Семья эта, говоря сухим языком, «приняла революцию» – никто не эмигрировал, никто не стал воевать за собственность. Уехали из центра и стали налаживать новую жизнь. В доме к ним относились хорошо, мою бабушку[13] долго продолжали называть «барыня»».

А вот строки из воспоминаний[14]  моей мамы:

«<…>Головкины жили в двух комнатах старого одноэтажного дома с полуподвалом[15]. В доме было много жильцов. Соседки – старушки говорили, что они жили в этом доме ещё до революции, они были прислугами при бывшем хозяине дома – управляющем завода «Гужон» («Серп и молот»).

В доме была общая кухня с двумя плитами, общая ванная комната, титан в которой нужно было топить дровами. В память о старом владельце дома остался затвор на дверях ванной с надписью при повороте ручки «Occùpe» (то есть «занято»).

Была также огромная застеклённая веранда, на которой современные жильцы сушили бельё <…>».

Теперь этого дома, где Головкиным суждено было прожить более 30 лет, куда неоднократно приезжали из Ашхабада мои родители со старшим братом Володей, мной и младшим братом Костей, нет. Но с раннего детства я хорошо помню этот дом, помню Рогожку – её  улицы и переулки.

И в то время, когда мы приезжали сюда, я всё никак не мог понять, почему такое захолустное место имеет столь красивое название – Средний Золоторожский переулок…

Лишь годы спустя узнал, что Средний Золоторожский переулок, как и Верхний Золоторожский переулок,  Золоторожская набережная, Золоторожская улица, Золоторожский Вал и Золоторожский проезд, назван так по названию ручья Золотой Рожок.

Считается, что своё название он получил от митрополита Алексия[16], основателя Спасо-Андроникова монастыря  после паломничества владыки в столицу Византии – Константинополь, мировая слава которого столь долго отражалась в водах  залива Золотой Рог[17].

Московский ручей не иссяк, сохранился до наших дней, но в каком же плачевном виде! Раньше его истоком служило болото, где сейчас находится платформа «Серп и молот» Нижегородского направления Московской железной дороги. В настоящее время ручей заключён в трубу. Он протекает под шоссе Энтузиастов и по территории завода «Серп и молот». Устье находится у Спасо-Андроникова монастыря, где ручей впадает в Яузу.

… Потом мы гостили уже в другом доме: в 1967 году тётя Лиза, когда ей, наконец, как участнику Великой Отечественной войны выделили новую двухкомнатную квартиру в районе станции метро «Рязанский проспект», переехала туда с бабушкой Анной Васильевной и дочерью Анной.

А дом Головкиных в Ипатьевском переулке был снесён приблизительно в это же время: в 1964-1967 годах на Старой площади и в прилегающих переулках возводился комплекс зданий ЦК КПСС – ныне здесь администрация Президента России.

 

Библиотека-читальня имени М.Н.Покровского

В школьные годы отец посещал литературный кружок при библиотеке-читальне имени М.Н.Покровского[18] (до революции – имени  В.О.Ключевского).

Библиотека-читальня имени В. О. Ключевского была основана по инициативе Н.А.Шамина[19]. Идея создания публичной библиотеки на основе личного собрания книг В.О.Ключевского возникла ещё в 1911 году, вскоре после смерти крупнейшего русского историка для «увековечения его памяти». Однако, по воспоминаниям Е.В.Некрасовой, первой заведующей библиотеки имени В.О.Ключевского,  Московская городская дума не отпустила нужных средств, что отсрочило событие на 4 года.

Открытие состоялось 14 июля 1915 года в присутствии сына покойного историка, представителей уже действовавших в Москве библиотек имени  Л.Н.Толстого, Н.В.Гоголя  на первом этаже дома № 18 (здание не сохранилось) по 2-й Рогожской улице, ныне улице Библиотечной.

В 1918 году библиотека была переведена в национализированный особняк Кузнецова, дом № 30, что на Большой Коммунистической улице (бывшей Большой Алексеевской, а ныне – Солженицына).

По существующему в 1920-е годы положению конфискованные книжные собрания должны были свозиться в Кремль для организации при клубе ВЦИК библиотеки. И вот в разрез этому заведующий рядовой московской библиотеки, носившей в то время ещё имя В.О.Ключевского, ходатайствовал о передаче личного собрания книг Кузнецова, бывшего владельца особняка, уехавшего за границу, их библиотеке. Его поддерживали М.Н.Покровский и В.Я.Брюсов, но безуспешно. Библиотека всё-таки была перевезена в Кремль, но благодаря вмешательству Н.К.Крупской в конце концов вопрос был решён в пользу библиотеки имени В.О.Ключевского.

Её фонды, которые к началу 1920-х годов обветшали или были частично утеряны,  пополнили также и личные собрания книг  конфискованных частных коллекций Степанова, Красавина, Деревицкой, Соловьевой, Морозова… 

Одним словом, когда Головкины переселились из Ипатьевского переулка в Средний Золоторожский, библиотека-читальня имени М.Н.Покровского стала в этих местах важным очагом культуры[20]. И 13-летний папа, каким мы видим его на портрете А.Д.Гончарова («Портрет Лёши Головкина»[21], 1931), несмотря на то, что и дома была замечательная библиотека, устремляется к бесценным книжным сокровищам на Большую Коммунистическую.

Папу привлекло сюда не только книжное собрание, но и то, что здесь работал литературный кружок, изучающий литературу, начиная с Древней Греции и кончая современностью. Занятия в нём вёл их учитель литературы Александр Александрович Зерчанинов – впоследствии профессор, автор известных учебников[22]. По его рекомендации папа и стал активно посещать эти занятия.

Литературный кружок выпустил 4 бюллетеня, его члены, знатоки советской литературы, выступали с докладами, консультациями перед читателями на конференциях и на передвижках.

Занятия были так увлекательны, что после окончания школы папа решил поступать в институт на литературное отделение.

 

«Вальцовка»

Отец любил рассказывать и о литературном кружке «Вальцовка:

«...Мы жили неподалёку от завода «Серп и молот». При нём был организован литературный кружок – «Вальцовка». И я с 1934 года его посещал: выступал с первыми, конечно, наивными стихами и рассказами. Руководил нами мастер вальцовочного цеха Саша Филатов, поэт.

Из воспоминаний мамы:

«Алексей посещал и творческий литературный кружок при металлургическом заводе «Серп и молот».

«Вальцовка» – образное и очень удачное название этого  кружка для   начинающих стихотворцев –  было предложено его руководителем, мастером вальцовочного цеха Сашей Филатовым (прокатные валки – орган прокатного стана, придающий металлу необходимые размер и форму)».

Рабочий поэт Саша Филатов прошёл путь от уличного бездомного Гавроша до человека большой и интересной судьбы. Алёксандр Фёдорович более тридцати лет руководил литературным объединением «Вальцовка» при заводе «Серп и Молот», участвовал в Великой Отечественной войне, стал известным поэтом и дружил с известными поэтами.

О том, как Александр Фёдорович читал свои стихи, вспоминает Валентин Васильевич Сорокин:

«<…>читал он – изумительно. Зал замирал. Зал следил за ним. Зал вникал, вслушивался, сосредоточивался и — обрушивался пламенными аплодисментами. Филатов читал потрясающе!<…>».

«Я принадлежу к тому поколению, о котором созданы кинофильмы «Путёвка в жизнь» и «Республика ШКИД», – рассказывал Алёксандр Фёдорович.  –  Мальчик не знал ни имени своего, ни фамилии. На улице сверстники звали его просто Чижик. Когда шли в Колонный зал проститься с Лениным, какая-то женщина сказала: «Ты про Чижика забудь. Будут звать тебя Саша. А то как же без имени – к  Ленину?». –  «Саша так Саша. Мне это имя понравилось».

Коммуна,  куда его вскоре определили, находилась в 1920-е годы в знаменитом московском особняке Саввы Морозова на Спиридоновке.

«Это был первый советский детдом, –  вспоминал Александр Фёдорович, – назывался он пионерской коммуной. Пришёл я в него с разорванной штаниной, с чирьем на шее. Были там дети и жёлтой, и чёрной кожи. Но я понятия не имел, кто из них русский, кто не русский. Там же мне и фамилию дали – Филатов».

После школы он поступил работать на завод «Серп и молот», где начинает писать стихи, становится руководителем литературного объединения «Вальцовка». Широкую известность Саше Филатову принесла его «Песня сталеваров»:

Нам ли, сталеварам, не гордиться?!

Видите – из нашего литья

Самолёты шумной вереницей.

Над родной республикой летят.

Рабочий поэт нашёл дорогу к сердцам создателей стали, которые подхватили его песню. Так, от заставы Ильича, со страниц заводской газеты, она дошла до «Правды», вошла в кинофильм, цитировалась с трибуны Всесоюзного съезда советских писателей.

В зале находился и автор – человек, которому ещё в 1928 году в коммуне, когда  Алексей Максимович приезжал к воспитанникам, выпало счастье познакомиться с Горьким, а в 1933 году побывать у него в гостях, слушать его советы, пожелания.

«Я не посылал своих стихов А.М. Горькому: рука бы не поднялась, сердце не осмелилось, – вспоминал Александр Фёдорович. – Но наш Горький тем и велик, что он хорошо знал литературу от самых её классических вершин до произведений начинающей молодёжи. И вот я, 20-летний рабочий-комсомолец, на беседе у А.М. Горького.

– Мы пошлём вас учиться в литературный институт, но продолжайте работать в цехе. Работа на заводе – высокая честь и прекрасная школа».

Сегодня мы песню поём о металле.

Наш светлый завод украшают цветы.

Его защищали,

Его согревали,

Его поднимали

Такие, как ты.

Именно Горькому принадлежала инициатива выделить от «Вальцовки» делегата на Первый Всесоюзный съезд писателей. И этим делегатом стал Саша Филатов. На всю жизнь запомнил он слова Горького, сказанные ему на съезде:

«Руководитель литкружка – важная фигура массово-литературного движения, он должен быть не только писателем, но и воспитателем».

 

Первый Всесоюзный съезд писателей

Первый съезд проходил  с 17 августа по 1 сентября 1934 года.

Александр Филатов, как рассказывал папа, «выступил от имени кружковцев, а мы, члены кружка, присутствовали по гостевым билетам... Слушали выступления М.Горького, К.Радека, Н.Бухарина, Л.Сейфулиной...

Очень жалко, что перед съездом ушёл из жизни Владимир Владимирович Маяковский (кстати, в нашей семье его очень любили, поэтому и назвали в честь него брата, он тёзка поэта – Владимир Владимирович).

Нам, кружковцам, было очень приятно, когда и Горький, и Бухарин на съезде в своих выступлениях о советской поэзии подчеркнули важную роль Маяковского в её развитии.

При жизни поэта мне довелось видеть Маяковского несколько раз на Мясницкой (позже переименованной в улицу Кирова), где была его последняя квартира. Довольно часто – один или с родителями – я ходил в гости к тётке. Она тоже жила на этой улице.

Когда мы шли на Мясницкую, почти каждый раз нам навстречу попадался Маяковский в шляпе и в плаще. Широкими шагами он устремлялся в сторону Театральной площади.

В трагический день мы с грустью прочитали в газетах обращение Маяковского к Правительству и отрывки из его поэмы «Во весь голос».

Я зашёл в завком завода «Серп и Молот». В это время там собрались рабочие – читали в газетах о смерти Маяковского. Председатель завкома спросил:

–А кто, товарищи, может прочитать стихи Маяковского?

Поскольку стихи Маяковского очень любил, вызвался я. Забрался на трибуну и прочитал отрывки из поэмы «Во весь голос».

14 апреля 1930 года вдвоём с двоюродным братом Андреем Гончаровым мы отправились провожать Маяковского в последний путь.

Улицы были заполнены народом. Москвичи очень любили Маяковского. Вся Москва шла за гробом».

 

Мария Алексеевна

Большим авторитетом в глазах папы была тётушка, старшая сестра его отца, Мария Алексеевна Кара-Мурза. Она прекрасно знала иностранные языки, занималась переводами зарубежных писателей, среди которых был Оскар Уайльд.

Андрей Дмитриевич Гончаров, сын Марии Алексеевны от первого брака, «с детства был в обществе людей искусства. Был окружён книгами, картинами, разговорами о литературе. Его отчим Сергей Георгиевич Кара-Мурза был не только известным в своё время адвокатом, но ещё и автором многих статей по искусству»[23].

Андрей Дмитриевич представляет нам Марию Алексеевну, «образованную и обаятельную интеллигентную русскую женщину» таким словесным портретом:

«Мама была образованным человеком. Увлекалась музыкой и литературой. В своё время покупала французские книги у Готье и много читала по истории Франции, французской революции, выдающихся французских женщин, читала и мемуары Казановы. Возможно, что увлечение романтическими тенденциями она привила и мне. Во всяком случае, любовью и пониманием литературы я обязан ей. Как я обязан и пониманием искусства вообще. Она научила меня связывать искусство с этикой и проблемами морали, что я потом нашёл и у Фаворского»[24].

До революции и в 1920-е годы Сергей Георгиевич и Мария Алексеевна Кара-Мурза жили в доме «Россия» на Чистых прудах. Потом, после «уплотнения», они переехали на улицу Мясницкую, переименованную в 1930-е  в улицу Кирова.

Мой троюродный брат Владимир Алексеевич Кара-Мурза в одном из интервью так рассказывает о своих близких:

«Мой дедушка Сергей Георгиевич до революции служил присяжным поверенным округа Московской судебной палаты. В его доме по вторникам проходили салонные встречи известных художников, актёров, музыкантов и литераторов. Александр Блок нередко по дружбе возил в Питер гранки издаваемых Кара-Мурзой книг. Сергей Георгиевич выступал на сценических площадках города с воспоминаниями о Чехове – он лично знал всех прототипов «Попрыгуньи».

Бабушка Мария Алексеевна родила мужу двух сыновей – Георгия и Алексея. Младшему дорога в университет была заказана – по квоте только один ребёнок мог сразу после школы получить высшее образование. Так он поневоле стал метростроевцем и оттуда уже поступил по рабочей квоте на истфак. Алексей работал в знаменитой бригаде ударника Полежаева, привёл туда своего друга – поэта Долматовского, и тот написал документальную повесть «Комсомольцы-добровольцы». Позже на сюжет этой книги был снят популярный кинофильм».

В одной из книг внука Марии Алексеевны, моего троюродного брата Сергея Георгиевича Кара-Мурза читаем:

«<…>Бабушка моя, Марья Алексеевна Головкина, была из богатой купеческой и торговой семьи. Настолько богатой и видной, что у них был двухэтажный дом в Ипатьевском переулке – рядом с Кремлём (его снесли, когда строили здание ЦК КПСС). Она вышла замуж за моего деда, Сергея Георгиевича Кара-Мурзу, видного московского адвоката. Жили они в огромной квартирspan style=е в доме «Россия» на Чистых прудах. Это был очень модный и дорогой дом в Москве. В начале века, до самой революции в их квартире по вторникам собирался литературный салон, о котором написано в воспоминаниях многих писателей и поэтов. Налицо все атрибуты большой семьи из высшего буржуазного общества<…>.

<…>о судьбе моего деда и бабушки, Кара-Мурзы и Головкиной. Их тоже «уплотнили» – сначала в меньшую квартиру на Мясницкой, потом оставили им одну комнату, а остальные заселили людьми из подвалов. Не думаю, чтобы это им понравилось, но они посчитали это справедливым – вот в чём всё дело. Теперь это была большая коммунальная квартира, семей на пять, у всех по комнате. Когда я бывал там ребёнком, в этих комнатах жили уже, в основном, люди второго поколения, но и старики были. Нередко застолье и разговор в «нашей» комнате затягивались, и меня вели и укладывали спать у соседей – то  у одних, то у других. Я там во всех комнатах спал. Везде люди были приветливы и относились к моим родным не просто с уважением, а и с любовью – и те к ним так же относились. Тут о классовой вражде говорить было бы просто нелепо, а ведь «объективно» она вполне могла возникнуть. «Уплотнение» – очень болезненная социальная операция<…>».

Традиция литературных встреч по вторникам в семье Кара-Мурза продолжилась и на Мясницкой – Кирова.

«В их доме, – вспоминал папа, – была богатейшая библиотека. Мария Алексеевна руководила моим чтением, воспитывала вкус. Многие серьёзные книги я прочёл именно здесь, когда приходил в гости. Кроме того, тётушка, как и моя мама, занималась со мной французским языком. Благодаря им я довольно хорошо знаю этот язык. Потом, в разные периоды жизни, я лишь что-то повторял сам или с помощью преподавателей».

«В доме у тётушки на Мясницкой, – вспоминал папа, – я видел уже известного Илью Эренбурга, совсем молодого Сергея Образцова».

Будущий создатель Центрального театра кукол, чьё имя после кончины сегодня носит прославленный во всём мире театр, Сергей Владимирович приходил к сыну Марии Алексеевны художнику Андрею Гончарову. Они подружились во ВХУТЕИНе[25].

Андрей Гончаров и Сергей Образцов были значительно старше папы, но он часто присутствовал при их разговорах и видел, как они работали.

Это Андрей Гончаров, вспоминал папа, «... создал знаменитую ныне эмблему театра Образцова: пять растопыренных пальцев и на одном из них шарик – голова куклы...».

 

Гончаровы

Андрея Дмитриевича Гончарова я помню с детства – и по рассказам отца, и по нашим встречам.

Позднее я бывал на его выставках, читал книги, посвящённые творчеству. Андрей Дмитриевич подарил папе несколько графических работ. Они украшают сейчас  квартиру родителей в Ашхабаде.

В конце 1950-х - начале 1960-х годов Гончаровы снимали дачу в селе Марьино под Звенигородом. Несколько раз родители, которые летом часто ездили вместе с нами в Москву, тоже снимали здесь дачу. Каждый день мы ходили друг к другу в гости.

Гончаровы были хлебосолами. А если на летние месяцы приходилось какое-то семейное торжество, то их дача была переполнена людьми. В такие дни Андрей Дмитриевич и его супруга Галина Фёдоровна устраивали капустники, в которых принимали активное участие взрослые и дети трёх родственных семей – Гончаровых, Головкиных, Можуховских  и кто-нибудь из городских гостей.

Мне, 5-6 летнему мальчику, для которого дядя Андрей стал кумиром, казалось, что он всегда весёлый, жизнерадостный. Только с годами я осознал, насколько была трудной его жизнь. Официальная критика часто упрекала Гончарова, ученика Владимира Фаворского, друга Пабло Пикассо, в формализме. Но художник был верен себе. И победил.

Сегодня – он признанный классик. Без гравюр этого замечательного, тонкого мастера трудно теперь представить многие известные с детства и юности книги – произведения отечественной и мировой литературы.

Вот, например, перед нами удивительный мир героев Шекспира. А великолепный портрет Хемингуэя в двухтомнике его произведений... Разве не памятен он и ныне русскоязычным поклонникам американского писателя?! А Достоевский?!

Из воспоминаний мамы:

«В 1959 году мы поехали в деревню Марьино под Звенигородом в гости к Гончаровым, которые отдыхали там каждое лето.

Я мечтала попасть в эти места – отец рассказывал о них, называя «русской Швейцарией». Марьино от станции Звенигород довольно далеко. Шли пешком. Но зато наслаждались русской природой, прохладой после нашего знойного лета.

На следующий год мы поехали в Марьино отдыхать. Комнату снять было трудно. Наконец, поселились у «мышиной хозяйки», в комнатушке, которая кишела мышами. Приходилось прятать привезённые продукты в ящик, а сверху закрывать опрокинутым вверх ножками столом.

Гончаровы дали керосинку. Однажды, когда я пришла покупать керосин, «керосинщик», который звал меня «молодухой», сказал:

– А говорили, что азиаты приехали. Разве вы не русские? Что ж вы там живёте?

Я ответила:

– Русские везде живут!

Удалось вырваться разок и в сам город Звенигород. Вспоминала отцовские рассказы о Савино-Сторожевском монастыре XV – XVIII веков и об Успенском соборе на «Городке» XIV века, который тогда был закрыт.

А.Д. Гончаров (1903-1979), двоюродный брат Алексея Владимировича, известный живописец, иллюстратор книги, гравер, ученик В.А. Фаворского, театральный художник.

Гончарову принадлежат десятки гравюр, литографий, плакатов, иллюстраций к изданиям Пушкина, Гоголя, Достоевского, зарубежных классиков – В. Шекспира, Гёте, Гейне …

Мы храним книги с его иллюстрациями – П. Мериме (1954), Т. Смоллетта (1955), Э. Хемингуэя (1957) и др.

Копии некоторых гравюр Гончарова, присланных нам, Алексей Владимирович передал в 1980-е годы в Туркменский музей изобразительных искусств.

Андрей Дмитриевич был убеждённым человеком, не боялся высказывать свои взгляды.

Как-то, находясь в командировке в Москве, я была на Пасху, у свекрови. Её приходил поздравить Андрей Дмитриевич. Он говорил, что собирается пойти на приём к министру культуры СССР Е.Фурцевой с предложением – сделать  Пасху государственным праздником как День Возрождения.

На следующий год мы, когда мы вновь жили летом в Марьино, Андрей Дмитриевич пригласил нас на свой день рождения. Праздновали по-семейному. Заранее готовили плакаты с шутливыми пожеланиями. Алексей нарисовал плакат с туркменским орнаментом, написал стихи.

Вечером мы собрались у Гончаровых. Был вывешен плакат – меню для гостей с перечнем блюд французской кухни, а рядом – ремарки:

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _  _ _ _ _ _ _ _ _ _

Утка по-руански – не будет

Бланманже  –  не будет

Оливье  –  будет!

 _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _  _ _ _ _ _ _ _ _ _

Присущий Андрею Дмитриевичу юмор проявился и здесь: если слово бланманже – желе из сливок или миндального молока стало в русском языке ограниченным историзмом, то оливье получило широкое распространение. Впрочем, его компоненты значительно изменились, по сравнению с этим блюдом у его создателя, французского ресторатора Оливье, куда входила даже икра.

Попутно на вечере вспоминали старую Москву. Ресторан Оливье находился на Трубной площади, на углу Неглинной.

Мне не раз приходилось бывать в этом здании как редактору и автору. Там находилось издательство «Высшая школа», где печатались в 1980-е учебники по русскому языку. Совещания авторов проходили в зале, облицованном зеркалами…

Такая несовместимая обстановка! Позднее, в мою последнюю поездку в издательство в 1990 году, в этом же здании размещался Театр современной пьесы… 

Галина Фёдоровна Гончарова, красивая женщина (есть немало её портретов, написанных мужем, и даже выпущен карманный календарик с репродукцией одного из портретов), в молодости – балерина. Говорили даже, что она танцевала в группе «босоножек» Айседоры Дункан.

Главной «распорядительницей» вечера была, конечно, Галина Фёдоровна. Перед каждым номером она использовала вместо гонга медный таз для варки варенья, ударяя по нему половником.

Первой выступала её пятилетняя внучка, дочь сына Михаила от первого брака, Надюха. Она танцевала и сама громко объявляла номер: «Отрывок  от балета …».  Её портрет («Наденька») входит в серию детских портретов, созданных Гончаровым.

Гончаров незадолго до этого ездил с группой «работников культуры» в Париж. В то время такие зарубежные (недолгие) командировки были большой редкостью. Андрей Дмитриевич много и интересно рассказывал о поездке.

Он привёз родным какие-то гостинцы. Мне  подарил компактную пудру, которой, впрочем, я не пользовалась – берегла на память.

Андрей Дмитриевич был великолепным собеседником. Такую московскую речь теперь не часто услышишь у современных обитателей Москвы, считающих себя интеллектуалами.

Гончаров, уже больным, как-то выступал по ТВ с воспоминаниями о Пикассо. Такой живой и вместе с тем глубокий по содержанию рассказ – образец устной мемуаристики».

 

ИФЛИ

Но вернёмся в 1930-е, когда мой отец стоял перед выбором жизненного пути. Учитывая его склонность к литературе, истории, тётушка Мария Алексеевна порекомендовала папе в 1936 году, когда он окончил школу, поступить в один из самых престижных вузов Москвы – институт философии, литературы и истории (ИФЛИ)[26] на исторический факультет.

Папа к совету тетушки прислушался и потом очень благодарен был ей за него. Вот что он рассказывал о поступлении в ИФЛИ:

«... конкурс был 10 человек на место. Меня, правда, выручило то, что предварительно с претендентами проводилось собеседование, которое я успешно прошёл. Да и школа помогла – дала мне хорошую характеристику. Период обучения в институте действительно замечательный, оставивший неизгладимый след в моей жизни. Преподавание вели виднейшие учёные – авторы известных учебников. Пол-Москвы приходило слушать их лекции».

В ИФЛИ, по рассказам папы, выпускалась большая в несколько метров длиной стенгазета «Комсомолия». Её главным оформителем был Эдуард  Подаревский, который не только прекрасно рисовал, но и писал для газеты  стихи, заметки, рецензии. 24-летний лейтенант-минометчик Подаревский погиб на фронте весной 1943 года.

Вот что пишет о родном ИФЛИ и их любимой газете в повести «Один из нас» (опубликована в 1960-е годы, эту книгу имел в своей домашней библиотеке и высоко ценил папа) писатель-фронтовик Василий Росляков:

«<…>Мы с гордой небрежностью открываем стеклянную дверь института, сбегаем в подвальный этаж раздевалки и оттуда, не торопясь, поправляя на ходу волосы, поднимаемся на первый этаж, чтобы до звонка обменяться приветствиями с однокурсниками.

Сегодня здесь что-то произошло. Молодые умы, обычно фланирующие по лестницам и коридорам, сегодня толпятся у стены, густо лепятся друг к другу. Через их головы видим гигантскую газету – «КОМ-СО-МО-ЛИЯ». Тянется она по всей стене до конца коридора. По своим размерам, по краскам, по вдохновенным росчеркам и рисункам всё это не было стенной газетой. Это было произведение искусства<…>».

«Комсомолию» любили читать не только ифлийцы, но и многие москвичи, стекающиеся сюда из  разных концов. Из номера в номер «Комсомолия» знакомила с творчеством и первыми научными работами  молодых писателей, историков, философов ...

Так, поэт-ифлиец Сергей Наровчатов писал, обращаясь к подруге:

Про нас с тобой Сокольники

Всю осень говорят:

Мол, с лекций, своевольники,

Уходим в листопад.

 

Октябрь листвой каленою

Засыпал чёрный пруд.

Соперничает с клёнами

Кирпичный институт.

 

У первых встречных спросим мы:

Ветра ли навели

Широкой кистью осени

Багрянец на ИФЛИ?...

Годы учёбы пролетели быстро. Пора писать диплом.

Из воспоминаний папы:

«Научным руководителем моей дипломной работы был профессор, доктор исторических наук Фёдор Михайлович Потёмкин. Моя тема называлась «Классовая борьба во Франции и переворот Наполеона III». Причём, чтобы собрать материал для дипломной работы я прочитал несколько комплектов одной французской газеты, которая выходила при Наполеоне III.

Спасибо маме и тётушке Марии Алексеевне за то, что занимались со мной французским! Я описал весь переворот Наполеона III, изучил по энциклопедии планы Парижа того времени и по документам – заговорщицкое движение.

Я писал свою дипломную работу, подчеркну, на основе исторических документов, с которыми я столкнулся тогда впервые. И это был очень полезный опыт, пригодившийся, как оказалось, в дальнейшем. Моя дипломная сохранилась в домашнем архиве».

 

Дворик Рогожской заставы (1936). Пейзаж. А.Д.Гончаров. Государственная Третьяковская галерея  

Война

В сорок первом году отец досрочно получает диплом. Все старшекурсники тогда получили дипломы досрочно. Было не до учёбы …

Вспоминают ифлийцы:

«…все в едином порыве поехали в ИФЛИ. Мы все там съехались, и стояла наша латинистка Мария Евгеньевна Грабарь-Пассек – она была человеком строгим, сухим, очень деловым, – она стояла на лестничной площадке и плакала навзрыд, у неё градом по лицу текли слезы. Мы все в недоумении:

–  Почему вы плачете?

–  Дети мои, – она говорила нам «дети», – вы не знаете, что такое война. А я пережила Первую мировую войну. Это ужас. Это начинается страшнейшая эпоха.

А мы, конечно, все думали: ну что война, мы так сильны, через неделю-две, через месяц всё будет кончено. Но этот образ рыдающей на лестничной клетке Грабарь-Пассек – вот это для меня первый образ войны» (Лилия Лунгина – она станет известной переводчицей).

«22 июня мы готовились к последнему экзамену и часов около двенадцати услышали во дворе необычный шум. Мой товарищ, увидев, что двор общежития забит студентами, как-то удивительно спокойно сказал: «Ну, значит, война». Он включил радио — и мы услышали выступление председателя Совнаркома В.М. Молотова. Мы, конечно, направились в институт. Там уже вовсю шёл митинг. Никогда в жизни не приходилось мне слышать более мощного и проникновенного звучания «Интернационала» и широко известной в те годы песни Ганса Эйслера «Заводы, вставайте!». Помню, как Павел Коган, автор знаменитой «Бригантины», провозгласил: «Да здравствует Советская Германия!».

«После митинга стали составлять списки добровольцев и затем толпой двинулись к райвоенкомату. Подходим: у подъезда земля усеяна вырванными из военных билетов листками. Это постарались студенты, не хотевшие воспользоваться правом на отсрочку от призыва»  (Леонид Гаряев).

Поэт-ифлиец Семён Гудзенко, доживший до Победы, посвятил Великой    Отечественной такие трагические строки:

<...> Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

       и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним

         Идёт охота.

Будь проклят

          сорок первый год —

ты, вмёрзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

        и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо <...>.

(«Перед атакой», 1942)

Его однокашник по ИФЛИ, поэт Давид Самойлов с печалью писал об их товарищах, не вернувшихся с  войны:

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

 

А гуманизм не просто термин,

К тому же, говорят, абстрактный.

Я обращаюсь вновь к потерям,

Они трудны и невозвратны.

 

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

 

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье.

А их повыбило железом,

И леса нет – одни деревья.

 

И вроде день у нас погожий,

И вроде ветер тянет к лету...

Аукаемся мы с Сережёй,

Но леса нет, и эха нету.

 

А я всё слышу, слышу, слышу,

Их голоса припоминая...

Я говорю про Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

(«Перебирая наши даты»)

Из рассказов папы:

«Когда началась война, нас записали в комсомольский истребительный батальон[27], который должен был вылавливать диверсантов в Москве. Мы также помогали отправлять в эвакуацию женщин и детей, готовить к отправке разные грузы».

По состоянию здоровья (бронхиальная астма) папа на фронт не попал, хотя неоднократно обращался в военкомат с просьбой о направлении добровольцем в действующую армию. Некоторое время он оставался в Москве, позднее – получил направление и уехал преподавать новую историю стран зарубежного Востока в Сталинабад[28], где год проработал в местном педагогическом институте.

Семья их тогда разделилась: мать Анна Васильевна, больной брат Владимир и сестра Елизавета (она окончила первый курс искусствоведческого отделения ИФЛИ) уехали в эвакуацию в Уфу, а отец Владимир Алексеевич приехал туда позже.

В мае 1942 года Елизавета Головкина в Уфе была призвана в ряды Красной Армии. Тётя воевала на Сталинградском фронте в зенитной артиллерии. Потом – на Белорусском и Прибалтийском фронтах. Я посвятил ей стихотворение «Фронтовая фотография»:

На фотографии военной

(во многих семьях их хранят)

в шинелишках обыкновенных

я вижу девушек-солдат.

 

И узнаю лицо родное.

Чуть больше тёте двадцати.

Судьба могла бы быть иною –

война все спутана пути.

 

Хоть фотографии стареют –

они о многом говорят.

Мы вновь в зенитной батарее.

Передовая. Сталинград.

 

Военный фотокор услуги

тогда свои представить смог.

Снялись на память... Где ж подруги

нелёгких фронтовых дорог?

 

Не всех с войны дождались дома.

Живыми снимок свёл девчат.

И Лиза, Нина, Маша, Тома,

Обнявшись, в наши дни глядят.

 

Глядят на наши поколенья.

Так ждали – счастье к ним придёт.

Но завтра – новое сраженье...

И поредеет их расчёт.

 

Мы молодыми видим близких,

какими знать не довелось.

А в их военной переписке

есть и для нас привет, небось.

 

...Не надевала тётя наша

своих наград – скромна душой.

Вот письма. Астраханка Маша

Приветы шлёт семьи большой.

 

Подруги виделись не часто:

свои заботы и дела...

Воспоминания не гаснут.

И фотография цела.

После Великой Отечественной тётя Лиза вернулась в родную Москву, окончила искусствоведческое отделение МГУ, много лет проработала в журнале «Художник».

… В апреле 1943 года в Уфе после тяжёлой болезни умер Владимир Алексеевич, мой дед. Кладбище то после войны срыли. Могила деда не сохранилась.

В 1944-м бабушка, папа и дядя Володя вернулись из эвакуации в Москву.

Из воспоминаний мамы:

«Переболев в Сталинабаде брюшным тифом, в конце 1942 года Алексей Владимирович попадает в Башкирию. Будучи ограниченно годным, в качестве запасного стрелковой роты он работает с военными документами. С 1944-го года А.В. Головкин в Москве, где ведет работу в архивах и прежде всего, в Военно-историческом архиве МВД СССР, - что особенно важно в период Великой Отечественной войны. Затем его переводят с 1947 года в Центральный исторический архив МВД СССР». 

 

Как отец стал архивистом

 «... в 1944 году, – вспоминал папа, – я учился в аспирантуре МГУ им. М. В. Ломоносова. И меня как специалиста-историка пригласили на работу. Принял и беседовал со мной начальник ГАУ МВД СССР генерал Никитинский. Он и предложил мне место в Военно-историческом архиве.

Я согласился. В этом архиве проработал до апреля 1947 г. научным сотрудником.

Занимались мы тогда подготовкой сборников материалов о русских полководцах и флотоводцах – Суворове, Кутузове, Румянцеве …

Готовили сборники о героизме русских войск. Работа в публикаторском отделе была интересной и ответственной, она мне многое дала...».

К этому можно добавить: папа так увлёкся архивным делом, что в 1945 году решил перевестись из аспирантуры МГУ в аспирантуру при Московском государственном историко-архивном институте (МГИАИ)[29], что на улице 25 Октября[30], недалеко от  бывшего дома деда Алексея Алексеевича Головкина в Ипатьевском переулке.

Своё решение отец обосновывает в рапорте, который я нашёл в его личном служебном деле:

«...В процессе работы я решил: будет целесообразнее, чтобы у меня не получалось разрыва между производственной работой и учёбой, а создавалась бы единая линия, которая помогла бы мне сделаться высококвалифицированным архивистом.

Я посоветовался по этому поводу со своим куратором доктором исторических наук проф. Ф.В.Потёмкиным и с зам. директора по научной части Историко-архивного института проф. А.И.Гуковским, они одобрили моё желание и вполне поддержали его.

Что касается моей аспирантской работы, то передо мной намечаются два пути: во-первых, по археографии – по новому, никем ещё не разработанному пути – по иностранным документальным публикациям (история, методика, характеристика иностранных публикаций – я знаю французский язык и займусь, прежде всего, французскими публикациями, изучаю английский и немецкий языки – с тем, чтобы можно было использовать и их для этой работы); во-вторых, по истории государственных учреждений в связи с производственной работой в архиве: работаю сейчас над обзором фонда канцелярии Военного Министерства...».

Тогда же папа стал преподавать в Историко-архивном институте археографию и публикаторское дело (кстати, потом, живя в Ашхабаде, он поддерживал с этим институтом тесные контакты).

«Многие из моих бывших студентов, – вспоминал папа, – стали видными архивистами».

Так соединились в его судьбе их отчий дом, ушедший ныне в вечность, и  главное дело жизни.

 

Ашхабадская трагедия

В конце ноября 1948 года отец получает новое назначение, и опять – в Среднюю Азию, но на этот раз в Ашхабад, разрушенный катастрофическим землетрясением, практически сметённый с лица земли в трагическую октябрьскую ночь.

По свидетельству документов и очевидцев, 6 октября 1948 года в 1 час 17 минут после полуночи, Ашхабад оказался в эпицентре сильнейшего землетрясения. Сила подземных ударов достигала 9-10 баллов по шкале Рихтера.

Хватило минуты, чтобы большинство сооружений города и его окрестностей превратилось в руины, вышли из строя все коммуникации. Ночную тьму сквозь тучи поднявшейся пыли осветило зарево многочисленных пожаров, улицы были оглашены криками и стонами раненых, плачем и рыданием обезумевших от горя людей.

Когда рассвело, взору людей открылось жуткое зрелище: вместо города стояли одни деревья и каменные трубы домашних печей. Целых зданий насчитывались единицы, а большинство устоявших было в таком аварийном состоянии, что впоследствии их пришлось разобрать.

По некоторым источникам, когда Сталину доложили об ашхабадской катастрофе, он усомнился в правдивости нарисованной ему картины. Тогда и был отправлен в Ашхабад известный кинооператор Роман Кармен, снявший уникальный получасовой фильм – документальную хронику тех незабываемых дней, на долгие годы спрятанную затем в «спецхран»[31]

Присутствием в Ашхабаде Кармена Сталин не ограничился. По легенде, он сел в самолёт и сам отправился к месту трагедии. Долго кружил над разрушенной столицей Советской Туркмении, а потом улетел в Москву. Может быть, после этого «вождь народов» и принял решение об оказании действенной безотлагательной помощи Ашхабаду, которая стала поступать из Москвы, Баку, Ташкента, Алма-Аты и других городов СССР?!

В том, что Ашхабад должен быть возрождён, отмечает ашхабадский журналист Руслан Мурадов, «у горожан не было никаких сомнений, поэтому идею отстраивать столицу Туркменистана на новом месте очень быстро отвергли. В этой связи трудно не согласиться с мнением, что к 1948 году, в Ашхабаде сформировался тип горожан со своими особенностями, традициями, нравами, одним словом, всем тем, что воспитывает в людях привязанность к родным местам. Именно этот фактор оказал решающее воздействие и возвращение вынужденных мигрантов и последующее восстановление города».

 

Леша

«Товарищ Головкин, мы хотим вас отправить на курорт, на юг...»

О своей командировке в Ашхабад для оказания помощи в спасении архивного фонда Туркмении и восстановлении архивной службы папа рассказывал так:

«Вызвал меня генерал Стыров – новый начальник ГАУ и сказал:

– Товарищ Головкин, мы хотим вас отправить на курорт, на юг.

Я удивился, спрашиваю:

– Куда, товарищ генерал?

А он:

– Есть такой город Ашхабад, на юге.

Я говорю:

– Там же произошло землетрясение. В Москве слух прошёл, что Ашхабад весь затонул. Озеро образовалось.

Он смеётся:

– Вот и будешь на берегу озера жить и работать.

Приказ есть приказ. В то время архивная служба СССР не бem style=ыла самостоятельным ведомством, подчиняющимся непосредственно правительству, а структурно входила в МВД. Поэтому у нас была строгая дисциплина.

Я был назначен заместителем начальника архивного отдела МВД Туркменской ССР и в декабре 1948 года приехал в Ашхабад.

Конечно, пришлось заниматься не только архивной работой, но и ежедневно участвовать в разборке завалов, а потом и в восстановлении города.

В это время ещё продолжало трясти. Весь сорок девятый год здесь сильно трясло, и при этом гул был. Психологически настраиваешься, думаешь: вот сейчас начнёт трясти... Всё тело сжималось.

Долгое время мы хранили закрытым фильм, снятый Романом Карменом. Фильм страшный, особенно для тех, кто не видел, что такое землетрясение: это и руины, и жертвы – более 110 тысяч погибших».

 

«Командировка» – на всю жизнь …

В Москве у папы остались мать, больной брат, вернувшаяся с фронта сестра, квартира, которая сохранялась за ним на время двухлетней командировки. Но эта «командировка» затянулась на всю жизнь.

Но в действительности, конечно, было и то, что казалось непонятным для некоторых московских обывателей.

Думать о квартире и размеренной жизни в Москве? А чувство долга говорило отцу: важно не просто извлечь документы из-под развалин зданий – необходимо организовать их хранение, систематизацию на уровне современных требований, не прекращая при этом комплектование архивного фонда Туркмении.

Архивный отдел МВД Туркменской ССР и Центральный государственный архив республики занимали здание бывшего военкомата по улице Фрунзе,12.

После землетрясения, как вспоминал папа, «стены архива рассыпались, но документы лежали на устойчивых деревянных стеллажах. Это их и спасло. Основной состав архивистов – женщины. Им бы не справиться, если б не помощь пограничников. Все архивные дела были перевезены в подвал на улицу Лабинскую. 

Несмотря на всю сложность ситуации, основная работа – выдача справок трудящимся – продолжалась...

С помощью тех же пограничников на месте разрушенного здания были построены два больших барака (одна времянка под архивное хранилище, другая – вроде административного корпуса)».

Известный в Туркмении публицист и поэт Аллаяр Чуриев в одной из статей, посвященной памяти моего отца, пишет:

«...Мне не довелось работать в тех послеземлетрясенческих времянках, где архивным работникам удалось не только собрать и систематизировать спасенные и вновь поступающие документы и фотоснимки, но многие наши старейшие писатели и учёные, с благодарностью говоря об Алексее Владимировиче Головкине, других ветеранах архивного дела Туркмении, рассказывали, что даже в этих времянках был выделен крошечный «читальный зал», где шла работа над архивными источниками».

И вот, в начале 60-х годов, на главной магистрали туркменской столицы – проспекте Свободы (ныне – проспект Махтумкули) закончилось строительство, как тогда говорили, «высотного здания».

Папа любил шутить:

- Пока  строили наш «архивный  небоскрёб» я приобрел новую профессию – прораба ...

В этом 7-этажном здании, рассчитанном на землетрясение в девять баллов, разместились ЦГА и ЦГА КФФД, Архивное управление при Совете Министров ТССР, которое с 1960 года возглавил отец (с 1958 года был начальником архивного отдела МВД ТССР).

За время работы папы на посту начальника Главархива Туркмении (1960-1980-е годы) были построены также новые архивные здания, отвечающие необходимым современным требованиям, во всех областных центрах.

Многим запомнились и такие папины слова, которые он любил повторять: «Архив – это не склад мертвых бумаг, а живое хранилище истории народа». И к этому всегда добавлял: «История должна быть полной, без ошибок, правдивой. И мы, архивисты, несём за это ответственность наряду с историками».

Деятельность папы, конечно, не ограничивалась организационно-руководящей работой. Он принимал самое непосредственное участие в подготовке к печати различных сборников документов, монографий, справочников-путеводителей по архивным фондам, справедливо считая публикацию документов одним из наиболее интереснейших и важных направлений архивной службы.

При этом отец сам занимался розыском и выявлением тех или иных документальных данных как в архивных фондах Туркмении, так и в архивах Москвы, Ленинграда, Ташкента, Баку, Еревана и других городов СССР.

Это были не специальные командировки. Многое папа успевал сделать параллельно с участием в совещаниях, конференциях, конгрессах – международных, всесоюзных, республиканских, региональных.

И с их высоких трибун, и в СМИ, и в личных беседах, отец всегда выражал чувство гордости по поводу того, что сделано и делается его коллегами – архивистами Туркмении.

Особенно часто – иногда по нескольку раз в год – отцу доводилось выезжать в Москву. Так что своей оторванности от московских коллег, родни и друзей он не чувствовал.

Время умел планировать так, что вечерами, после совещаний и решения заранее намеченных вопросов в управлениях Главархива СССР, успевал встретиться с кем-нибудь из своих и маминых родственников или – нередко общих – друзей, знакомых, посетить один из театров.

Но близких людей было так много, что повидаться со всеми было просто физически невозможно. Поэтому многим отец звонил и, в первую очередь, «ифлийским девочкам», как он любил называть своих однокурсниц.

Научная деятельность отца, с одной стороны, неразрывно связана с архивной, а с другой – с педагогической.

Очень любил папа педагогическую работу. Занимался ею даже уже будучи тяжело больным. В Ашхабадском пединституте, а затем в Туркменском госуниверситете очень пригодился папе опыт, приобретенный в пединститутах и средних школах Сталинабада (Душанбе) и Уфы и, конечно же, в Московском историко-архивном институте.

Но в Туркмении он шёл не по проторенному пути, то есть тому, который предлагали существующие учебные программы. А удачно сочетал в себе педагога-новатора и архивиста-просветителя, использующего для пропаганды исторического наследия кроме публикаторской деятельности ещё и педагогическую.

В Ашхабадском пединституте – Туркменском госуниверситете им были разработаны и прочитаны курсы источниковедения, историографии, теории и практики архивного дела, организована научно-производственная практика для студентов в архивных учреждениях.

Этот опыт археографической и источниковедческой подготовки студентов вызвал одобрение в 1980-е годы, в частности, со стороны зарубежных архивистов, посетивших Туркмению, а также во время командировок отца в Румынию и Польшу.

До сих пор не разобран и требует изучения домашний архив папы, а в нём могут быть интересные находки – неопубликованные научные работы, наброски, варианты …

Не исключаю, что отыщется и что-то из литературного творчества – ифлийского периода или зрелых лет, что, как говорится, пишется «в стол» или «для души».

Многие отмечали его разностороннюю одаренность. Но реализовать полностью свой духовный потенциал папа, к сожалению, не смог.

Папа никогда никому не отказывал, если был в силах помочь. И в рабочий кабинет, и домой шли к нему сотрудники и по служебным делам, и просто так посоветоваться.

Многим из них помог «пробить» квартиру (сам же получил только в 1970–е годы), поступить в ашхабадский или московский ВУЗ по историко-архивному профилю самим или их детям.

А сколько высококвалифицированных национальных кадров подготовлено отцом для Туркмении: это и архивисты-практики, и выпускники истфака, в том числе писавшие у него дипломные работы, и молодые учёные, защитившие под его руководством (или был оппонентом) кандидатские диссертации.

Уйдя в 1988 году на пенсию, папа не оставил архивную работу, а продолжал трудиться в публикаторском отделе ЦГА Туркмении.

6 октября 1988 года, в 40-летнюю годовщину ашхабадского землетрясения, отцу было присвоено звание «Почетный гражданин города Ашхабада». Как и юбилейную медаль в честь 800-летия Москвы, папа высоко ценил это звание – выше других званий и наград, которыми был удостоен.

 

Наша семья

Недаром, видимо, шутили московские друзья:

– Попьёшь ашхабадской воды, женишься на среднеазиатской девушке – останешься там!

Папа и мама поженились в 10 сентября 1949 года, когда Ашхабад ещё лежал в развалинах. Туркмения стала родиной для всех нас: их троих сыновей Владимира, Николая и Константина и  внуков Владимира (моего сына) и Екатерины (дочери старшего брата).

Родители познакомились в Ашхабадском педагогическом институте[32], где  преподавали на историком и филологическом факультетах. Маме, дочери коренного москвича из старой интеллигенции, которого судьба забросила в Среднюю Азию за четверть века до этого, приятно было встретить земляка. Правда, свела их сначала ошибка в расписании занятий: оба пришли читать лекцию в одно и то же время.

Из воспоминаний мамы:

«Алексей Головкин, кроме своей основной работы, по вечерам читал лекции по философии, истории, историографии на историческом факультете вечернего отделения Ашхабадского пединститута. А я работала на филологическом факультете, читала историю языка. Именно здесь произошло наше знакомство.

Всё началось с расписания. Когда я пришла на занятие – должна была быть «вторая пара», 3-4 – е часы. Добираться тогда было довольно трудно: тротуары ещё завалены рухнувшими стенами, так что пришлось купить резиновые сапоги. Но оказалось, что торопилась зря: объединили часы филологов и историков. Я возмущалась и не собиралась уступать.

Заместитель директора по вечернему отделению Ашир Мамедович Курбанов стал меня успокаивать:

– Вы своя, а это наш гость, москвич … Пришлось уступить, но я громко и гордо заявила:

– Хорошо, я согласна, но только потому, чтобы не было срыва.

Так мы познакомились!

Но в дальнейшем я «держала марку». Наши преподавательницы осаждали Алексея Владимировича просьбами достать им билеты в клуб МВД (он руководил культмассовым сектором – общественная нагрузка) – это было тогда единственное место в Ашхабаде, где демонстрировались фильмы. А меня он сам в кино приглашал, но я горделиво отказывалась.

Впрочем, интерес к Алексею Владимировичу, может быть, не только утилитарный. Он производил на наших дам и девиц огромное впечатление: черноволосый, с маленькими усиками,  красивыми чёрными глазами и при этом смущенно краснеющий. Пожилые преподавательницы, видевшие в своё время немые фильмы 1920-х годов, уверяли, что он похож на какого-то зарубежного киноартиста. И в то же время Алексей Владимирович был очень застенчив.

В дальнейшем нас опять свела работа. Лето. Выпускной вечер студентов-заочников. Я не любительница танцев (кстати, Алексей Владимирович прекрасно танцевал), предпочитаю разговоры. Моя школьная учительница, а затем заведующая кафедрой русской литературы в пединституте, Таисия Яковлевна Такоева, главная распорядительница вечера, посадила нас рядом…

Я уже знала Головкина: он, помимо своей основной работы в Центральном архиве, читал лекции на вечернем отделении и проверял контрольные работы заочников.

Когда закончился выпускной вечер, Головкин пошёл меня провожать: ведь пединститут находился в Кеши, а автобусы не ходили.

Мы подошли к нашим бывшим воротам. Они свалились во время землетрясения. Алексей Владимирович хотел задержаться, но я сказала:

– Бабушка  меня учила, что неприлично стоять с молодым человеком у ворот.

Тогда он резонно заметил:

– Ведь ворот-то нет! 

Постепенно у нас складывались не только официальные отношения.

Мы вместе ходили на концерты приезжих из Москвы артистов, обменивались книгами (библиотеки ещё не работали), привезёнными Алексеем из Москвы, и частично уже откопанными нашими.

Алексей Владимирович стал бывать у нас «дома», во времянке, построенной, как тогда говорили, «на полах», познакомился с моими родителями. Отец был рад земляку-москвичу.

В июле Алексей Владимирович сделал мне «предложение». Спустя много лет, его сестра Елизавета прислала мне из Москвы письма Алексея матери с уже выцветшими чернилами. В одном из них он писал:

«Этот вечер, 17-го июля, где мы стояли с Женей, – для нас священен…».

И дальше продолжал:

«Ты права, мама, что всё серьезное в моей жизни происходило с большими трудностями».

Наша свадьба состоялась 10 сентября 1949 года. К свадьбе мне привезли из Москвы только появляющуюся тогда белую прозрачную синтетическую ткань, из которой на розовом чехле прежняя портниха сшила платье, а из Ташкента – лаковые туфли.

Впрочем, когда мы пошли утром регистрироваться в глинобитную времянку рядом с площадью Карла Маркса, туфель всё равно не было видно: они по щиколотку «утопали» в пыли.

Вечером мы сели за стол, сделанный из бывшего подоконника. У нас был только один гость – Сергей Николаевич Струков, декан медицинского института и заведующий кафедрой судебной медицины».

 

Радимовы

Папа умел дружить. Особенно восхищает меня до сих пор его многолетняя дружба с семьёй Радимовых.

Когда папа учился в 8 классе, у них появился новичок – Костя Ульрих из подмосковной Салтыковки. Его отец Павел Робертович был врачом, мать Елена Александровна – учительницей.

Алёша и Костя за два школьных года (тогда была девятилетка) очень подружились, часто бывали в гостях друг у друга. 

Спустя годы в Салтыкову к художникам Константину Павловичу (он принял фамилию супруги) и Марии Павловне Радимовым родители часто ездили в гости с нами, а потом неоднократно и я. Отношения у нас были очень тёплыми, почти родственными. По детской привычке, даже уже будучи взрослым, я звал их дядей Костей и тётей Машей.

Эти встречи и беседы в их гостеприимном доме помогли собрать материал и вдохновили меня на написание очерка об отце Марии Павловны – известном русском художнике и поэте Павле Александровиче Радимове «Страна, мне издавна родная».  

А  Константин Павлович однажды признался мне:

- Выбор моего жизненного пути во многом определился в доме твоего отца на Рогожке, где большое впечатление на меня произвели портреты и пейзажи Андрея Дмитриевича Гончарова.

Эта прекрасная дружба отца с художниками Радимовыми продолжалась до последних лет жизни папы. А фронтовика дяди Кости не стало 16 мая 1995 года, после 50-летия Великой Победы. Его ангел хранитель тётя Маша ушла из жизни в 2006 году.

Из воспоминаний мамы:

«Осенью 1951 года у нас в гостях, в Ашхабаде, побывал известный художник и поэт Павел Александрович Радимов. Алексей Владимирович хорошо знал Павла Александровича. Одна из его дочерей, Мария, после войны стала женой школьного друга моего мужа, Константина Ульриха. Его отец, обрусевший немец, врач, Павел Ульрих жил с семьёй в подмосковной Салтыковке, по той же железнодорожной ветке, где рядом со станцией «Серп и молот» жили на Рогожке Головкины.

Во время войны Константин был на фронте. Впоследствии Константину Павловичу предложили принять фамилию жены: он стал Радимовым.

Оба они, и Константин Павлович и Мария Павловна (совпадение отчеств) учились в Московском художественном институте имени В.И. Сурикова.  В 1947 году Константин и Мария Радимовы стали членами Московского областного Союза художников. Московскую область они исколесили вдоль и поперёк. Ещё, будучи студентами, устраивали выставки, встречи с жителями подмосковных сёл.

Дружба Алексея Владимировича с Константином и Марией Радимовыми продолжалась всю жизнь. Когда Алексей бывал в Москве, он обязательно встречался с ними. Они подарили нам не только небольшие пейзажные полотна Подмосковья, запечатлевшие русскую природу в разные времена года, но и портреты кисти К. Радимова – Алексея и мой, а также наших сыновей, старшего Владимира и младшего Константина, который Константин Павлович писал, когда Костя был студентом  МГУ.

Но особенно я люблю сделанный Константином Павловичем Радимовым набросок углём – рисунок задумавшегося Алексея Владимировича…

Когда Павел Александрович Радимов, отец Марии, приезжал в Ашхабад в 1951 году, ещё был жив мой отец, Николай Евгеньевич. Он был рад визиту старшего Радимова. Как же! Земляк, воспоминания о старой Москве, общие знакомые …

Павел Александрович был не только известным художником, но и поэтом. В тот  вечер, когда был у нас в гостях, он написал в альбом моего четырнадцатилетнего брата Коки[33] своё стихотворение о вороне, «Седоголовой вещунье», и сам прочитал его:

Седоголовая вещунья,

Людьми клеймённая воровкой

С её ухваткой и сноровкой,

Горластая, но не певунья!

 

Твой голос, по утрам заслышав,

«Зима! -  кричу я, - Здравствуй, здравствуй!»

А ты, укрывшись снежным пластом,

Мне хрипло вторишь «Кра!» горластым,

Что означает: «С добрым утром!»

До этого П.А. Радимов уже бывал в Ашхабаде. В 1934 году он приезжал с бригадой художников, куда входили М. Сарьян, Н.П. Терпсихоров, Н.Г. Котов и др. Художники АХРР (Ассоциации художников революционной России) готовились к выставке «Жизнь и быт народов СССР». Павел Радимов тогда был Председателем АХРР, членами которой были некоторые художники-передвижники, члены ТПХВ (Товарищества передвижников художественных выставок), которое распалось в 1923 году.

В 1935 году Павел Александрович вторично оказывается в Туркмении, где, как вспоминала его дочь Мария Павловна, приезжие художники проработали пять месяцев.

Помимо больших полотен, Павел Радимов привозит из «туркменских командировок» более шестидесяти этюдов. Тогда им были написаны картины «Фирюза», «Цветущий сад (Фирюза)», «В Каракумах» и др., но главное – Радимову удалось в двух картинах запечатлеть уникальный памятник архитектуры – знаменитую мечеть в Аннау, разрушенную впоследствии во время землетрясения 1948 года.

А дочь П.А. Радимова, юная Маша, написала в Туркмении такие полотна, как «Мальчик – туркмен», «Весна в Фирюзе», «Фирюзинское ущелье» и др.

Мне посчастливилось побывать в 1977 году в Политехническом музее в Москве, на вечере, посвящённом 90-летию П.А. Радимова. Его уже не было в живых. С воспоминаниями выступали художники,  друзья, ученики, журналисты …

Я услышала многое о нём, чего раньше не знала. Мне было известно только, что  Радимов родом с Рязанщины. Учился в духовном училище, а затем в духовной семинарии в Рязани. Впоследствии уехал в Казань, где поступил на историко-филологический факультет университета. В Казани Радимов не мог не заинтересоваться культурой народа, среди которого жил. Так,

Радимов занимался поэтическими переводами на русский язык стихов татарского поэта Тукая.

Но уже в университетские годы П.А. Радимов был известен как живописец. Его работы выставляются в 1911 году на 39-й передвижной выставке, а в 1914 году Павел Александрович стал членом Товарищества передвижных художественных выставок. Его поручителями были Илья Репин и Василий Поленов. Любимой темой художника Радимова уже тогда были картины народного быта.

Став председателем АХРР, он организует в 20-е годы бесплатные выставки, в том числе и для беспризорных детей.

В годы Великой Отечественной войны Радимов вместе с друзьями-артистами проводит концерты и выставки в госпиталях. А после войны в 1950-е он открывает народную выставку в Абрамцеве, как он говорил, для свободного и бесплатного посещения «всех, кто любит искусство».

В последние годы жизни Павел Александрович, помимо творческой работы продолжает заниматься просветительской деятельностью как первый председатель Московской областной организации художников.

Павел Александрович говорил, что для художника очень важен этнографический материал: знание народного быта, обрядов, национальных костюмов…

Таковы и его картины, написанные в результате трёхкратных поездок  по Туркмении, которую он очень любил, – её природу, древние памятники, базары, но главное – её людей.

В 2001 году Министерство культуры Туркменистана, Посольство Российской Федерации в Туркменистане, Национальный музей Туркменистана организовали выставку произведений изобразительного искусства. На выставке экспонировалась и картина П.А. Радимова «Базар», запечатлевшая национальные особенности быта туркмен 1930-х годов.

Не менее значительно поэтическое творчество Радимова, которое оценил  Есенин.

Стихотворения Радимова опубликованы в 1988 году в сборнике «Избранные стихи». Они посвящены русской природе, временам года, старым русским городам.

Но в сборнике есть и раздел «Восточные мотивы», где большую часть занимают стихи цикла «Под небом Азии».

Больше всего из этого раздела я люблю стихотворение «Узбой», написанное в 1935 году:

Пустыня – золотое блюдо,

Вся в саксауловых кустах.

Ступая мягко, как в чулках,

Шагают по тропе верблюды…

 

Без счета высятся барханы,

Какой простор и тишь какая!

Тебя любить я не устану,

Страна, мне издавна родная…

 

Песнь чабана звучит далече,

Она, как звонкое стекло,

Я понял сердце древней речи

Души великое тепло.

Это и другие стихи раздела –  «Ночь в пустыне», «Весна в Копетдаге», «Зима в Ашхабаде» и многие другие – чрезвычайно  музыкальны, написаны с огромной любовью. Их хочется повторять и повторять».

 

« … всё также подставляет своё плечо...»

Считанное количество раз родители ездили в санатории. Чаще всего летний отдых наша семья проводила в Москве и Подмосковье. Последний раз – отец уже болел! – они были с мамой в 1989 году в Кисловодске, после перенесенной в 1988 году папой тяжёлой операции.

Как и отец, мама очень много времени уделяла своей работе на факультете русской филологии Туркменского государственного университета, являясь его профессором, старейшим педагогом этого вуза.

В последние три-четыре года жизни отца мама старалась быть побольше рядом с ним – и дома, и в больнице. Папа и умер-то буквально у мамы на руках.

Хотя мы видели, что отец угасает, непоправимое произошло, как, наверное, и всегда, очень неожиданно – 11 марта 1992 года, за несколько дней до его 74-летия.

Накануне прилетела из Москвы ещё одна дорогая для него женщина – сестра Елизавета Владимировна. Папа повеселел. Но родившейся у нас надежде не суждено было сбыться. Брат и сестра встретились, чтобы попрощаться.

В горькие дни очень поддержали нас многочисленные звонки, телеграммы, письма из разных городов СССР, в том числе из Москвы – от родных, знакомых, коллег отца.

Юлия Павловна Дзагурова, старший археограф бывшего Главархива СССР, в своём тёплом письме писала:

«...Всегда буду помнить наши с ним встречи: и в юности, когда мы вместе работали в ЦГИА, и далее, когда он был уже начальником Главного архивного управления Туркмении, и мы встречались и в Москве, и в Ашхабаде...

Он целиком отдавал себя любимому делу, всегда искал, творил, выступал в печати и по радио и телевидению, пропагандируя документы архивов... Скромный, требовательный к себе, с большим багажом знаний, владел иностранными языками...

Внешне всегда элегантный, обаятельный, с яркими темными глазами, приятной улыбкой. Никакого панибратства, фальши. Простота в обращении. Настоящее воспитание. Внутренняя культура.

Он имел много замыслов. Многое осуществил, не всё успел сделать.

Был прекрасным семьянином, отцом...

Алексей Владимирович был яркой личностью. Он имел настоящих, преданных друзей. К таким я позволю отнести и себя. Я всегда преклоняюсь перед его умением работать с людьми, перед его трудолюбием. В работе я всегда ощущала его поддержку и всегда готова была протянуть ему руку дружбы, помочь хотя бы в малом...».

Чуть более 40 лет прожили родители вместе.

– Какая замечательная счастливая пара, –  не раз говорили наши московские и ашхабадские знакомые.

«Алексей Владимирович незримо всё равно рядом с Евгенией Николаевной. О чём бы ни рассказывала, что бы ни вспоминала, он присутствует в её рассказах, душою она с ним. Или точнее, он с ней. Все так же рядом, всё также подставляет своё плечо...».

Так писала в статье с символическим названием «Наследство», опубликованной в газете «Нейтральный Туркменистан» в январе 1996 года, одна из маминых учениц – журналист и поэтесса Гозель Нуралиева.

Дань памяти известного в СССР историка-архивиста – публикация в журнале «Отечественные архивы» (1998, №2), посвященная 80-летию со дня рождения папы. Её предваряет вступительное слово академика РАН, двоюродного брата мамы Юрия Александровича Полякова:

«Более 50 лет я по характеру своей работы связан с архивами и архивистами. Эти годы привили мне глубокое уважение к профессии архивиста и к людям, работающим в архивах…

В сохранении и развитии крепких, добрых, ведущихся исстари, традиций архивных работников большая роль принадлежит поколению архивистов, принявших эстафету в первые послевоенные годы. Им досталась труднейшая доля...

Плеяда послевоенных архивистов заслуживает самых добрых слов. Они сохранили старое достояние, восстановили разрушенное, заложили прочную основу дальнейшего развития. В этой славной плеяде достойное место занимает Алексей Владимирович Головкин… Коренной москвич, выпускник легендарного МИФЛИ (Московского института философии, литературы, истории), направленный после ашхабадского землетрясения для помощи туркменским архивистам, он становится полпредом российской культуры в далёкой среднеазиатской республике. Деятельность А.В.Головкина в Туркменистане – яркое свидетельство того, как благотворно влияла передача опыта русского просвещения, русской науки, в том числе организации архивного дела, на общественное развитие в союзных республиках с недавно почти поголовно неграмотным населением.

А.В.Головкин отдаёт все силы восстановлению разрушенного катастрофическим землетрясением ашхабадского архива, способствует развитию сети местных архивов. Он передаёт опыт и накапливает новый, творчески осмысливая его. Молодой учёный и администратор растёт с каждым годом. С 1958 года он бессменный руководитель сначала архивного отдела МВД Туркмении, а затем Главного архивного управления Туркменской ССР.

А.В.Головкин твёрдо стоял на трёх китах. Во-первых, он неизменно учитывал в своей работе местную специфику, опирался на национальные кадры. Во-вторых, он никогда не терял связи – деловой, научной, нравственной – с Москвой, используя все новации в архивном деле. В-третьих, наряду с огромной работой по восстановлению разрушенных архивохранилищ, строительству новых, формированию архивных фондов, Алексей Владимирович никогда не забывал о важности научной работы. Он писал статьи по истории Туркменистана и России, поднимал насущные вопросы деятельности архивов, издавал со своими комментариями сборники документов.

А.С.Пушкин писал о «славной стае екатерининских орлов», среди которых М.Кутузов был «сей остальной». А.В.Головкин – достойный представитель «славной стаи», надёжной когорты архивистов послевоенной поры, деяниями которых росло и крепло архивное дело России и Советского Союза».

 

«Прикоснись к памяти»

Работу над своими воспоминаниями, где нашли бы отражение важные события XX века, папа всё откладывал и откладывал на потом и, увы, написать не успел.

Памяти отца я посвятил один из разделов моей первой книги – сборника  стихов «Поэтическое излучение», который вышел в 1994 году в Ашхабаде. Стихи этого раздела написаны в популярной на Востоке форме – рубаи.

В рецензии на эту книгу «Прикоснись к памяти», написанной журналисткой, поэтессой и переводчицей Линой Половинкиной и опубликованной в феврале 1995 года в газете «Туркменская искра», особенно приятно было найти добрые слова о папе:

«...Мне, как и многим другим коллегам-журналистам, посчастливилось по роду работы общаться с отцом Николая – Алексеем Владимировичем Головкиным, известным в наших краях архивистом, долгие годы отдавшим работе в Главархиве страны, поиску затерянных, но представляющих великую историческую ценность документов прошлого.

Через «школу Головкина» прошли многие из тех, кто трудится и сегодня в Государственном архиве суверенного Туркменистана, и бывшие сотрудники – ныне пенсионеры. Вспоминая о нём, все они отдают дань уважения широте его кругозора, истинному, не показному интернационализму...».

Вот и мне у отца ещё учиться и учиться. Поводов для осмысления его уроков, которым стараюсь следовать постоянно, предостаточно.

 

В гости – в прошлое

В сентябре 1996 года я «репатриировал» в родную папину Москву. Теперь отец как бы постоянно участвует в нашей с мамой переписке, телефонных разговорах.

А сколько в Москве мест, связанных с памятью о папе, сколько людей, знавших его близко и сохранивших о нём самые тёплые воспоминания!

Вновь и вновь память генетическая переносит меня в дом прадеда Алексея Алексеевича Головкина в Ипатьевском переулке.

7.

… Гостиная, где хозяин проводил вечера не только в кругу семьи, но и с многочисленными гостями,  постепенно наполняется людьми. Я узнаю их, а они почему-то меня и, чинно усаживаясь в кресла, приветливо кивают мне.

На календаре в гостиной замечаю, что сейчас идёт год 1903. И папа, получается, ещё не родился. Но, как это ни удивительно, и он здесь. И я появлюсь на свет спустя лишь полвека, а если быть точным – через полвека впридачу с одним годочком.

Вспоминаю фразу отца Павла Флоренского: «Прошлое не проходит!». Здесь, в уютном московском доме, история, словно преобразившись в моём видении – сне из бурной реки в маленький ручеёк, и не торопится сейчас к своим крутым поворотам.

За окном – цокот копыт по булыжникам в Ипатьевском. Вновь  несётся куда-то конная тройка с пожарными.

И не могут представить себе эти мужественные люди на заре «неведомого века», по образному выражению Константина Паустовского, что грядут другие пожары, пожары истории – три революции, пять войн, а на закате века – развал великой Державы, подмена национальных исторических, духовных ценностей западным суррогатом, новая  разделённость народа и связанный с этим разрыв семейных связей ...

Беру в руки гитару. Слова песни, которую начинаю напевать, складываются как бы сами собой:

Рождается песня.

Она – как души откровение:

за каждою строчкой –

то радость большая,

то вздох.

К нам счастье приходит.

Всё было: надежды, терпение.

Так, камни пробив,

вырастает в расщелине мох.

 

Пусть песня звучит!

Пусть она никогда не кончается.

И струны гитары

послушными будут рукам.

Сегодня у нас

Всё иначе с тобой получается.

Как это прекрасно,

что выпало встретиться нам!

 

Мир выражен в песне

с такою душевною страстью!

Есть в песне порыв,

хоть с трудом подбирались слова.

И каждый из нас,

отыскавший тропиночку к счастью,

достигнув его,

не поверит, быть может, сперва ...

В будущее возвращаюсь на извозчике. И всего лишь через несколько мгновений – а может, десятилетий! – после отправления из дома прадеда попадаю в «пробку».

Оказавшись на тесном «пятачке» истории, оборачиваюсь, но прошлое уже окутала дымка лет.

1998 – 2015

 

• < Назад
• Вперёд >